Оставь надежду, всяк сюда входящий

Ему холодно. Фанди думает, что нужно ещё раз зашить куртку. Только вчера он просил нитки у соседей, чтобы починить карманы, а сегодня в его одежде уже обнаруживаются новые дыры, и, что хуже, через них под слой ткани проникает обжигающий холодом ветер. Ему всего-то нужно набрать пару ведёр для хозяйства, а он уже настолько продрог, и Фанди страшно думать о том, что будет, когда начнёт падать снег. Возможно, Квакити сможет достать ему зимнюю куртку в этом году. Но никаких гарантий нет — в прошлый раз Шлатт нашёл её и выбросил, и это всегда может произойти снова, потому что, ну, Шлатт не тот человек, с которым можно безопасно развестись. Фанди ёжится и старается смириться с тем, что эта зима тоже будет тяжёлой, но у него не получается. Перед глазами у него стоит Л’Манбург, его милый старый Л’Манбург и их тёплый уютный дом; толстые стены, два этажа, просторная комната с высоким потолком и разукрашенными стенами: мама так любила рисовать… и с каждой стены смотрели светлые лица, и всё было залито золотым светом; утопия в облаках, уголок Неба на земле, которую они звали своей. Фанди думает о крохотной комнатке под крышей, о протекающем покатом потолке, о том, что больше похоже на гроб, а не на жильё, и что-то внутри него сжимается от точки и ползёт вверх, царапается в горле и болит-болит-болит. Второе ведро наполняется почти до самого края. По крайней мере, у этого удобная ручка, а не такая, которая срывает ладони в кровь. — Мне казалось, ты работаешь в одном месте, — Фанди вздрагивает и чуть не роняет ведро. Голос Дрима отдаётся у него в ушах. Они видятся не второй и не третий раз; но обычно Дрим окликает его на работе, и они стоят у колонки и курят, и почти не говорят, на самом деле. Дрим никогда не приходил к дому Фанди. — Чего вы хотите? — резковато спрашивает он, оборачиваясь, и тут же закрывает лицо руками. У Дрима снята маска. Зелёный плащ почти полностью закрывает её, но Фанди всё равно успевает заметить белый ободок. Ведро с водой всё-таки падает, и вода мочит ботинки и низ широких штанин. Фанди шипит сквозь сжатые зубы и почти ругается. Ему холодно. Дрим усмехается. Потом Фанди слышит шаги, шорохи движений и плеск воды. Она гулко стучит о металлическое дно. От Дрима пахнет медью и смесью табачных запахов; Фанди ощущает запах мебели в кабинете Шлатта и одновременно — то, как пахнут его вкусные сигареты. Горечь самокрутки Таббо прокатывается по языку. Они сегодня сбежали курить, когда Шлатт и Квакити начали ругаться. — Так, говоря о работе… — Я живу здесь, — это срывается с языка Фанди неожиданно и слишком быстро. Сначала он ругает себя — Дрим страшный человек, ему нельзя доверять свой адрес. А потом Фанди думает — он ведь всё равно узнает, если захочет. Он ведь уже тут. Отец говорил, что Дрим ценит покорность. Что выбивает её любой ценой. Фанди не хотелось, чтобы из него насильно вытряхивали что-то-что-угодно. — Общежитие? — Дрим снова хмыкает. — Ну да. Тебе не привыкать, верно? Фанди прижимает уши к голове; в их доме правда жило много людей — но это ведь совсем-совсем другое! — Куда нести вёдра? — Зачем вы?.. — вопрос застревает в горле; недоумение просто не складывается в слова. Рука Дрима на ручке выглядит чужеродно, неправильно, Фанди знает — это его обязанность, то, что следует делать ему. Но, когда он старается перехватить ведро, Дрим ловко отступает на полшага, и Фанди по-глупому спотыкается и чуть не падает. Так холодно. — Что вы делаете? Ноги, правда, подкашиваются совсем не из-за ветра. — Собираюсь тебе помочь. — Я могу… — страшно поднять взгляд; Фанди знает, что Дрим без маски. — Я могу сам. Спасибо, спасибо вам, но… — Ты