Оставь надежду, всяк сюда входящий

— Фанди! — голос у Квакити резковатый и какой-то уставший; они все, на самом деле, измучены, и у него запястье теперь всё перебинтовано. Фанди знать не хочет, почему — ему и так забиться в угол хочется. Но проблема в том, что он знает. — Тебе распоряжение на отгул тут подписали. — Отгул? — переспрашивает Фанди, выжимая тряпку. Он стоит посреди коридора. Пыльно, на полу слякать с улицы. Недавно был дождь — всё холоднее, он, наверное, последний в этом году. Ещё утро. — Ага, только что отдали. Ты идёшь куда-то или?.. — Фанди прошибает вдруг. По спине пробегают мурашки, и распоряжение об отгуле он из рук Квакити почти выхватывает. Маленькая жёлтая бумажка от его рук легко мокнет. — Тут написано, что по… Личным обстоятельствам? Фанди поджимает губы. На него со смехом смотрит напись: «В связи с обстоятельствами личного характера разрешено отсутствовать на рабочем месте». — Обстоятельствам личного характера, — зачем-то проговаривает он. — Шлатт?.. Её подписывал он? — Сам не понял, — Квакити пожимает плечами. — Он… Неважно, впрочем. Что такое? — А что не так?.. — Я тебя как на казнь отправил! Что ты так испуганно смотришь? — а может, и на казнь, думается вдруг Фанди. Никаких отгулов он не брал и не собирался, может, конечно, ему теперь и выплачивают — прости Господи — «содержание»… Но хотя бы в чужих глазах Фанди рассчитывал честным человеком остаться. А что у него с деньгами проблемы — все знают. — Меня ждут уже, наверное, — медленно проговаривает Фанди. — А на моё место кого?.. — Ждут? — с сомнением щурит глаза Квакити; на его лице мелькает какое-то непонятное выражение — не подозрение, не жалость, а что-то, от чего Фанди пробирает до костей. Болезненно-внимательный взгляд. — Я… не знаю, — бормочет Фанди. Распоряжение он суёт в карман и, бросив весь инвентарь прямо посреди коридора, срывается к лестнице. Если это Дрим, то он вряд ли будет ждать у главного входа. Со второго этажа окно выходит как раз на крыльцо чёрного, и если это по его указке, то Фанди там выловят. Сам Дрим, вероятно. Кажется, Квакити его зовёт. Но Фанди слышит только гулкий стук сердца. И гудит больно-больно, он прижимает уши к голове, хотя хочет, на самом деле, заткнуть их руками и кричать. Лестница под ногами нечёткая, как будто колышется. В грязном окне — мыть их в обязанности Фанди не входило — видно, что прямо напротив двери в полоборота стоит мужчина. У него светлые волосы, а одежда незнакомая, но хорошая. Дым поднимается вверх. Фанди зажимает рот руками. У ног Дрима какая-то небольшая сумка. Он… он никогда не отрывал его от работы, с того самого разговора об этом и речи не шло! Дрим ведь даже почти всегда дожидался, пока Фанди поест, он его доводил до кровати, даже когда нервы были откровенно на пределе, ему ведь почему-то так важно было изображать из себя понимающего, доброго человека. И никогда раньше он с собой не приносил ничего, кроме смазки. — Кто это? — спрашивает резкий голос Квакити за спиной. Фанди подпрыгивает и втягивает воздух. Воздух пахнет сыростью. Одежда Квакити — гарью и спиртом; не виски Шлатта, а больничным, которого Фанди нанюхаться успел знатно. — Этот тебя караулит? Знаешь, как его зовут? Фанди медленно качает головой. — Не думаю, что это нужно, — он так же нехотя разворачивается к Квакити и старается не смотреть ему в лицо. Упирается взглядом в носки туфель и вдруг понимает — это же не его обувь. Квакити не ходил раньше в чужом. — Я… Я пойду, хорошо? Он делает шаг в сторону спуска, но Квакити перехватывает его за локоть. — Ты не хочешь с ним идти, — Фанди сглатывает. Квакити звучит резко, его губы сжаты в тонкую линию… а посмотреть в глаза решимости не хватает. — Я выйду и скажу, что отгул тебе не дали. — Не надо! — Фанди неожиданно для себя повышает голос. Он вдруг думает — стоит Дриму