Оставь надежду, всяк сюда входящий

Вязкие тени текут по городу, заполняют его целиком, едва ли разгоняемые неяркими жёлтыми фонарями. В их свете город кажется Фанди больным; он полон чего-то страшного, гнилостного, он весь из затаившихся, кое-как спрятанных обломков золочённой Утопии, он сделанный из травы и пепла — где-то там, под тяжёлым камнем, где-то там, под высокими чёрными стенами. Там черепа. Тучи затягивают небо. Фанди кажется, что что-то затягивается на его шее. Скоро должен пойти снег. Но пока что на разбитых дорогах только много-много воды; и жёлтый свет уличных фонарей скользит по ней, перекатывается склизкими отблесками, отражается и бьёт по глазам своей непрошеной теплотой. Фанди кутается в так и не зашитую куртку и ждёт. Дрим его не звал. Его никто не звал, и надеяться на случайную встречу, право слово, бесполезно вовсе. Только Фанди всё равно стоит у колонки, там, где они всегда вместе курили, и ждёт. И надеется, что встретится. Ему отчаянно нужно посмотреть Дриму в глаза. Хотя бы сквозь крохотные прорези в маске, за которыми только темнота. Самокрутки Таббо, как всегда, раскуривать было тяжело; хотя раньше Фанди никогда об этом не думал, по правде говоря — ему сравнивать было не с чем. Табак есть табак — так было ещё до изгнания отца, и Фанди вечно было всё равно, что именно курить, главное, чтобы это ему позволялось. А теперь как смола застревает в горле. Ему теперь есть, с чем сравнить. Наверное, к худшему. Дрим — подступающая зима, разрушительная стужа, бедствие и агония. У Фанди сухо горят глаза. Он тянет воздух сквозь самокрутку из тонкой бумаги и ненавидит-ненавидит-ненавидит. Ему почти не приходится собирать вещи. У него нет вещей. Ему некуда идти, и надежды, если честно, тоже нет — разве можно надеяться на то, что Дрим вдруг кинется извиняться и исправлять то, что было его виной? Фанди это бы наивностью назвал. Но вот он. Тянет самокрутку и ждёт. — И долго ты так морозишься? — насмешливо фыркает Дрим. Фанди качает головой, тут же сдавая себя с потрохами — принимается переминаться с ноги на ногу, стараясь хоть как-то разогнать кровь, застывающую в продрогшем теле. Дрим щёлкает портсигаром. — Возьми нормальную, — он протягивает две сигареты, и Фанди послушно выуживает одну; впрочем, прячет в карман — самокрутка в руках ещё тлеет, пахнет жгуче и тяжело, и дым стелется в воздухе, как будто кутая Фанди в одеяло. Дрим затягивается своей; он стоит вполоборота, его маска сдвинута набок и щерится на Фанди широкой тонкой улыбкой. Неприятной улыбкой. Они курят молча. Дрим внимательно его рассматривает, взгляд ползёт по коже, но Фанди игнорирует. Ему не хочется говорить с этим человеком вовсе. Да и, право слово, у него есть проблемы более насущные — хозяйка дала ему всего только одну ночь. А потом следует прихватить имущество и убраться. Может, какое-то время Фанди продержится; Квакити снова спрячет его в комнате Таббо и умыкнёт где-нибудь продуктов побольше, чтобы никто не остался голодным. Снова будет просить Шлатта ругаться потише — а потом зло и устало рявкнет на него сам, и дом будет до утра полон двумя голосами. Но только несколько дней, потом Шлатт обязательно его найдёт и выгонит. А если Фанди к тому времени не найдёт, где снять комнату?.. — Что-то ты нехорошо сегодня притих, — Дрим выдыхает дым, и его лицо теряется в покрашенных уличными фонарями клубах. Сдвинутая набок маска улыбается, и Фанди чудится в изгибе её рта издёвка. — Что-то случилось, Фанди. Он рвано кивает в ответ на не-вопрос и задерживает дыхание. Как перед прыжком. Холодно, холодно — а нырять в сырой омут!.. Не хочется. Но трясина