не понял, — мягко говорит Дрим. — Я не предлагаю. Я ставлю тебя перед фактом. Фанди сглатывает. Мурашки бегут по его телу, и кажется, что он просто задохнётся сейчас. Мягкость тона пугает сильнее металлического отблеска, которым мог бы звенеть голос Дрима. Мог бы. Но он такой спокойный, такой… покровительственный. Фанди тошно. Отчего-то Дрим уделяет ему слишком много внимания; и черти бы с тем, что они вместе курили — но здесь-то этого человека быть не должно. Но вот он. Стоит. Пальцы сжимают ручку ведра, которую не должны держать. Он ласков так, как не должен быть. — Или ты хочешь сначала покурить? — не дожидаясь ответа, Дрим тянется за чем-то; Фанди думает, что это портсигар, и по его языку словно стелется сладковатый дым. Ему нельзя соглашаться. Что-то внутри Фанди твердит, что это ловушка. Это опасно. Нельзя, нельзя. Дрим не тот человек, которому можно верить, и ему не следовало вовсе с ним разговаривать; ни сейчас, ни тогда, в один из тех разов, когда Дрим звал — приказывал — покурить с ним. — Вы делаете для меня слишком много, — Фанди вытягивает руку перед собой и раскрывает ладонь так, чтобы Дрим легко мог забрать зажигалку. — Я не смогу расплатиться, мне нечего вам дать, расплатиться. Поэтому, пожалуйста… — О, ты можешь, Фанди Сут, — с нажимом проговаривает Дрим. — Тебе есть, чем. И от этих слов Фанди становится слишком не по себе. Он втягивает голову в плечи, старается стать меньше, незаметнее, но это бесполезно, когда Дрим стоит рядом и смотрит-смотрит-смотрит. Фанди чувствует сосущий холод внутри. Он показывает рукой на здание. — Нам туда. Через главный вход, — короткая дорога из переулка с колонкой неправильно изнурительная. — Придержи-ка дверь, — чужеродно. Так хочется курить; и Фанди чудится тот почти-щёлчок под пальцами, который случается, когда лопаешь кнопку. От Дрима пахнет этими сигаретами. Медью. Почему не железом?.. Его прямая спина, целая обувь и чистая, добротная, сделанная идеально по размеру одежда не подходят этому месту. Тут живут совсем другие люди, они пахнут спиртом и горькими самокрутками, пылью и квашеной капустой, хозяйственным мылом, алюминием и ещё немного чем-то затхлым и желтеющим, Фанди не знает, чем. Дрим пахнет иначе. Ходит иначе. И даже если его маска сейчас снята, Фанди всё равно кажется, что не узнать этого человека невозможно. Он не хочет даже думать о том, что случится, если Дрима опознают. Тут много кто жил в Л’Манбурге ещё при отце, и они, конечно, помнят, как… Но страшного, конечно, не происходит. Хозяйка просто смотрит на него очень долго; потом переводит хмурый взгляд на Фанди. — Вы к кому, сэр? — спрашивает она у Дрима, но смотрит не на него. Чуть склоняет голову набок. Тишина ввинчивается в уши; капает, капает, и становится ясно, что Дрим отвечать не собирается. — Ко мне, — бормочет Фанди. Хозяйка хмыкает. — Это ведь не запрещено? Приводить гостей. Вы говорили, не запрещено. — Разумеется, — задумчиво и холодно тянет женщина. — Разумеется, проходите. Можете оставить вёдра. Фанди, — глаза у неё темнеют, она открывает рот, но ничего не говорит. Губы недовольно кривятся. — В следующий раз не заставляй гостей выполнять твою работу. Это невежливо. — Не подскажете, где лестница, мэм? — как будто не замечая густоты воздуха, спрашивает Дрим. Хозяйка молча показывает рукой на проём. Здесь всегда шумно, но сейчас Фанди слышит только то, как стучит его сердце. Дышать тут страшно — кажется, что промерзаешь изнутри. Фанди даже выдыхает с облегчением, когда Дрим оставляет вёдра, берёт его за руку и тащит на лестничный пролёт. Они поднимаются на самый верхний этаж. Молча идут по коридору. Рука Дрима сжимает запястье почти