открыть рот, и Квакити всё поймёт. Совсем всё. У них с Дримом разница больше, чем с отцом. Кью будет в ярости. Даже если сам расписался со Шлаттом — он всегда был весьма критичен, когда речь шла о детях. — Мне пора. Всё… всё в порядке, правда, мне просто нужно вопрос с жильём решить. — Скажи адрес, — Фанди думает, что в этот момент Квакити копирует интонации Шлатта. Не пьяную скуку или раздражённость, а тот голос, которым он отдал приказ спустить флаги и выжечь коноплю на полях. И этому тону невозможно не подчиняться. — Я зайду вечером, хорошо? Принесу что-нибудь. Знаешь, что тебе может понадобиться? Мыла бы побольше. Швабру новую, чтобы выдраить комнату хорошенько. Как будто это смогло бы вымыть грязь из самого Фанди, из его внутренностей и с его кожи. — Вы же до ночи работаете. Не на… — Я зайду, — Кью вздыхает. Его голос настойчив, но мягок, очень мягок. На плечо ложится ладонь. — Пожалуйста, расскажи мне, что происходит. Хотя бы кому-то. Фанди хмурится. — Простите. Мне пора. Под ногами Дрима на улице несколько окурков. Сумка вся какая-то грязная. Он машет Фанди рукой и улыбается, но в улыбке этой как отрава какая-то. На секунду в голове селится идея — если бы его поцелуи были ядовиты и физически, то этот ад закончился бы уже. И всё. — Я не могу перестать работать, вы же… — Во-первых, здравствуй, Фанди Сут, — Дрим покровительски треплет его по волосам. Пальцы почёсывают за ухом, аккуратно, стараясь сделать жест успокаивающим. — Это всего лишь один отгул. Не думаю, что твой бюджет от этого сильно пострадает. — Не когда вам трахаться хочется каждый день, — Фанди старается огрызнуться, но выходит что-то едва ли внятное. Дрим не обращает внимания. Он говорит с улыбкой: — Во-вторых, я бы хотел кое-что с тобой попробовать. В горле Фанди застревает гнилостно-сладкий ком. Он думает — есть какое-то родство между мной и слякотью под ногами. В ботинки больше не забивается подтаявший снег. Дрим ему действительно хорошо платит; больше не нужно думать, как умудриться поесть и оплатить комнату, и Фанди больше не выпрашивает у всех знакомых сигареты — у него в кармане подаренная пачка с яблочной кнопкой. Фанди больше не любит яблоки. — Как вы уговорили Шлатта меня отпустить? — Думаешь, мне нужно кого-то уговаривать? — Дрим хмыкает. — Хочешь есть, Фанди? Во рту гадко. Он вряд ли сможет проглотить хотя бы кусочек. Но Дрим, не дожидаясь ответа, сворачивает в сторону. Фанди молча следует за ним, не решаясь оторвать взгляда от дороги. Он даже не видит, в какой магазин Дрим поднимается. Но пахнет выпечкой, тёплым хлебом и кисловато дрожжами немного. Фанди застывает у подъёма и спешно вытягивает пачку из кармана. Его вещи раньше так пахли — те, что отдала Ники. Хлеб и цветы, и его дорогие детские воспоминания. Когда мама была жива, когда в церкви по кругу шла чаша не просто с вином, а службы длились не меньше шести часов. Когда Фанди таскался к Ники в пекарню не чтобы попросить передать отцу лекарства, немного табака и ящик пороха, запрятанный во дворах. Дрим не зовёт его, и Фанди позволяет себе тонуть дальше. Всё, что угодно, чтобы не думать о чужой сумке и о том, что на кровати так страшно теперь спать, даже если простынь такая приятная на ощупь, а одеяло по-настоящему греет. Фанди не высыпается. В его снах Дрим нависает над ним, на его губах пепел, и он падает вниз, на обнажённую кожу Фанди, и прожигает её до кости. Дрим смеётся. Трогает его везде. Заносит топор. Дрим протягивает ему кусок мяса в кляре — наверное, рыба — и в картонной коробочке наверняка ещё есть картошка. — Вам потребуется так много времени? — морщится Фанди, стараясь скрыть, как что-то внутри него с грохотом ухает вниз. — Хочу, чтобы у тебя было время всё обдумать. — Пожалуйста, не делайте вид, что я могу вам отказать, — Фанди роняет окурок в грязный снег. Ему теперь