Soukoku Inktober 2021

      — Почему, блядь, ты?! — зашипел Дазай, крепко держа Чую на ворот рубашки и поднимая его вверх без особенного труда. В какой момент рыжий понял, что не может ударить того? В какой момент в карих глазах вместо насмешки и любопытства стала плескаться ненависть?       — Я не знаю, Дазай, о чем ты, — тихо прохрипел рыжий, вздрагивая всем телом, когда спина встретилась со стеной. В руках Осаму сильнейший из эсперов становился слабее котёнка — и не только потому, что не мог ударить в ответ. Добровольность. В этом он чувствовал себя хуже, чем Акутагава с его больным преклонением перед Дьяволом Порта. В этом он согласен с Рюноске — и если в Акутагаве скользила добровольно-бессознательное, то более сильный даже после применения способности практически на максимум Чуя осознавал и собственные способности, и природу собственной беспомощности.       Шатен всматривался в лицо Чуи ещё пару минут и отпустил того, позволяя съехать по стене на грязный асфальт. В синих глазах мерцали удивление и непонимание, которые нельзя было подделать, для рыжего и вправду было странно, что напарник сорвался на него. В свои семнадцать Накахара все ещё не умел прятать перед Дазаем свою искренность, и не мельтеши перед ним ангел в лице Одасаку, то, возможно, Осаму даже бы увлекся этим сгустком чистоты и невинности. Однако у него был Ода. И… ему не нужен был этот светлячок с его нежным светом, когда рядом было горячее и согревающее до глубины отсутствующей души солнце.       А Чуя смотрел на удаляющегося без единого объяснения Осаму и чувствовал, как ему хочется кричать во весь голос, как на шее сжимается невидимая петля, в которую он сам сунул голову, когда склонил ее перед своим напарником. Король бросил венец под ноги жестокому шуту. Сердце горело и рвалось через горло на землю, заставляя дышать через раз. Он не понимал причины такого отношения. И почему тот внезапно решил выместить на рыжем свою ярость.       Сейчас рыжий подросток мог позволить себе тихий, судорожный вздох. Злиться не получалось. Тогда, когда его ранили ножом, он сумел выкарабкиваться при помощи гнева, направленного на всех, кто был рядом, и в том числе на самодовольного мальчишку с отрядом бандитов в деловых костюмах. А тут и вспылить не выходит, изнутри скребёт по ребрам тупым ножом, едко и противно, на языке — мерзкая горечь. Смотреть в спину Дазая — своеобразный мазохизм. Видеть его интрижки и заигрывания и ощущать, как сердце рвётся и крошится в осколки, царапаясь изнутри умирающими трупиками невзлетевших бабочек. Бетонная холодная стена за спиной заставляла не терять ощущение реальности. Они только-только закончили миссию — чудом без использования Порчи, но на той грани, когда еще секунда — и останется только окунуться в свое проклятие в надежде на спасение. И эта ярость в глазах напротив, бессильная и ненавидящая… Словно бы Дазай предпочел не остановить напарника, если бы тот решил произнести роковые слова. Но Накахара все равно был обессилен — если не выматывающим смертельным проклятием, так рвущими его на части эмоциями.       Любить Дазая — это хуже, чем Порча. Это добровольный суицид. Капкан. Петля.       Сколько раз Ода порывался поговорить с Дазаем насчёт Чуи? Не счесть. Видеть, как у стены сидит рыжий, задыхаясь в эмоциях, которые при всей своей вспыльчивости не может спустить с поводка… Сакуноске смотрит с жалостью и болью, но не подходит: ощущение взгляда чужих кроваво-карих глаз не отпускает, заставляя нервно оглянуться. Если дать Осаму снова повод, кто знает, чем оно обернется для Накахары. А у того сейчас нет сил — ни моральных, ни физических, — чтобы противостоять своему напарнику.       