больно. Он говорит отдать ключи, и Фанди даже не задумывается, когда лезет в карман и старается выцепить маленький ключик онемевшими от холода и страха пальцами. Ручка комнаты Фанди немного сломана, с ней обычно приходится возиться, но Дрим открывает её так легко, словно живёт тут годами. — Откуда вы знаете, где я живу? — Это должна быть самая дешёвая комната, если судить по расположению. А у тебя с деньгами не особо, — Фанди прячет вспыхнувшие щёки за воротником. Дрим указывает на его положение так легко, что становится стыдно. Полы тут скрипят. Мебель тоже. — Чем ты собираешься ужинать? — уточняет Дрим, развалившись на его стуле и подперев подбородок рукой. Фанди опускает взгляд; благо, в комнате достаточно сумрачно, чтобы нельзя было различить черты. То, что Дрим, сам Дрим, тот, чьё лицо, по слухам, никто не видел, снимает маску в присутствии Фанди… это кажется чрезмерным, почти непристойным. Почти унизительным — как будто Фанди пустое место. — Ничем, — он неловко кривит губы в ответ и прижимает уши к голове. Стыд ощущается горячим комком внутри. — У меня кончились продукты, и зарплату пока не отдали. Я… я могу предложить вам только немного чая. — Мне ничего не нужно, — Дрим машет рукой. — Ты хронически недоедаешь? Фанди пожимает плечами. — Квакити кормит меня в конце месяца. На обеде, — признаётся он зачем-то. — Когда мои деньги кончаются. — А вода, которую ты носишь для хозяйки? — Она даёт мне скидку за комнату, — Дрим кривится и фыркает. — Больше похоже на гроб. — Немного, — Фанди кивает. — Но тут хотя бы не так холодно зимой… и бывает сухо. К тому же, тут не квартируют… ну, знаете, всяких. Поэтому по ночам спокойно. Почему-то эти слова горчат. Уши сами прижимаются к голове почти вплотную, и Фанди чувствует, как всё внутри него словно изнутри замерзает, становится тяжёлым и острым; и он полон осколков, хрустального крошева, он разрушенный и униженный. Дрим сейчас в его комнате. — Я куплю тебе еды, — он встаёт с места. Фанди бьёт крупная дрожь, он вскидывается и открывает рот, но слова, тяжёлые и сухие, застревают в глотке. Он не может их выговорить, не может выкашлять, и в этот момент его живот сводит от голода; ему нечем завтракать и нечем ужинать, и если бы не Квакити, он бы совсем оголодал, или бы искал вторую работу, на которую нет ни сил, ни времени — Фанди сутками натирает полы в Белом доме, потому что когда-то давно Шлатт захотел ещё раз щёлкнуть Вилбура по носу. Он вздрагивает, когда Дрим хлопает дверью, и сначала стоит посреди комнаты, прислушиваясь к его шагам. Фанди не знает, откуда он собирается взять еду так поздно, Фанди кажется, что ждать бесполезно, что Дрим просто уходит. Наверное, это к лучшему. Это опасный человек, Фанди знает, что должен бояться его. И он боится. Просто… Просто он словно примерзает к месту, когда слышит чужой голос, приглушённый маской. Он не может бежать. Он вообще мало что может, когда Дрим снова и снова окликает его и предлагает покурить. Или требует пустить его в дом. Как сейчас. Фанди набирает в кружку воду и достаёт кипятильник; тщательно осматривает провод, проверяя, не прохудилась ли изоляция, как в прошлый раз — если он сгорит, то Фанди не из чего будет собрать новый. Придётся ждать, пока Квакити сможет достать ему новые чистые лезвия, чтобы сделать ещё один, а когда это произойдёт, предугадать сложно — Шлатт, безответственный на работе, за порогом дома превращался в слишком уж бдительного тирана. Иногда Фанди слышал их с Квакити ссоры, когда прятался в спальне Таббо; а по утрам у Квакити всегда были новые синяки. Вода в кружке закипает быстро; лезвия, разогретые электричеством, очень скоро покрываются пузырьками, потом