не обязательно их тушить. На самом деле, пожары в городе стали редкостью, когда пришёл Шлатт. Они стали последствием поджогов, а не случайностью. Но Фанди всё ещё чувствует страх, когда смотрит на большой огонь. Он помнит, какого это — шить по живому и бьющемуся от боли. — У тебя… будет некоторая свобода воли, — серьёзно говорит ему Дрим и жестом показывает идти за ним. Фанди немного медлит. Садится на корточки и прячет потухший окурок в карман. — Давай, пошли — до квартиры немного осталось. Разве не хочешь домой, Фанди? — Не особо, если честно, — он пожимает плечами в ответ, на мгновение поднимает глаза на Дрима и видит его улыбку. — Но я всё сделаю. — Умница. Фанди кривится и, пряча это, вгрызается в рыбу. Она кажется ему горькой. Тошнит, тошнит, тошнит. Во рту вкус не еды, а желудочного сока. Они тащатся по полупустым — разгар рабочего дня! — улицам, и Фанди ужасно хочет замедлить шаг. Но что-то внутри тормозит его, говорит не отставать от Дрима. Идти за ним, послушно раздеваться и быть покладистым. Это в общем-то не сложно совсем. Просто раздвигаешь ноги и ждёшь, пока рука на горле перестанет фиксировать и станет душить. Фанди приучил себя не считать время — он уже интуитивно знает, сколько Дрим продержится. Сегодня он кажется довольным. Будет долго. Картошка тоже безвкусная. Фанди думает о заброшенной шахте, о том, как клубни запекают в горячих углях прямо в кожуре и о том, что отец почти не ест и не отдёргивает пальцы от горячего. Они не в мозолях от струн, а в ожогах. — Откроешь мне дверь, Фанди? — ключ поворачивается в замке. Дверь открывается так податливо, что становится тошно. — Проходите. Я поставлю греться воду, — уши прижимаются к голове. Фанди осторожно вешает куртку, хотя этот крючок точно не должен внезапно отвалиться. — Хотите чая, может быть? Обычно Дрим отказывается. Сегодня треплет его по голове, зарываясь ледяными пальцами в волосы и почёсывая около основания правого уха. — Я вскипячу воду, милый, — Фанди хочет огрызнуться, попросить не издеваться так. Потом он думает — не надо нарываться на грубость. Дрим так ласков с ним, он осторожен, на простынях всегда остаются пятна смазки, потому что Дрим льёт её слишком много. Хочется отмыться. Тереть себя щёткой изнутри. Вместо этого Фанди возится с кранами и вытирает грязь со своей обуви. Следы ботинок Дрима тянутся по коридору и сворачивают на кухню, там свистит чайник и стучит посуда — он, наверное, достаёт кружки. Фанди поднимает голову к потолку. В этой квартире нет иконок, потому что её построили при Шлатте, а собственная иконка Фанди стоит в спальне лицом к стене. Но это не важно совсем. — Господь всеблагой, — шепчет Фанди. — Избави меня, слабого… Дрим, стоящий в дверном проёме, хмыкает. Фанди достаёт из кармана сигареты и зажигалку. Сумка стоит на кухне, под столом. На нём две чашки. Фанди находит заварку, наливает воду, и руки у него мелко дрожат. Он переставляет бутылку с окурками на стол и нервно щёлкает зажигалкой, опускаясь на стул только когда пламя наконец-то схватывает бумагу. — Вы сказали, что хотите что-то попробовать. — Ага. Хочу сфотографировать тебя, — ужасающе спокойно для ситуации произносит Дрим. — Запечатлеть твою перепачканную мордашку. — Вам отсосать что ли? — скрыть отвращение к идеи Фанди даже не пытается. Одна мысль о том, чтобы стоять перед этим человеком на коленях, а во рту держ… фу. Блять. — Вы тогда в душ идите. — Окей, маленький, — Фанди затягивается вместо ответа, хмуро смотря на то, как сумка оказывается у Дрима на коленях. Он ставит на стол маленький чёрный кэнон, и думать об этом не хочется вовсе. В ушах болезненно стучит пульс. Горячий дым обжигает горло. Фанди зафыркался, скинул окурок в бутылку; ужасно хотелось пить, так что он обеими руками вцепляется в кружку. Паршиво, наверное, даже слишком. Дрим продолжает