Он и сам не знал, когда начал засматриваться, задерживать взгляд дольше, чем положено подчиненному или простому знакомому. Боже, этот парнишка лишь на пару месяцев старше Дазая, низкорослый, вспыльчивый, взбалмошный, и слишком взрослый для него Ода был настолько же далек от романтического интереса для рыжего пацана, как черный насквозь и не различающий грань добра и зла Осаму от светлой стороны. Но что-то все же зацепило. Пара совместных миссий, где Чуя бросался в гущу событий в попытках защитить своего временного напарника и своих людей? Вечные жалобы друга на рыжую занозу, которая вечно ему перечит? Когда он стал ловить в толпе взгляд синих глаз, искать копну рыжих волос? Когда захотел беречь его невинность и свет, несмотря на то, что перед ним был сильнейший в Мафии? Когда начал завидовать, он, святой Одасаку, каждому, кто был невозможно близок к Накахаре, и особенно Дазаю, который не ценил совершенно вторую половинку их смертоносного дуэта? В горле клокотало от эмоций, а внутри полыхал пожар. Вот он, подросток, который мог одним ударом разнести здание, особо не утруждаясь, а теперь сидит у стены сломанной куклой без верёвочек, и на темную ткань штанов роняет капли слез, сам того не осознавая. Он, бесконечно сильный бог, дремлющий от усталости. Чую не сломило предательство Овец, не подкосила смерть его ближайших друзей-Флагов. И от этого хотелось выть на Луну, словно бродячему псу. Наверняка Чуя даже не помнил его имя, так какое право он вообще имеет на свою зависть?       Внезапно ощущение чужого взгляда кроваво-карих глаз пропало, и дышать стало на порядок свободнее, словно на шее расстегнут тугой ошейник. Какие бы ни были желания и планы у Дьявольского Гения, тот устал наблюдать за Накахарой и скрылся, оставляя того на растерзание тьме и холоду.       — Что вы делаете, Ода? — когда мужчина подхватил нескладное, кажущееся хрупким по сравнению с собственным, тело подростка, тот открыл мутные, туманные от полудремы и усталости глаза, внимательно глядя сквозь ресницы. А Одасаку ощутил, как иррационально быстро забилось его сердце, стоило хрипловатому голосу произнести иероглифы его фамилии. Как может собственное имя звучать так красиво только потому, что его произносит один единственный человек?       — Вы задремали после миссии, Накахара-сан. Здесь холодно, вы можете простудиться. Я заберу вас в безопасное место, — бесцветно и безэмоционально произнёс Сакуноске, лишь всем демонам молясь, чтобы рыжий не стал ничего спрашивать. Это равнодушие давалось ему слишком высокой ценой. Но Чуя был действительно вымотан — не столько физически, сколько морально, и потому темно-синие глаза устало и практически равнодушно посмотрели на мужчину, изучая лицо того, а затем глаза закрылись, и подросток уткнулся лицом в пиджак Оды, медленно выдыхая. А сердце мужчины забилось чаще, стоило ему уловить запах мяты и чуть слышные нотки табака в длинном выдохе.       Очнулся рыжий от сна только следующим вечером, впервые за долгое время чувствуя себя отдохнувшим и защищённым. Его не мучили кошмары, призраки прошлого и чувство вины, и даже то, что он лежит в чужой постели, не смущало его. Как и то, что он сейчас беззащитно лежит перед хозяином этой постели. Ода с удовольствием смотрел на то, насколько посвежевшим выглядел сейчас измотанный Накахара, и единственное, о чем он не хотел сообщать юноше, это о том, что по возвращению домой со своим гостем он застал в квартире Дазая. Который, увидев рыжую ношу на руках друга, неуловимо оскалился, демонстрируя крайнюю степень неприязни — почти что граничащую с ненавистью, какая бывает к больным животным.       — Не знал, что ты подбираешь блохастых псин, — прохрипел шатен, дернувшись когда Ода аккуратно снял туфли с подростка и пиджак, оставляя на пороге.       — Не знал, что ты бросаешь напарников, — впервые при виде своего друга Одасаку ощутил раздражение, неясную злость и даже ярость. От взгляда кроваво-карих глаз было не по себе, но стоило тому уставиться тусклыми кусочками рубинов на Чую, как сразу появилось иррациональное желание закрыть беззащитного мальчишку своим телом, лишь бы Осаму прекратил смотреть с такой неприкрытой неприязнью. Стараясь не подавать виду, Ода прошел в свою комнату и аккуратно уложил Накахару на постель, с трепетным ощущением наблюдая, как рыжие волосы рассыпались на белоснежной наволочке. Осаму позади фыркнул громко, привлекая внимание Сакуноске.       — Зачем ты вообще подобрал эту псину, сам бы пришел в себя, — пробормотал Дазай и прошлепал на кухню, прекрасно зная, что Ода пойдет следом за чаем, стараясь подсластить ощущения после миссии.       — Дазай, он сейчас беззащитен.       Осаму поморщился презрительно, слыша укор в голосе, и пристально уставился на друга, прищурившись немного, словно пытался разгадать причину такого отношения к мальчишке. И кажется, что-то ему не понравилось, судя по тому, насколько темным, почти вишневым взглядом стал цвет глаз Дьявольского Гения.       — Он не достоин твоего внимания, — серьезно произнес брюнет, и его лицо стало непроницаемой фарфоровой маской с сияющими иррациональным знанием угольками на месте глаз. Одасаку лишь поджал губы, демонстрируя несогласие. Пожалуй, это был первый раз, когда он так явно выражал то, что не согласен с мнением самого юного Исполнителя. Обычно он старался не показывать своего отношения к тем или иным аспектам поведения юноши, но Чуя… Это была та тема, в которой Ода не собирался уступать.       — Мне решать, достоин или нет, — произнес наконец мужчина и отвернулся к чайнику, ставя его на плиту и всем своим видом показывая, что разговор закончен. И как же ему повезло, что мальчишка не стал возражать ему, принимая позицию. Однако зря он не обратил внимание на фразу «Я докажу тебе». А после этого шатен выскочил из дома, словно ошпаренный, даже не попрощавшись, только с вешалки сорвал свой плащ. А Одасаку остался рядом с Чуей, лишь иногда позволяя себе касаться пламенно-рыжих волос, невесомо, самыми кончиками. Накахара красив. Очень красив. Со своими синими глазами и рыжими, яркими волосами. Ода чувствовал себя словно приглушенной тенью — тоже и рыжий, и синеглазый, но его цвета словно припылены, а Чуя, с его энергией, темпераментом, был настолько ярким, что выделялся в толпе, притягивая к себе взгляды. Но была еще одна серьезная проблема. Влюбленность Дазая… это было тяжело. Любое чувство Дазая было тяжелым, словно кто-то ударял со всей силы кувалдой. Его ненависть была ножом под сердцем, который проворачивали по часовой стрелке медленно, садистически и жестоко. Его любовь была душащей петлей на шее, которую ни снять, ни разорвать. От нее было не спастись, и если честно — Сакуноске даже не знал, что хуже, ненависть или любовь Осаму.       Накахара проснулся — и не задержался долго, к вящему недовольству самого Оды. Поблагодарил бесцветно, чуть улыбнувшись уголками губ, слегка повел плечами и наклонил набок голову. Лишь выпил кружку чая, вновь поблагодарил и, натянув повыше перчатки, ускользнул из дома, сверкнув напоследок синими глазищами. Оде очень хотелось его не отпускать. Хотелось обнять покрепче и прижать к себе поближе, прошептать тихо что-то успокаивающее. Хотелось усадить его рядом за стол, снять с тонких ладоней перчатки, погладить более светлую, чем выше запястий, кожу. Эти чувства, которые испытывал к Накахаре Ода, были теплыми, мягкими и похожими на кошачьи лапки, когда ты прижимаешь их к своим щекам. И эти чувства, в отличие от чувств Дазая, его грели изнутри и давали ему желание улыбнуться, несмотря на всю грязь и кровь на их руках.       