вокруг них начинает громко бурлить вода. От кружки поднимается пар. У Фанди есть немного чая; он рассыпан по дну высокой жестяной коробочки, уже заканчивается, и Фанди берёт щепотку, которой хватит только чтобы покрасить воду. Он греет руки, обжигаясь об кружку, и ждёт, хотя почти уверен, что Дрим не вернётся. Зачем он вообще приходил?.. Но кипяток остывает, полнится узорами и темнеет, и в какой-то момент дверь скрипяще открывается снова. Дрим пригибается, слишком высокий для этой крохотной комнатки; но скошенный дверной косяк всё равно почти задевает его макушку. Пахнет варёной картошкой и маргарином, и супом, и сушёной травой, которую все бросали вместо нормальной приправы, и немного совсем чем-то терпким и спиртным, чем-то густым и совсем непохожим на тарелку супа. Фанди прижимает уши и опускает голову, почти ныряя носом в кипяток. Слабый запах чая не перебивает запах еды, и его живот снова сводит. — Я не смогу вернуть вам!.. — Я не даю тебе в долг, — тарелка с супом опускается прямо перед Фанди; по её краю изнутри бегут полустёртые синие узоры, и Фанди понимает, что это хозяйская тарелка. Дрим… Дрим спустился и купил еду у хозяйки дома? Это не очень хорошо. Что она подумала, видя, что Фанди привёл с собой взрослого мужчину?.. А теперь этот же человек покупает у неё еду, очевидно, что не для себя. Тут не квартируют… — Ешь, — строго говорит Дрим. Фанди рассматривает его руки, сжимающие высокий стакан, и чуть подаётся вперёд, принюхиваясь и стараясь различить содержимое. Во рту собирается слюна. От стакана Дрима пахнет ягодами и спиртом. — Тебе не стоит напиваться, — Дрим чуть усмехается. Фанди прижимает уши к голове. — Ешь. Фанди послушно берёт ложку. От супа пахнет просто невероятно, и его желудок почти болит от предвкушения хоть какого-то — вкусного, вкусного! — ужина. Еда горячая, но недостаточно, чтобы обжигать. Фанди задерживает дыхание. — Спасибо. Спасибо большое, вам, я… спасибо… — Да будешь ты есть или нет? — со странным нетерпением спрашивает Дрим. Он стоит напротив и, кажется, не собирается куда-то перемещаться. Он поднимает стакан и пьёт, и Фанди, следя за его рукой, поднимает взгляд почти достаточно, чтобы видеть его лицо. А потом он спешно роняет голову, едва сдерживая порыв спрятать лицо за ладонями. Смотреть на Дрима это что-то, на что Фанди не способен, что-то, отчего у него в груди рождается сгусток из холода и боли, и тонкие его струны прошивают всё тело. — Спасибо, — ещё раз повторяет Фанди и принимается за еду. Пытается. Его вкусовые рецепторы словно взрываются; это прекрасно, Фанди кажется, что он не пробовал ничего настолько вкусного очень давно. Он сам не умел готовить, да и не из чего теперь было, а Квакити не то чтобы не умел, просто… просто ему нужно было из продуктов на троих приготовить что-то на четверых, и он извращался как мог над готовкой, чтобы увеличить объём. Суп очень вкусный, но Фанди вдруг понимает, что не может его проглотить. Просто… просто не получается, он не идёт в горло, оно слишком болит, чтобы можно было глотать. Но буквально минуту назад боли не было, и… и… И Фанди чувствует наблюдение. Видит, что Дрим стоит напротив, и понимает, что взгляд чужих глаз буквально пригвождает его к стулу. Есть, когда на тебя так смотрят, невозможно. Фанди тщательно пережёвывает всё; его уши немного побаливают от прижатого положения, но он, наверное, не сможет расслабиться. Слишком внимательно. Слишком… слишком. Ему приходится глотнуть чая, чтобы хоть как-то протолкнуть суп в горло. И Фанди ждёт, что Дрим посмеётся, скажет что-нибудь колкое, потому что нищий ребёнок, которого он почему-то решил накормить, очевидно, не умеет есть. Но