всё равно затянет. — И что же? — требовательно спрашивает Дрим. — Рассказывай. — Меня выгоняют из общежития. Дрим не реагирует. Сначала. Потом медленно затягивается повторно, и когда он говорит, дым стекает из его приоткрытых губ, пряча их резкий, очерченный жёлтым фонарным светом контур. — Вот как. — Да. — Случается, — небрежно отмахивается он, делая очередную затяжку. Огонёк ползёт по бумаге. Горечь ползёт по языку, и Фанди не может её сглотнуть, даже если очень старается. — Тебе ещё сигарет дать? Ночь, видимо, будет нервная. Ком в горле замерзает и становится острым. Он впивается в глотку Фанди так, как будто хочет его убить. Как будто ещё немного осталось до того, как по стенке пищевода потечёт что-то тёплое. — Это всё, что вы скажете? Дрим выдыхает дым. — А что ты хочешь услышать от меня? — фыркает он. Фанди пробивает дрожь. — Тебе было виднее, как не вылететь. Это не я там жил. — А что мне делать теперь?! — вскрикивает Фанди и тут же прячет взгляд, когда Дрим отодвигает маску и, наверное, любопытно прищуривается. Запал кончается так же быстро, как появился. И остаётся только холод, холод и воющий ветер, пробирающийся под куртку. — У меня только пара вечеров на поиски… куда я пойду?.. Дрим хмыкает. Что-то звенит. — Из всех людей ты обратился ко мне, — медленно чеканит он. В голосе — металл; и Фанди вдруг думает, что ему конец. Он пойман. Он обречён. На что, на что же?.. — Что бы сказал отец, будь он тут? Фанди плотно прижимает уши к голове. Что-то стучится у него в рёбрах больно-больно. Холодно. — Меня выгнали из-за вас. Вы за это ответственны. — Из-за меня ли? — Вы приходили, покупали еду и!.. и конечно она решила, что я… и даже слушать не стала! — А ты не особо возражал, — замечает Дрим, и Фанди осекается. Как отрезало. Он ни разу его не остановил. Даже не пытался. — Как будто вы бы меня слушали, — фыркнул Фанди, стараясь скрыть неуверенность, и сразу же понял, что провалился. Дрим словно мог заглянуть в его голову — и, черти, активно этим занимался. Может, не слушал бы. Наверное, не слушал. Но Фанди и не пытался, и… Внутри осело что-то сырое. Хотелось спрятаться, сжаться, зажаться в угол и никогда не выползать из него, пока этот человек жив. — Ты не возражал. Ни разу не сказал и слова против. — Мне не хватает денег на еду, — вдруг вырывается у Фанди. — Я, блять, просто хочу выжить, я не приживалка, это вы начали! Как вы смеете меня обвинять? Дрим насмешливо фыркает, и только тогда Фанди осознаёт, что сказал. Он тут же отпрянул — как будто этот маленький шажок спасёт, если Дрим вдруг решит его ударить. — Тебе повезло, — тяжело чеканит Дрим со странным намёком, как будто совсем не замечая обвинения и грубости. Он кажется совсем незнакомым, чужим и далёким; от мыслей об этом внутри стягивает больно-больно. Фанди едва ли не фыркает, злясь на самого себя — как будто Дрим ему когда-то был близок! — Тебе повезло. Я человек слова. Человек ли? Внутри всё стянуто туго-туго. Фанди пытается сглотнуть ком в горле и не может. Пытается дышать и не может. Только смотрит вниз, чтобы не увидеть ни за что в жизни лица. Давит слёзы. Глаза горят ужасно — это глупо, глупо, он сам виноват! Фанди даже не пытался. — Дай руку, — он слушается не сразу. Смотрит на стелющийся дым, на обувь Дрима, всю в какой-то грязи, на то, как жёлтые отблески пляшут на влаге под их ногами. — Живо. Фанди протягивает вперёд левую. Дрим вкладывает ему в ладонь связку ключей и заставляет сжать их в кулак; его пальцы теплее ладони Фанди, их прикосновение как будто оставляет ожоги. Ключа два — один длинный-длинный, тяжёлый и желтоватый, по второму суетливо бегают