рыться в сумке. — Не давись раньше времени. Я ещё плёнку не вставил. — Нахрена вам вообще фотки? — Фанди возмущённо взмахивает руками. Думать о том, что его будут снимать таким уязвимым, жалким… это ещё унизительнее, чем представлять себя стоящим на коленях. В груди тяжело, как будто там застряло что-то маленькое и массивное, и теперь всё существо Фанди закручивается вокруг этого чего-то, мучительно и страшно. Ему хотелось закричать, столкнуть камеру со стола, сбежать из этой проклятой квартиры, которую нужно постоянно, блять, драить, чтобы не думать хотя бы немного о том, какое всё грязное. — Не хочу. — Я заплачу вдвойне, — бесстрастно обещает Дрим. — Купишь отцу и его шайке лекарства. В этой дыре сейчас сыро. Внутри Фанди всё обмирает в этот момент. — Я не видел отца с его изгнания, — строго, с нажимом проговаривает он, чувствуя, каким неповоротливым от ужаса стал язык. — Видел или нет, а подарочки ему Таббо носит. Хей, — Дрим улыбается, и это могло бы сойти за дружелюбие, если бы не жестокий взгляд. Если бы это был кто-то другой, кто угодно, но не Дрим. — Я не осуждаю. Семья это святое, да? Почитай отца своего… или как у вас, фанатиков, там? — Мы не фанатики, — бесцветно бормочет Фанди. — Зачем вы меня запугиваете? Это неправда. В городе пропускная система, вы знаете, что просто так не уйти. — А что испугался так тогда? — Дрим смеётся тихо, свистяще. Так похоже на чайник. — Брось, мои люди каждый день округу прочёсывают. Таббо они видели точно. Тебя пока что нет. Если я скажу, то и не увидят. — Я бы всё равно не отказал, — Фанди опускает глаза в пол. Ему хотелось не видеть Дрима, не слышать его, никогда не знать. Хотелось исчезнуть, просто взять и навсегда собраться в одну-единственную точку. И чтобы никто не искал. — Вы же понимаете. — Ну, не бойся. Я же обещал, что больше не наврежу тебе. Несколько фото для меня, ладно? — Зачем?.. Дрим улыбается. Кажется, что улыбается. А взгляд всё равно как кожу снимает, и мышцы тоже, и всё-всё-всё, до самых костей. Фанди это даже уставившись на столешницу чувствует. — Давай-ка в душ сначала сходим. А потом я тебе свою коллекцию покажу. — Вы первый. Скрипит стул. Дрим допивает чай, громко ставит кружку на стол. После него нужно стирать полотенца. Грязь везде. Фанди кажется, что на столе остались отпечатки. Но это просто кажется. По-настоящему осталась сумка. Она стоит на стуле, и Дрим говорил о коллекции, и… Фанди ещё раз смотрит на кэнон. Хочет выбросить из окна, даже протягивает руку, а потом как будто слышит — Таббо видели. Дрим точно знает, что они поддерживают Вилбура. Судя по тому, что Шлатт всё ещё держит их обоих при себе, он не знает — но ведь легко может узнать, так?.. всего несколько слов и… И что? Огонь схватывает город так же легко, как бумагу. Земля пачкает ладони, она бурая и влажная. Вокруг треск. И крики. На отца и Томми наставлено оружие. И они бегут. А Фанди — просто смотрит, как им вслед летят болты, которым он собственными руками приделывал оперение. И ничего не делает. Почему он не может ничего сделать?? Фанди отдёргивает руку от камеры. Отшатывается от стола, умудряется уронить стул и чуть ли не летит следом, но всё-таки умудряется устоять. И его взгляд невольно фиксируется на сумке. Коллекция, да?.. Фанди лезет в чужие вещи. Сумка почти полностью пустая, есть плёнка для камеры, какая-то тряпка, несколько окурков, на которые сразу натыкаются пальцы. И какая-то книжка. Когда он её достаёт, сразу становится ясно, что это. Открыть страшно. — Господь, — шепчет Фанди. Альбом пухлый, как будто фото в нём много-много. Руки дрожат. Он смахивает со стола невидимую пыль, потом всё же решается заглянуть. Первая фотография очень старая, чёрно-белая, вернее, коричнево-жёлтая от времени. На ней девочка с гнездом на голове, в юбке, волочащейся по полу и сшитой как