Дрим молчит. Смотрит. И Фанди решает, что попробует игнорировать это, и… и он до чертей голоден, на самом деле, он вдруг понимает это сейчас. То есть, он привык быть голодным по вечерам, но это не значит, что Фанди нравилось засыпать, чувствуя, как ноет пустой желудок. Ему всё ещё тяжело глотать. — Вкусно? — зачем-то уточняет Дрим, отпивая из стакана. Зачем он?.. Там ведь алкоголь. Фанди активно кивает в качестве ответа. А потом сидит, пытаясь проглотить ложку супа, непозволительно долго. Глаза печёт; это почему-то по настоящему больно. Его глотка словно покрыта изнутри осколками. Фанди решает, что постарается не смотреть на Дрима. Он опускает взгляд в тарелку, так, чтобы не видеть даже то, как он облокачивается на стол. Но чужое наблюдение всё равно словно лезет под кожу, глубоко и больно. Его тошнит. Горло словно набили чем-то твёрдым и острым, чем-то вроде россыпи мелких кристаллов. Фанди думает о том, что бы сказал отец, если бы видел, как он принимает еду из рук Дрима. Думает о том, что сказал бы Томми. Думает о слухах, окружающих Дрима, и о том, почему такой человек просто приходит в его дом и платит за его еду, и так добр, и шутит с ним, и пьёт при нём, и… и Фанди просто теряется. Ему кажется, что он идёт в ловушку, ему кажется, что под кожу ему лезет отрава, что ломкие запястья обвязывают верёвкой так крепко, что кожа протирается глубоко-глубоко, почти до самой кости. Ему кажется, что он тонет в хитросплетениях чужих желаний. Фанди захлёбывается его пороками и давится первой ступенькой, и внутри отчего-то всё сжимается так, и плакать хочется долго и горько. Но Фанди, конечно, не плачет. Он доедает суп и даже заставляет себя улыбнуться, хотя внутри всё горит. Ему больно и страшно, когда Дрим вдруг улыбается и опускает на стол пустой стакан. — Хочешь покурить? Фанди думает о вкусном дыме на губах, о металлическом звуке и том, как лопается кнопка. И кивает, когда всё внутри него воет от ужаса. Встаёт на негнущихся ногах и не думает о том, что с губ срываются несколько строк молитвы-благодарности. Дрим не комментирует. Ему приходится сильно пригнуться, чтобы встать у окна. Фанди достаёт банку и дрожащими пальцами принимает сигарету из чужих рук; его не хватает на щелчок зажигалкой, и поэтому он прикуривает из рук Дрима, от своей собственной зажигалки, яркой, пластиковой и потёртой, но теперь изрисованной улыбками и глазами-точками. Они долго курят молча. Фанди сидит на подоконнике, подгибая ноги так, чтобы касаться ими стены; Дрим облокачивается на подоконник тяжело и неожиданно грузно для такого человека. Они складывают окурки в стеклянную банку, Дрим стучит крышкой портсигара, щёлкает пластиковой зажигалкой Фанди, и дым плывёт по комнате, размазывая по стенам табак и свежесть. От Дрима пахнет кабинетом Шлатта, улицей, спиртом, но не ягодами. Медью. На третьей сигарете Дрим вдруг спрашивает: — Как давно ты куришь, Фанди? — он стучит пальцами по подоконнику. Его лица не различить толком, только профиль: недовольно поджатые губы и немного с горбинкой нос, как будто его когда-то ломали. Скорее всего, его когда-то ломали. — С девяти, — Фанди почти не думает над ответом. В горле снова болит, когда он вспоминает мамины руки и зажигалку в её тонких аккуратных пальцах, щелчок и пламя, схватывающее бумагу. — Л’Манбург, — голос Дрима звучит презрительно. — Дрянной картель. — Мы выращивали хуану, — возражает Фанди, прижимая уши к голове, и принимается активно ковырять заплатку на коленке. Дым клубится внутри него. — И вы тоже курите. Даже больше, чем я. — Я гожусь тебе в отцы. — Какая, к чертям, разница? — спрашивает Фанди и сникает, когда вспоминает, с кем говорит. — То