блики, а сам он тёмный, почти чёрный. И брелок. Белая маска с улыбкой, как у Дрима. Ключи ложатся в руку Фанди запредельной тяжестью, они ледяные и впиваются острыми гранями в ладонь. Кажется, сожми немного — и вся ладонь кровью покроется, провоняет металлом насквозь. Хотя это, конечно же, бред. Ключи не бывают острыми ведь. Тяжёлыми — да, но не острыми ведь, не как ножи, не как тоненькие пластинки металла, которыми отец фасовал сушёную хуану перед тем, как набить самокрутки правильно. Которые оставляли красные росчерки на его руках, которые входили в пальцы глубоко-глубоко и… — От чего это? — Моя квартира, — падает тяжело на самое дно. Фанди кажется, что эти два слова прижимают его к земле. Душат его. И холодно-холодно до ужаса. — Подарок от правительства Манбурга, — Фанди фыркает на новое название; ну конечно — Шлатт всегда был себе на уме, всегда считал, что в праве решать, кому можно быть в городе, а кому нет! — Фанди, слушай, когда с тобой разговаривают. Возьми ключи. Можешь жить в моём доме, если тебе некуда идти — я сказал, что не наврежу тебе больше, а я человек слова. Слышишь? Фанди кажется, что он падает в пропасть. — Вы… — он запинается и храбрится. Он знает, кто такой Дрим; он знает, что из всех его грехов будет правдой, он достаточно видел и слышал в Л’Манбурге, и он был с отцом, когда ему передали тот конверт. — Я не буду жить с вами. Вы… я вам не верю. Фанди не знает, что вложил Дрим в тот конверт. Только тогда отец был не просто зол — он был в ярости, всё повторял, что это слишком много, что Дрим подонок; а потом кинулся искать Томми, и Фанди слышал, как кто-то плакал той ночью. — Во-первых, — голос Дрима звучит так, словно он улыбается. — Я ждал благодарности. Фанди весь сжимается и едва сдерживает порыв закрыть лицо руками. Как будто это может помочь. Как будто хоть что-то может помочь. Только невозможно спастись от этой твари в маске. Фанди знает это наверняка. — Я не буду жить с вами… — Я там не живу, — Дрим тяжело вздыхает. — Фанди. Фанди, ты меня слышишь? Он порывисто кивает в ответ и всё-таки жмурится. Почти поднимает руки к лицу. Но Дрим хватает его за запястья и удерживает. Мягко. Не прилагая силы. Осторожно оглаживает чуть выступающую косточку. Его ладонь почти обхватывает запястье Фанди полностью, и это почему-то давит. — Фанди, дыши, — говорит он почти ласково. — Дыши. Вдох, — длинная пауза. Фанди слушается. — И выдох. Давай — раз, два. Три. Фанди дышит под чужой счёт, пока не находит сил выдавить из себя хоть какие-то слова. — Зачем вам это? — его голос слабый и хнычущий, и Фанди самому от себя противно. — Ты ведь попросил помощи у меня, маленький, — воркует Дрим; от прозвища Фанди передёргивает, и он отшатывается, отводит руки к своей груди. Тот не удерживает. — Не у Квакити. Не у… Ники, так? Не у сослуживцев Вилбура. — Фанди сглатывает и кивает. — У меня. И я помогу — ты знаешь, почему. Контраст словно сжигает нервы. Фанди чувствует себя сплошным напряжением, клубком из страха и боли — стальная хватка, на мгновение ярко очерченная, сменилась бархатом перчатки. И этот контраст сбивает с толку. — Ты можешь там жить, если тебе некуда идти. Ты один. Только забери ключи, ладно? Фанди кивает и прячет их в карман. Дрим, кажется, улыбается, а потом поправляет маску. Из груди вырывается вздох облегчения — говорят, что все, кто видел лицо Дрима, утонули в жадной земле. И Фанди знает, что это бред — Дрим ему сам рассказывал — но всё равно боится где-то в самой груди. — Спасибо, — выдавливает он. — Я… мне надо забрать вещи. С работы. Я… — Покури со мной, — говорит Дрим, и Фанди обмирает. Послушно достаёт