Яркость

Мира почитала светлых богов, но никому из них не молилась лично. Возможно, если бы она это делала, какой-нибудь небожитель, порхающий в Элизиуме, всё-таки ниспослал бы ей толику посильной помощи. Быть может, кто-нибудь из них позволил бы ей вздремнуть — между парадом и вечерним балом — разделив надвое этот бесконечный день. Но нет. Пока дрезенцы, нюхнувшие винца или чего покрепче, суетились с "непраздничными" делами, гости города разбежались по крепости, будто выводок вескаворов; главе же этого замечательного местечка хотелось только упасть в кровать и вырубиться к чертям. Надолго. Возможно, что насовсем. Мира улизнула к себе за секунду до того, как Кономи пригласила её на прогулку (разумеется, в компании важных гостей). Позорный и вымученный, но адски своевременный манёвр стал актом маленького бытового чуда. Лицо командора без жалости врезалось в подушку. — Ну что ты, Мира, — все семь пальчиков Уголька потянулись к её косе. — Веселье ещё впереди! Эльфийка опустилась рядом, стараясь не замарать пышную постель обувкой. — Мне… — начала было Мира, но горестно осеклась. Бесполезное слово утонуло в подушках. Она хотела сказать, что ей плохо. Что слишком шумно и людно, и суетливо — да и вообще, всё как-то не так и не туда. Липкое чувство не стало неожиданностью, но описать его доступным образом было трудно. И тем более не хотелось изливать его на Уголёк, — той и без нытья досталось по жизни. Эльфийка пожелала бы утешить её, обогреть, ланьи глаза наполнились бы сочувствием и вместе с тем — неутомимым светом. Вот только не пробудился в ней ещё тот огонь, который позволил бы осмыслить суть. Ни опыта, ни одиночества, ни страстей. Сколько лет Уголёк будет оставаться ребёнком? Двадцать, пятьдесят? Мира почти завистливо зажмурилась, укрывая ладонями свою распухшую больную головешку. Ей было темно — вот то самое всецело подходящее определение. Месяц назад её укусил дретч, если без лирики — вонзил клыки прямо в ягодицу; неделю спустя она обчищала карманы на свежих трупах, а те почему-то были без зубов и ногтей. И даже тогда, в те неприятные дни, её атрибутами были лишь тошнота, злость и обескровленные поджатые губы. Никакой темноты, что вы, что вы! Дерьмо случается, особенно на войне. Тем более на войне с демонами. А чтобы стало темно, причины не нужны. Накатившая вмиг тоска стала так велика, что Мира всерьёз прикинула, где бы прямо сейчас раздобыть костыль. Чтобы затем проковылять через половину замка, стукая деревянным основанием по полу, и ни с кем — ни с кем больше! — не пришлось танцевать. Этим же инструментом можно отгонять желающих пообщаться. Малодушный план был отвергнут по единственной причине: командор никогда не умела врать. Одно дело, если что-нибудь недоговариваешь и переводишь стрелки, совсем иное — играть с чувством и толком, будто в последний раз. В общем, как Вольжиф. "У тебя что, правда нет оружия?" — "Я не умею с ним обращаться". "Почему ты всегда в платке?" — "Нет времени вымыть волосы". "Зачем половину новобранцев направили в кирасиры?" — "Так советовал параликтор. Наверное, ему виднее?" Вопросы-вопросы… личные, неудобные, требовательные. Раньше, чем Мира придумывает ответ, правда срывается с языка — но лишь для того, чтобы освободить место для следующего, когда предыдущий уже превратился в крохотный гвоздь для гроба, в который она непременно ляжет. Не сегодня и не завтра, но когда-нибудь точно. В конце концов, не может лежать без дела такая большая гора гвоздей. — Вы в порядке, командор? Мира уже в знаковой позе подпирала стенку, с видом столь отчаянным и диким, что никто не смел тревожить её пустыми разговорами. Наверное, только лекарь рискнул бы заговорить с ней — или тот, кто по каким-то иным причинам страха не испытывал. За последнюю неделю Одан видел