есть… простите. Я не должен был… — Мне нравится, когда ты не закрываешься. Смышлёный. Всё внутри Фанди сжимается от неожиданной похвалы. Она льётся внутрь чем-то более сладким, чем мёд, чем-то чертовски приторным; но что-то в ней отзывается спиртом и гнилью и остро впивается в горло там, внутри. Слышать хорошие слова от Дрима странно. Его вообще слушать странно. Фанди тушит сигарету о край банки и скидывает окурок внутрь. Он теряется среди остальных. — Ещё одну? — предлагает Дрим и стучит крышкой. — Почему вы напали на нас? — спрашивает Фанди, и внутри него лопается струна. Слёзы собираются внутри, у него горит всё лицо от стыда и страха, и от чего-то ещё, от какой-то глупой обиды — Дриму он никто, Дрим, конечно же, и не должен был думать о том, каково будет Фанди среди жара и дыма, когда пламя схватит стены, как бумагу самокруток. Но от того, что он не думал, почему-то ужасно горько. Хуже, чем от самого забористого табака. — Что, прости? — Почему вы напали на Л’Манбург?.. — Фанди думает, что должен повторить строже, но слышит свой голос и понимает, что звучит не строго. Задушено. — Мы выращивали хуану. Она… она даже не такая вредная, как сигареты, а вы курите! И!.. — Это психоделик. Жуткая дрянь, которую Вилбур собирался распространять и распространял бы, если бы я не вмешался, — Дрим тяжело вздыхает и трёт переносицу. Скидывает окурок в банку. — Но дело не в этом. — Тогда почему?.. разве мы кому-то мешали? — Это… — Дрим замирает. Фанди чувствует, что он весь вытягивается, напрягается, как будто готовится сорваться с места или кинуться в драку. И это почему-то не страшно. Хотя человек рядом с ним — Дрим. Тот самый Дрим. — Ты вряд ли сможешь это понять. — Я уже ничего не понимаю. Дрим хмыкает и затихает. И тяжело дышит. И кажется таким измученным, что Фанди разрывается между жгучей обидой и этой паршивой жалостью. Пахнет дымом и спиртом. Запахи оседают внутри тяжело и густо. — Это личное, Фанди, — отзывается Дрим, когда молчание становится слишком тяжёлым и сыпется на них, как могильная земля. — Кое-что обо мне и Вилбуре. — Вы начали резню из-за какой-то ссоры?! — Фанди возмущённо хлопает по коленям, но на что-то большее его не хватает. Внутри всё сжимается и стучит. Тук-тук. Тук-тук. Так больно. — Это то, что делают люди вроде меня, — Фанди не сдерживает возмущённого фырчания. Его сердце колотится ненормально быстро, как будто пытается выпрыгнуть из груди. — Дерьмово быть человеком вроде вас! Дрим опускает голову и зарывается пальцами в волосы. Его хвост распускается, и резинка падает куда-то на пол, но никто не тянется, чтобы её поднять. — Очень, — едва различает Фанди чужой шёпот. И всё обрывается. Они снова сидят в тишине. Это тяжело и липко, она похожа на паутину, но не настоящую, не такую лёгкую, как настоящая. Она словно выточена из тяжёлого камня, и она тянет их куда-то вниз, в темноту. Тут страшно, страшно. И тогда Фанди спрашивает: — Вы бы хотели всё исправить? — Я пытался, — отзывается Дрим и продолжает прежде, чем Фанди снова возмущённо фыркает. — Я пытаюсь прямо сейчас. — Разве Шлатт похож на человека, который всё исправит? — Шлатт — нет, — Дрим качает головой. — Но это… сложнее. Я думаю, ты увидишь, когда у меня получится. Фанди прижимает уши к голове. Он слышит биение собственного сердца, то, как оно отдаётся в ушах шумом крови и оглушительным набатом, и он почти задыхается, и обхватывает плечи руками, потому что не может иначе. Внутри его черепа всё словно кипит. Дрим мягко гладит его по колену. — Я больше не наврежу тебе, — шепчет он, и Фанди не верит ни секунды, хотя на языке он всё ещё чувствует вкус еды, которую купил Дрим. Суп с картошкой. Фанди