сигарету и затягивается от зажигалки Дрима. Тот тоже тянется за сигаретой — приподнимает маску, чтобы открыть губы. Дым стекает из них. — Знаешь, это иногда слишком неудобно, — говорит он. Фанди вопросительно ведёт ухом. — Маска. Постоянно поправлять её, и дышать невозможно просто. — Зачем она тогда вам? — Это дело принципа, — Дрим хмыкает. — Дело моей веры. Как ты носил бы крест. Фанди кивает на это. — Зачем вы рассказываете? — он затягивается. Дым обжигает горло, и вкус сигареты кажется слишком едким. — Почему вы вообще говорите со мной? — Потому что ты смышлёный ребёнок, — Дрим делает паузу. — И мне не хотелось бы терять твою компанию. Это кажется Фанди страшным. Слишком страшным, чтобы держать это в себе — оно рвётся наружу, стылое, ледяное настолько, что кажется обжигающим. Поэтому, вернувшись в Белый дом, Фанди сразу же идёт искать Квакити. Наверное, это единственный человек, с которым можно хотя бы немного быть откровенным. Кроме Таббо, но Таббо такой же ребёнок, как сам Фанди. Кью он находит в какой-то каморке. Тот сидит в одном пиджаке на голое тело — он никогда не стеснялся — и возится с рубашкой. — Сукин сын, — говорит он, поднимая голову. — Сам оторвал, а потом сделал мне выговор за «неподобающий вид», — он коверкает последние слова, подражая Шлатту, и слишком уж громко добавляет: — Ебанутый козёл. — Думаешь, он услышит? — Неа, — Квакити пожимает плечами. — Он уже свалил. Я… хочу закончить в тишине. Ещё бы достать машинку. Сраный пропускной режим. Кстати об этом, Фанди, — он чуть запинается. — Я оставил тебе вещи в гардеробной. Там еда и… ты знаешь. То, что я обещал. Фанди кивает. — Спасибо. Потом он молча смотрит на то, как Квакити пришивает пуговицы. На пунцовый след на его шее и на то, как болезненно вздрагивает уголок его губ, когда Кью слишком сильно дёргает левым запястьем. Смотрит на то, как он постоянно попадает себе по пальцам, и знает, почему это так — взявшись за шитьё, Квакити всё равно смотрит на Фанди. Смотрит за Фанди. Он всегда знал, когда что-то не так; каким-то образом. Фанди спрашивает: — Почему ты вышел за Шлатта? — руки Квакити замирают тут же. — Откуда такие вопросы? — Он только пьёт, ломает вещи и… — Фанди спотыкается; он знал, что Шлатт может ударить Кью, и знал, что Квакити бьёт в ответ. — И вы много ругаетесь. Квакити тяжело вздыхает и запрокидывает голову. — Это брак по расчёту. Мы собирались обьединить голоса при подсчёте, — он делает широкий жест рукой. — И для этого надо было сделать так, чтобы мы делили право собственности. Чтобы каждая партия принадлежала нам обоим, и… и мы поженились. И всё наше имущество стало общим, так что… Фанди кивает. Он ожидал, что Квакити продолжит шить. Но тот только смотрит прямо, казалось, забыв, что был занят. Могло показаться, что он что-то старается прочитать; но Фанди знает наверняка, что перед собой Кью ничего не видит и не увидит. — Я был с другим человеком. Брак — формальность, политика, — Квакити неловко улыбается. — Выгода. Не больше. Фанди снова кивает. — Вам он не нравится, да? — Ни капли. И это было ложью, Фанди знал, что это было ложью. Но он кивает в третий раз и принимает эту ложь, как что-то искреннее. Кью не любит рассказывать о замужестве; казалось, он сожалеет об этом решении — но спит на одной кровати со Шлаттом, спит и иногда приходит с красными, опухшими глазами, и подолгу торчит в туалете, умываясь холодной водой и стараясь привести в порядок уставшее и заплаканное лицо. Фанди видел всё это. Все видели. — Давай я дошью, — Кью в ответ на предложение опускает взгляд на рубашку. Отрицательно качает головой, и его руки снова