будто из шторы. Но она улыбается. Лицо всё чумазое, в какой-то саже или в чём похуже, а черты толком и не разглядеть. Но она кажется Фанди отчего-то знакомой. — Так интересно, да? — тихо спрашивает Дрим, опуская руку на плечо Фанди. — Нас сосед снимал. Это моя сестра. — У вас есть?.. — Дриста. Была. Дрим перелистывает страницу. Несколько фотографий пейзажей, одна цветная. Ещё страница. Какая-то очень бедная грязная улица, вместо домов палатки, кто-то спит в канаве. Девочка — Дриста, говорит себе Фанди — бежит вперёд, и с ней собака почти с неё размером. Дрим перелистывает дальше. Снова и снова. — Тут ничего интересного. Ты ведь на другие фото хочешь посмотреть, да? — Не хочу, — говорит Фанди вяло. Дрим хмыкает и листает дальше. Пейзажи сменяются заплаканными девушками. Дрим тыкает в какую-то из них. — Вот этой мы за отсос заплатили. Заманили в перелесок и пустили по кругу. Ей лет… как тебе, наверное. Усмехается. Девушка на фото кажется старше, она вся грязная, её кто-то держит. Глаза у неё опухшие. — Правда на мальчика похожа? Я тогда снимал больше, правда. — Вы её изнас… — Заткнись, — Дрим мокро целует его в щёку. Рука на плече давит сильнее, почти больно. — Она шлюха, мы ей заплатили. Даже не за одного. Листает дальше. Девушки сменяются сначала на взросло выглядящих парней. Потом на детей. Фанди чувствует, как к горлу подступает тошнота. Кисло. Ему кажется, что его прямо на этот ебаный альбом и вывернет, и Фанди думает, что это будет даже хорошо. Потом думает о том, что Дрим сделает, и через силу сглатывает вязкую слюну. — Это уже мои, — комментирует Дрим. От его шёпота мурашки ползут — в самом плохом смысле. Дети на фотографиях. Заплаканные. Некоторые смотрят зло и скалятся. У некоторых на шее рука, некоторые стоят на коленях, другие лежат на матрасах-диванах-кроватях-коврах, на чём попало. Дрим открывает очередную страницу этого ублюдства. — Это!.. — Фанди затыкается. Проглатывает все звуки. На фотографии мальчик — на вид чуть больше десяти. У него золотятся кудри, немного вздёрнут нос, губы сжаты в тонкую линию, а глаза полны непролитых слёз. На его коже брызги, на его шее рука в перчатке. — Это… — Фанди весь съёживается, протягивая руку к фотографии и отчего-то не решаясь взять. Как будто это сделает его сопричастным. В горле стоит ком. Мальчик, смотрящий в объектив слезящимися глазами — Фанди знает, почему они такие — ему знаком. — Томми… Дрим хмыкает, Фанди слышит, как он улыбается. От этого тошно. Последний человек, которого хочется сейчас слышать. У него на руках перчатки. Такие же. Те же самые. Он этой же рукой в тех же самых перчатках сжимает плечо. Фанди сглатывает кислоту, ползущую от корня языка к зубам. — Это же… вы что… это Томми?.. — Ты что, думаешь, целый город стоит пары игрушек? — Дрим улыбается. Дрим растягивает губы в этой своей поганой ухмылке, и ему не стыдно, блять, ни капли! — Но, видимо, стоит возможности присунуть лишний раз. — Почему бы не совместить приятное с полезным? Это даёт власть, — и Фанди почти слышит едкое «и было приятно», которое Дрим всё-таки не говорит. И ему становится так паршиво, как, наверное, не было никогда. То есть, конечно, вся жизнь Фанди — сплошной пиздец. Он родился в Л’Манбурге, ещё до того, как отец стал пытаться сделать из этого город. Он видел, как умерла его мама, как горело всё, что он любит, и он собственными руками зашивал раны, и тогда думал — если я проебусь, то этот человек умрёт. И люди умирали. И Фанди тоже копал им могилы, и восстанавливал всё с нуля, и был здесь, когда его отца выгнали, и видел, как он начинает сходить с ума. Его жизнь такая себе дрянь, да, конечно, сколько угодно. Фанди думает: я никогда в ней не был вещью. Никогда раньше. Теперь в его жизни есть Дрим. Совсем близко — на расстоянии даже не вытянутой руки. А потом Фанди думает: власть? В