так давно не ел только-только снятой с плитки еды… Это сбивает с толку. Фанди хочет уснуть и забыть об этом, хочет, чтобы это было сном, хочет никогда в жизни не видеть этот профиль и не слышать этот голос, хочет прогнать Дрима прямо сейчас, сделать всё, чтобы он перестал, чтобы он ушёл, чтобы он умер, чтобы никогда не был. Но ещё Фанди хочет перестать быть взрослым хотя бы на несколько дней. — Мне завтра рано на работу, — он выбирает первое и разрывается между облегчением и пронизывающим ужасом. — Тогда ложись. — Мне… мне нужно переодеться. Вы можете?.. — Я останусь здесь, — Фанди чувствует, как его лицо вспыхивает; кожа горит, как от близости огня. — Думаешь, я вижу хоть что-то? Кто вас знает, думает Фанди. — Вы только что заметили моё смущение. — Я угадал. И ещё он думает о Квакити; о чужих покатых плечах, о рубашке, соскальзывающей с тела, об отсутствии стыда и о том, как Квакити учил их с Таббо прятать синяки. Он думает о чужой косметичке в ящике рабочего стола, о нескольких тональниках, о том, как косметика пачкает рукав водолазки, когда Кью пытается стереть с запястья чёрные маленькие пятна. Он думает о том, что видел то место, откуда растут крылья, и о том, что Шлатт лез Квакити под рубашку прямо на банкете; и Кью улыбался, елозил на чужих коленях, демонстративно расстёгивал рубашку до середины, показывая всем, что этот брак от фиктивного весьма и весьма далёк; а потом пил вино из горла и клялся отрезать мужу всё самое дорогое, и говорил, что Шлатт трахается слишком эгоистично, чтобы его хоть кто-то хотел. И почему-то Таббо потом плакал, когда курил. Фанди думает, что никогда не сможет быть таким. И по нему не будут плакать. — Только не отворачивайтесь от окна, пожалуйста, — робко просит он чуть подрагивающим голосом, и видит, что Дрим ровно кивает два раза; его макушка дёргается. Фанди находит одежду на ощупь — он помнит, где что лежит, и обычно старается поддерживать комнату в идеальном порядке. Не то, чтобы это было сложно — у него почти ничего нет. Мамина сорочка ему как платье; рукава закрывают наполовину ладони, мама была высокой, да и отец — тоже, и Фанди просто не везёт с ростом, в итоге. Штаны раньше принадлежали Квакити. У него почти нет своей одежды. Фанди аккуратно складывает вязаную кофту Ники, старую водолазку отца, перешитую несколько раз по мере его взросления… нет, у него всё же есть свои вещи. Как минимум обувь; он зашнуровывает ботинки обратно, не совсем думая, зачем это делает. Обычно он молится босой. Но сейчас ему отчаянно хочется сбежать. Когда Фанди оборачивается, он видит, что Дрим стоит к нему скрытым в тени лицом, и тут же прячет взгляд; он ничего не говорит, хотя внутри становится очень липко и холодно. Неприятно. Фанди кажется, что его горло кровоточит. Он тянется к шее и старается поймать цепочку, которой там нет и никогда не было. Кто его убережёт, если Господь не здесь?.. Дрим неотрывно смотрит. Фанди опускается на колени перед кроватью. Он ждёт усмешки со стороны, но не дожидается. И тогда его руки сами складываются в молитвенном жесте, и губы сами произносят молитву, на которой Фанди не может сосредоточиться. И ему самому себя хочется наказать за такое бездумство, и он старается обращать внимание только на то, о чём умоляет. Но Дрим в каждой строчке. Единожды появившись, он занимает всё пространство вокруг, и ему мало, ужасно мало этой комнатки под самой крышей. Он пробирается под кожу, он холод и боль, он омут в болотной гнилой воде. Он пахнет медью. Он пахнет мёртвым холодом. — Ты католик? — спрашивает Дрим, когда Фанди заканчивает, садится на кровать и принимается расшнуровывать ботинки. — Наверное?.. — уши прижимаются к