начинают двигаться. Он затягивает нитку, завязывает узел и перекусывает её. Меняет на другую — остатки были слишком короткими. — Ты странный сегодня. — Я… — Фанди запинается. — Я просто не знаю, что ему надо! Квакити прикусывает губу и кидает на Фанди какой-то странный, задумчивый взгляд. Его руки снова останавливаются; казалось, он сжимает иголку так сильно, что может её переломить. — Кому. Это не звучит, как вопрос. Фанди обмирает под пристальным взглядом; Квакити откладывает рубашку, оставив последнюю пуговицу. — Дрим. Он предлагает мне сигареты, — шёпотом делится Фанди. — Но это ведь ничего, да? Какая-то его часть малодушно надеется, что Квакити согласится. Скажет, мол, да, это не обязательство, он не потребует от тебя расплаты за насильно выданное удовольствие. Не бойся, Фанди. Но Квакити молчит. И Фанди до чертей страшно. — Он делает… только это? Ничего больше? Фантомное ощущение холода ключей обжигает пальцы. Ключи от квартиры Дрима, думает Фанди. Ключи от места, в котором он будет беззащитен перед Дримом, если осмелится остаться хотя бы на мгновение. Ключи от места, в котором он останется, потому что ему некуда больше идти — он ведь не может пересесть на шею Квакити, верно? И он вряд ли найдёт комнату дешевле. А ещё Дрим не тот, кому можно отказать. И это, на самом деле, главная причина. — Ничего. Квакити выдыхает с заметным облегчением и мягко кладёт ладонь на голову Фанди, почти по-родительски перебирая пряди. На какое-то мгновение Фанди хочется встряхнуть его и спросить — разве ты не видишь, что я лжец? Разве ты не видишь, что я обречён?.. Но он этого не делает. Он ничего не делает. Снова. Дрим был прав — он ничего не делает, просто позволяет воде нести его и топить. — Ты ходишь курить с ним? — Фанди медленно кивает в ответ. — Он знает, где я живу. Только поселившееся на лице Квакити облегчение словно смывает; так вода утягивает за собой неявный рисунок, мажет его и топит в чёрной глади. Кью хмурится. Он смотрит взволнованно, и никакие очки не смогут это скрыть, даже если он пытается прятать глаза за непроницаемым стеклом. — Мне нужно было отказываться, да? — Фанди видит, как Квакити дёргается. Как проговаривает что-то одними только губами, неслышно и невесомо. — Когда он сказал, что хочет меня проводить. Кью не отвечает мгновенно, хотя по нему видно, что хочет. Квакити тоже всё понимает. У Фанди болезненно осыпается что-то в животе, тянущее и холодное. Ему кажется, что, стоит ему выдохнуть, и весь мир потонет в паре, как зимой. А потом Фанди понимает, что затаил дыхание, дожидаясь вердикта Квакити. — Держись подальше от этого ублюдка. Если… если это возможно, — наконец отвечает он осторожно и гладит Фанди по голове; пальцы нежно перебирают пряди. — Неважно, кто и за каким хреном к тебе пристал, в моём доме ты всегда найдёшь помощь, Фанди. Что бы ни сделал. Невысказанное «что бы ни сделали с тобой» тает между ними. — Будь осторожен, пожалуйста. Фанди хочет ответить: «Я буду». И не отвечает. Это было бы слишком наглой ложью — Фанди из тех людей, что всегда в опасности. Так уж вышло. Он забирает оставленные Квакити вещи, возвращается в уже-не-свою-комнату — хозяйка смеряет его презрительным взглядом — и хорошенько запирается. Птица уже ждёт его на окне; это одна из ворон дедушки, одна из тех, что последовала за Техноблейдом. Фанди складывает нужные бумаги в маленький тёмно-коричневый конверт и привязывает к лапке. — Отдай ему, пожалуйста. Ворона сливается с чернотой, но кажется, что она рассыпается и становится небом. Фанди смотрит в окно и боится увидеть белую маску внизу. Ему кажется, он знает, чем всё закончится.