её всякой: и весёлой, и уставшей, и обозлённой, как фурия, когда на репетициях у них ничего не получалось. — Вряд ли это порядок. Вот жду, когда это всё закончится, а оно продолжается. Чувствую себя лишней. — Мира потёрла переносицу. — Потом осознаю, что это не так, и ужасаюсь пуще прежнего. — Я тоже привык не сразу. — Он хлопнул себя по карману. — Курите? — Нет, но пойдёмте. Они вышли на общий балкон и устроились у бордюра с подветренной стороны. Ароматы еды и приторных благовоний сюда не добирались, зато виднелся издалека крепостной сад. Точнее, самый его краешек, залитый нынче вечерним солнцем. Чиркнуло огниво. Очень кратко, но эффективно — ни одного лишнего движения. Мира отметила бы напряжение в одеревеневших пальцах, даже если бы не знала чужой секрет. Капитан и сам будто загорелся изнутри, а вместе с табаком в его трубке вспыхнула тревога. Тоже мимолётно — не дольше обычного, когда он зажигал свечу, чтобы запечатать письмо. — Странная привычка для того, кто, кхм. Облачко дыма отделилось от его дыхания. — Действительно, — к удивлению, Одан не выглядел ущемлённым. — Потому и завёл её. Понравилось многим позже. — Простите, это было грубо с моей стороны, — сказала командор. Затем призналась: — У меня похожие отношения, только с вином. Три бокала с этим бы поспорили. — Кто-то в семье? — В других семьях. В которых… Мира запнулась. — Можете не продолжать, если не хотите. Она хотела. Должна была. Иначе это было бы несправедливо. Откровенность, с которой Одан поделился некоторыми фактами биографии, до сих пор саднила как личное оскорбление. Полевой офицер, списанный в канцелярию из-за страха перед огнём, — что может быть неприглядней? Оставалось лишь гадать, в какой позорной ситуации это обстоятельство выплыло наружу. — Вы можете представить, как это бывает, да, капитан? Наверняка можете. Сначала тебя задирают просто так, за острые уши и человеческое лицо. Часто, но не слишком сильно. Потом за то, что не выросла грудь, а ведь уже должна. Потом за то, что выросла — и теперь простым поколачиванием обойтись трудно. А когда совершенно случайно, волею провидения или богов, — или кого ещё там можно упомянуть? — у тебя всё-таки появляется инструмент для своей защиты, его нельзя никому показывать. Иначе беда. Ты начинаешь искать своё место, и не находишь. Зато позади остаются семьи, почти с такими же мальчиками и девочками, как и ты сам, но уже почему-то взрослыми и озлобленными на жизнь. — Я записался в армию. — Это не всё. — Мира сжала ладони на перилах, а её лицо исказила гримаса боли. Появилась и пропала, ибо самое гнусное было впереди. — Возможно, они такими не стали бы, если бы их братья и отцы не прикладывались к бутылке с той поразительной частотой, с которой они это делали. Как я уже сказала, я не могла показывать своё оружие, но всё равно применяла его. До тех пор, пока результат не становился необратимым. Порой одного только вида сосуда, дутого из тёмного стекла, оказывалось достаточно, чтобы настроение укатилось в ад. То ли потому, что ведьминское преступление было слишком уж вероломным, то ли потому, что о нём никто не жалел. И, как выяснилось, не осуждал тоже. — Когда ушёл, я был счастлив, что сёстрам больше не придётся меня кормить. Им со мной приходилось нелегко. А мне с ними. — Люди? Одан молча кивнул. — Эльфы при прочих равных более благородны, не находите? Не бросают соплеменников на голодную смерть, меньше насилуют, реже подвержены садизму. — Зато убивают с большей готовностью, чем другие. Я видел эльфийских следопытов в деле: ни тени сомнений на лице. Даже если на другом конце стрелы — ребёнок. — И почему жестокость всегда измеряют в детях? — Я только хотел сказать, что не стоит идеализировать одну из сторон, когда обе отвернулись. "От нас", закончила