чём?.. В праве затеять резню и отступиться от неё, когда угодно? В том, что можно изнасиловать ребёнка и ничего за это не получить? Отцу прислали письмо, и там было какое-то фото. Вилбур грозился оторвать Дриму голову и курил, и протянул руку к Томми, но не смог прикоснуться. Фанди всё это видел, и внезапно он понимает. Дрим забирает альбом из его рук. Фанди не противится. — Отправите мою отцу и будете считать это победой? Дрим гладит его по макушке, путаясь в волосах своими погаными пальцами. — В тот день я сделал заявление, — Фанди фыркает и старается увернуться от касания, но хватка в волосах мгновенно становится болезненной и цепкой. — Тогда Сут должен был знать, как далеко зашёл. Сейчас это не особо нужно. Воздух в лёгких сжижается и становится сгустками. Фанди сейчас хочет исчезнуть больше всего на свете. Не рождаться. Не начинать курить. Никогда, никогда не попадаться Дриму на глаза. — Хочу снять твоё личико, Фанди. У меня на них дрянная память. — Оно и видно! — вскрикивает Фанди и дёргается. Дрим весело фыркает. — Иди-ка в душ. Я пока с плёнкой разберусь. Холодно. Даже когда вода почти обжигает. Дрожь бьёт Фанди изнутри, ему хочется остаться навсегда в ванной, просто закрыть дверь и дождаться, пока Дрим уйдёт. Но он склонен терять терпение очень резко. Нельзя давать себе передышку. Чем больше Фанди думает о тех фото, тем сильнее его тошнит. Он даже не одевается, когда на дрожащих ногах выходит из ванной. Щелчок камеры. — Ты всё ещё слишком худой. Фанди не отвечает. Он указывает рукой на спальню, надеясь, что Дрим не захочет фотографировать его лежащим на полу или что-то подобное. Неудобно. Господи, как паршиво, погано, как!.. — Какие фото вам нужны? Они оба уже знают. Фанди опускается на колени и говорит себе — всего раз. Только потому что у тебя нет выбора. Как будто мало было того, что без помощи Дрима он остался бы на улице! Нет, нет, этому ублюдку нужно ещё утвердиться, ткнуть носом в свою власть, в свою крысиную манеру пробираться даже в самую маленькую щель и красть-красть-красть так много, что едва получится унести. Горько. Фанди не может дышать. Грязь на нём, на его коже, на его лице. Похабно высунутый по чужому требованию язык. Улыбка Дрима, его рука на шее, фотография того, как Фанди едва удерживается на коленях. Грязно. Мерзко. Весь подбородок в слюне. Чужое сбитое дыхание, рука в волосах, та же — та самая, блять, как на фото Томми! — перчатка. Почему так горько?.. Кэнон в одной руке. Дрим как-то умудряется снимать, Господи, какие у него длинные пальцы… и этими руками он… Блять! Фанди давится от резкого толчка. Во рту горько, становится кисло, человеческое горло явно не приспособлено к тому, чтобы в него что-то так глубоко пихали. Дрим вздрагивает и откладывает камеру. Держит за волосы. Фанди хлопает его по колену и пытается отстраниться. Каждая секунда кажется слишком длинной, слишком похожей на вечность. Горько. Когда Дрим позволяет ему отстраниться, Фанди захлёбывается пугающе сильным кашлем. — Тошнит, маленький? Погань. Но Фанди кивает, и чужое лицо смягчается. Дрим гладит его по щеке с выражением странной сосредоточенности. Большим пальцем проводит по мокрым от слюны — если бы только от слюны, если бы только — губам. Фанди примерно представляет, чего от него хотят. Но сама мысль о том, чтобы взять в рот ещё что-то, даже если это просто фаланга пальца, вызывает тошноту и боль где-то в челюсти. Кэнон снова щёлкает. Когда кончится ёбаная плёнка?.. — Сможешь ещё? Он кажется милосердным, когда ласково уточняет что-то и гладит по голове. Но Фанди видит, как всё, чего Дрим касается, пачкается. Какое всё вокруг грязное. — Нет, нет… простите, нет, меня вырвет так, я… — Чшшш, — он улыбается. — Не надо. Я так тоже не очень люблю. Лезь лучше сюда. Он хлопает по кровати, но Фанди не находит в себе сил