голове. Фанди втягивает голову в плечи и не знает, что должен отвечать. — Не видел у тебя креста. — Мне нельзя его носить, — поясняет Фанди. И потом поясняет ещё, потому что Дрим кажется ему атеистом. — Меня не крестили, я не участвовал в Таинстве, и поэтому у меня нет своего. Отец настоял, чтобы меня не… не вводили в Церковь. — Как и ожидалось от Вилбура, — Дрим хмыкает. — Все Майнкрафты такие. — Фамилия моего отца — Сут, — поправляет Фанди, хотя отчётливо помнит, что Дрим её знает. — Это фамилия твоей матери. Салли настояла на венчании по традициям её церкви, и твоему отцу пришлось смириться. Потому что иначе Салли бы не уехала с ним. — Вы знали маму? — недоверчиво спрашивает Фанди; только близкие звали её Салли, незнакомцы — Сэлмон, Сэлмон Сут. Все послушники церкви в Л’Манбурге звали её Сэлмон. Даже отец иногда. — Я много слышал о ней и её церкви, — Дрим наклоняет голову набок. — Ложись спать. Я уйду позже. — Вы будете за мной наблюдать? — Может быть. Фанди послушно забирается под одеяло, и Дрим вдруг заливается смехом. Он сдавленный, как будто что-то сжимает его грудь и никогда не отпускает. — Не боишься больше? — ехидно уточняет он таким тоном, как будто собирается пошутить. — Если вы хотели меня убить, то вы бы уже сделали это, — объясняет Фанди. — Но пока вы только курите со мной. И говорите. Дрим хмыкает. — Я думаю, мы найдём общий язык, — у Фанди в груди застывает что-то колючее и противное. Оно заполняет его внутренности, выпускает шипы и разрывает их, и Фанди почти чувствует, как кровь пузырится во рту. В животе пульсирует. Ему не хочется находить с Дримом общий язык. — А вы? — Я что? — Вы верите в кого-то?.. — он хмыкает вместо ответа. — Я имел дело с некоторыми из них, — Фанди жмурится и надеется, что за ним не будут наблюдать всю ночь. — Ложись спать. Фанди не хочет засыпать при Дриме, но это не тот человек, которому можно отказать. К тому же, он ужасно устал. Утром посуда, оставленная на столе, исчезает. Вместо неё Фанди находит целую пачку сигарет с кнопкой и самую настоящую шоколадку. Он прячет её под вещами в шкафу и сглатывает сладкую слюну; Фанди так давно ничего сладкого не ел, что это выглядит дешёвым подкупом. Это и есть подкуп; такой простой, такой заметный и очевидный, как будто его совершает и не Дрим вовсе, не тот человек, что разрушил Л’Манбург одним жестом. Но почему-то Фанди совсем всё равно, он собирается на работу и думает о подарке Дрима, о том, почему он делает всё это. Ответить никак не получается — или не хочется. Фанди не знает наверняка. В ушах стоит голос отца. В ушах стоит голос Томми. И смех Дрима тоже застывает внутри, сдавленный и невесёлый совсем, измученный. Отравленный. Когда в тот день Фанди спускается на первый этаж, хозяйка смотрит на него с презрением. Он продолжает носить воду, но больше не дожидается ни одного слова благодарности, как это было раньше. Иногда Дрим приходит к нему. Платит за ужин. Приносит сигареты и шоколад. В день выплаты аренды Фанди больше не дают скидку. — Ты достаточно поправил своё положение, чтобы перестать рассчитывать на поблажки, — тяжело проговаривает хозяйка, прожигая его насквозь разочарованным взглядом. В горле встаёт ком, всё в голове Фанди как будто взрывается, когда он пытается сообразить, как будет сводить концы с концами без этой скидки, если у него уже не получается. Ответ не находится. Презрение в глазах хозяйки такое тяжёлое, что кажется, будто устоять под ним невозможно. Но у Фанди почему-то получается, и он послушно отдаёт полную сумму за комнату. Фанди знает, почему от него отказываются; жгучий стыд заставляет слёзы выступить на глазах. Наверное, Дрим всё-таки покупает его.