Мира, дочерпывая мысль из каштановых глаз капитана. Как будто именно эта стала ключом к следующей, к той, которой на деле потребовалось всего полсекунды, чтобы родиться ещё в начале разговора. А если честно, то при первом знакомстве. Когда Мира по привычке считала чужую кровь и поправила волосы, привлекая внимание к своему уху. — Похоже, им и без командора неплохо, — её замечание в сторону банкета подчеркнул чей-то заливистый смех. Кажется, это граф Арендей решил не сдаваться и декламировал очередной тост. — Если я попрошу проводить меня к себе, вас это не слишком затруднит? — Уверены? Выводы, которые сделают люди, будут однозначны. Мира нервно хмыкнула: — Они сделали их ещё в тот день, когда мы сошлись на уроках танцев. Если я что-то и выяснила о замковых нравах, так это то, что они мало отличаются от храмовных. А те известны мне хорошо. Если кого-то смутило безмолвное отступление командора, то указать в открытую он не посмел. Алое солнце почти скрылось за барбиканом, а это значило лишь одно: настала пора зажигать свечи. Пока Уголёк порхала по периметру, потирая пальцами фитильки, большинство гостей невольно засматривалось на её колдовство. Сама Уголёк заранее подготовилась к столь ответственной миссии и, по правде говоря, провела в ожидании весь день. Разноцветные огоньки вспыхивали под её руками, но довольно скоро меняли окрас на привычный жёлтый: непримечательное действо для мага, но удивительное чудо — для всех остальных. Пока всё внимание было приковано к Угольку, незаметная до поры тяжесть схлынула с плеч Миры, как морской отлив. Освободившись, всего через мгновение она ощутила редкое воодушевление, почти что ярость, не имеющую границ. Возложенные на командора ожидания больше не давили на неё. Так же, как и стыд. Ни за лишний бокал вина, ни за то, с какой стремительностью она схватила штабного офицера за рукав; как скрылась во мраке каменных переходов и туда же увела его. — Одан, — Мира не глядя коснулась замка на своей двери, — я бы не хотела… …Весомую часть её запала остудил крепостной сквозняк. С каждым шагом по ледяным коридорам уверенность становилась слабее и тоньше, а её прежнее место заполнила неловкость. Однако ладонь Одана по-прежнему была в её ладони, и естественное мягкое тепло вилось вверх по её локтю. Как колдовская цепь или кандалы: не выскользнешь, даже если бы захотел. Мира бросила на капитана короткий взгляд: тот также был взбудоражен и смущён. Однако виной тому наверняка были треснувшие по швам скрепы субординации, а не её личная неотразимость. Или же что-то другое — тоже весьма волнительное, но в определённой степени безликое. Её переживания были слишком насыщенными, чтобы отделить их от чужих. — Я не хочу быть одна, — сказала она еле слышно, — но только сегодня. Она впилась пальцами в замок, и холод металла стал якорем, который позволил ей выдержать взгляд собеседника. Горящий и прямой, такой, какого она, вероятно, не заслужила (но очень бы того желала). — Не хочу вводить тебя в заблуждение. — Мира, — Одан приблизился на полшага, но лишь для того, чтобы поднести её руку к губам. — Будет так, как ты захочешь. И когда поцеловал её, касаясь серебряных колец, в этом жесте было столько смирения и покорности, что дерзкое обращение обратилось в пыль. В досадную случайность, свершённую по наитию. Сладкий запах неросианского табака перестал кружить голову, а они, двое полуэльфов, стояли растерянные под гнетом то ли настоящих ролей и званий, то ли собственных представлений о них. Мира толкнулась в чужую ауру, дабы отыскать ответ: позволительно ли делать то, что она задумала? Однако желания застилали взор и закольцовывали все чувства на себя. Она осталась без рук, без глаз, а этот мужчина, столь упоительно подобный ей, готов был подчиниться любому из её решений.