подняться. Ноги от усталости разъезжаются и дрожат. Почему он так вымотался?.. Дрим всё равно заставляет его лечь. Разводит ноги, снимает перчатки и касается бёдер, капает смазкой на пальцы. На глазах наворачиваются слёзы. Фанди глубоко вдыхает раз, второй, пытаясь остановить подступающую панику. Мир вокруг него мажется. Запах их тел забивает нос, всё плывёт и как будто тает, Фанди тоже весь тает и капает с кровати на пол. Во рту слишком горько. Поганые пальцы гладят его по щеке и спускаются вниз, держат за подбородок. Большим Дрим проводит по его губам, чуть надавливая. Его глаза чёрные. И вдруг внутри развязывается какой-то узел. Фанди снова глубоко вдыхает, но выдохнуть так же спокойно не может. Воздух вырывается всхлипами, в глазах мутнеет, а потом щёки обжигает вода. Дрожь связывает тело. Кажется, Дрим с ним говорит. Фанди не хочет, не хочет слышать эту погань! Хуева тварь, ублюдок, подонок, неспособный удержать хер в штанах, мразь, дрянь-дрянь-дрянь-дря!.. Он срывается на пронзительный плач. Касания исчезают. Сквозь шум всхлипов, скрипов кровати и крови внутри он слышит щелчок. Второй. Пусть делает что угодно, только бы не трогал, не трогал, не трогал! Ладонь ложится на коленку и поднимается выше. Фанди вскрикивает, жмётся к изголовью кровати, и рука сжимается сильнее. Как отбиваться — ни одной мысли. Разве вообще можно?.. Фанди думает — он знает, где отец прячется. Он расскажет, обязательно расскажет, если его не слушаться, и тогда всю его семью перестреляют!.. Дрим так легко подминает его под себя. Фанди думает — я не хочу тут быть. Не хочу помнить. Но каждый толчок — глубоко-глубоко в памяти. Так больно. Кажется, он кричал. Фанди не знает. Может быть, его и снимали — грязным и заплаканным, с рукой на горле. Со следами укусов на плечах. Больно, так больно, почему-то намного больнее, чем в любой другой раз. Фанди старается не опускать взгляд; слишком страшно увидеть их сплетение, не потому, что просто противно, а потому что там слишком больно, и Фанди не хочет этого видеть. Но он знает, что случилось что-то плохое. Потому что Дрим уходит, а потом приносит не только полотенце, но и зелье. — Может, выбить тебе ещё пару отгулов? Завтра может быть сложновато стоять. Фанди только качает головой. Его горло болезненно сжимается, и во рту так грязно, он весь грязный, и… — Я перестарался немного. Давно не видел, как дети плачут. Погань. Ублюдок. Ёбаная тварь. — Тебе идёт быть таким напуганным. Его губы на шее. Зубы. Он больно кусается. — Ты меня вообще слышишь? Фанди смотрит в потолок. Ему кажется, что во рту образовалась какая-то плёнка, её хочется вычистить. Но пока вряд ли стоит вставать. Дрим ещё обрабатывает что-то. О Господь, он ведь… — Видимо, с тобой стоит остаться сегодня. В голосе Дрима нет раздумий. Он как будто так и планировал. И хотя Фанди, как только приходит в себя, упорно упрашивает — умоляет почти — его уйти, Дрим остаётся. Они вместе меняют окровавленную простынь, и Дрим сидит рядом, пока Фанди упорно пытается застирать кровь и капает слезами в ванну. Дрим подвигает стул к плите, когда Фанди пытается готовить и с трудом умудряется стоять на дрожащих ногах. Дрим ласкается с ним, играет в партнёров, он заботлив так, как будто хочет стереть всё случившееся. Но камера стоит на столе, а альбом с фото открыт. Фанди старается не смотреть в его сторону, потому что там — заплаканный, испачканный Томми. Дрим обнимает его со спины в постели и утыкается носом в шею. Наверное, более получаса Фанди проводит в ужасном напряжении, ожидая, что его вот-вот развернут к себе. Или пристроятся прямо так, а потом руку с талии опустят в штаны, стянут их, войдут, даже не укладывая поудобнее. Но этого не случается. Ещё Фанди ждёт стука в дверь. Думает о том, как объясниться — но это оказывается не нужно. Квакити не приходит.