Может, ему и стало так поступить. Схватить и не отпускать от себя. Но тогда Ода был бы ничуть не лучше Дазая с его удушающими питоньими кольцами вокруг шеи — и неважно, негативные или положительные эти чувства были.       Чуя поверить не мог, когда его в какой-то момент Дазай зажал в коридоре, практически прижимая к стене своим телом, жарко выдохнув в шею что-то неразборчивое. Внимание от напарника было настолько непривычным, что на мгновение ему показалось, что это какой-то дурацкий сон. Но чужое дыхание в шею и влажные поцелуи на коже были реальными, как и шершавые бинты, чувствующиеся слишком ярко. В голове билась только дна мысль: зачем? Зачем это Дазаю? Тот никогда не действовал без какого-то плана, цели. Но когда горячие губы прошлись по коже снова, мыслей у Чуи не осталось совершенно, кроме горячечного, обволакивающего ощущения в животе, растекающегося по телу истомой и желанием, чтобы это мгновение длилось вечно. Как он не застонал — было большим вопросом, но в какое-то мгновение Осаму отстранился и пропал, будто спугнутый лис. А в голове билась одна мысль судорожная и заполошная: что это было?       Знаки внимания шатена были чем-то очень своеобразным. Стакан кофе на столе, внезапно подписанные и утвержденные отчеты. Бутерброды, приготовленные с утра и оставленные в качестве полдника. Если бы это был не Дазай, то Накахара бы даже подумал, что за ним ухаживают. Если бы это был не Дазай, Накахара бы рискнул поверить в настолько милые и романтичные моменты заботы о себе. Но Дазай оставался Дазаем, а он… не был Одасаку. Это был все тот же рыжий Слизняк в шляпе, и от осознания, что где-то все же есть подстава в происходящем, хотелось разбить о стену кружку с кофе, раскрошить и отдать голубям эти дурацкие бутерброды, трогательно поджаренные и с обрезанными корочками. Хотелось прийти к шатену в кабинет и стребовать с него ответы. «Но готов ли ты услышать правду?» — каждый раз спрашивал себя рыжий и с горечью осознавал, что если он услышит подтверждение своим подозрениям, то сам затянет на своей шее петлю — в этот раз вполне реальную. Чуе от происходящего даже не плохо. Ему хуево. Настолько, что выламывает кости от непонимания и внутренней боли. Когда ментальная боль отражается физической. Когда даже Арахабаки притихает под кожей, переставая фантомно перебираться червями и личинками, назойливым едва ощутимым шепотом на грани слышимости. Чуе от этой заботы только хуже, потому что понимает — слишком наигранное. Но упрямо хочет ухватить хотя бы каплю тепла, даже такой ценой.       Ему нужен Дазай, как нужен наркотик внутривенно. Он зависим всем своим телом, своим разумом, настолько, что когда Ода пытается снова к нему подступиться после Порчи, с губ в беспамятстве предательски срывается «Дазай». И если бы рыжий не был в тот момент на грани потери сознания, то наверняка бы почувствовал, как мужчина напрягся всем телом, едва ли не до синяков сжимая и без того покалеченное тело. Закаменевший Одасаку сразу раскусил, почему его друг сменил ревность на ласку по отношению к напарнику. И он не знал, кого ненавидеть больше: себя за слепоту и непонимание или же своего друга за его жестокость. Однако фантомное ощущение чужой слежки затянулось на шее на мгновение убивающей удавкой, ломающей позвонки, и почти сразу отпустило. Очевидно, тот услышал этот едва слышный шепот, слетевший легче пера из крыла ангела.       — Как видишь, Слизняк ближе… ко мне, — оскалился Осаму, провернувшись на стуле, и Одасаку поморщился от неприкрытого злорадства в голосе друга. Посиделки после миссии в «Люпине» обычно были приятным отдыхом — но сейчас настроение у бывшего убийцы граничило с нарушением своих прежних принципов. И все из-за одного имени.       — Чего ты пытаешься добиться, Дазай?       — Показать, что Чуя-тян не настолько хорош, чтобы ты обратил на него внимание. Одасаку, есть куда более интересные кандидатуры, более… достойные тебя, — голос юноши упал минимум на тон, становясь практически томным и мягким, бархатистым, и даже сам он весь подался навстречу своему другу. В золоте глаз растеклись искорки, а сам цвет был похож на янтарь и виски. Теплый и такой красивый. Сакуноске действительно понимал, почему Накахара влюбился в этот красивый цвет, и если бы в его сердце не поселился штормовой синий, возможно, он бы и сам залюбовался этим тягучим гречишным медом. Видел ли хоть раз Чуя, насколько красивый этот цвет, когда Осаму действительно искренен, а не играется с чувствами рыжего подростка? От мысли о том, что шатен так безжалостно терзает сердце юноши ради собственной забавы, хотелось зарычать.       — Это ты на себя намекаешь? — и словно в противовес — голос мужчины зазвенел от нахлынувших эмоций.       — Возможно, — ускользнул от ответа Дьявольский Гений, однако бывший убийца отвернулся и молча допил свой виски, практически одним махом закинув алкоголь в горло, и звонко поставил стакан, да так, что стекло жалобно зазвенело при столкновении с барной стойкой. А затем молча поднялся и вышел из бара, сопровождаемый почти жалобным окликом Осаму в спину. Однако он не стал оборачиваться на этот скулеж бродячего пса.       В ту ночь на пороге квартиры Чуи — пьяный в дрова Дазай. И рыжий не может не впустить того, по кому тупыми лезвиями вскрывается сердце, а от петли на шее уже невидимые шрамы, сине-лиловая полоса, перехватывающая дыхание так, что все чувства глохнут и умирают под кожей бабочками с оторванными крыльями. В ту ночь Осаму каким-то чудом все же удается добиться одного из пунктов плана по очернению и «обескрыливанию» святого рыжего ангела. Разве могут быть ангелы рыжеволосыми? Им положено быть златокудрыми херувимами, чистыми и невинными, а не заляпанными кровью до самой макушки рыжими пацанами со шрамами на коленках — и не только коленках. Этих белесых росчерков и красноватых свежих шрамов было слишком много разбросано по телу, настоящий шедевр абстракционизма. Шатен не мог не прослеживать пальцами следы чужой боли — но сам не давал касаться, снимать белую марлю с кожи, с собственных перенесенных следов. А Накахара… почти жаль было срывать такой хрупкий цветок, мять лепестки с такой жестокостью. Но только тогда личные демоны, бесновавшиеся в черноте души, стихали, удовлетворенные принесенной жертвой в виде прекрасного нефилима.       Чуя прекрасно знал, но разрешал впиваться пальцами в свою кожу и тянуть на себя с такой силой, что он почти чувствовал, как лопаются от хватки тоненькие капилляры в коже, и пожалуй, то горячечное, судорожное тепло, которое позволял себе Дазай, было хорошим искуплением за нелюбовь, которая сквозила порой во взгляде, когда Осаму случайно терял свою маску. От этого тепла до слез жгло в глазах. И все же когда шатен кончил, с его сорвалось не «Ода», а «Чуя». Наутро, конечно же, рядом никого не было. Наутро рыжий уезжал в Токио по делам Мафии.       Чтобы по возвращению узнать, что Сакуноске мертв, а Дазай сбежал из Мафии. И смириться с приказом «Его не трогать, он еще нужен». И что же ты с ним сделаешь, с ветром в поле? Будь у Чуи приказ выследить Дазая, тот его достал бы хоть из Ада, спустившись за ним на седьмой круг и вытащив с терновых кустов по Данте черную душонку. Хотя, скорее всего, с Осаму сталось бы в Коцит нырнуть и вместо Сатаны вмерзнуть в лед, покачиваясь на цепях, словно на качелях, нервируя рыжего хеллхаунда. Но Мори раз за разом щелкал по носу, как непослушную псину, и дрессировал. «Не трогать». «Оставь его». «Накахара, ты сильнее».       С этого побега прошло почти три года. До встречи в подвале оставался еще год, но, конечно, Чуя не мог знать тогда, когда медленно пил в баре «Люпин», что он сидел на месте Одасаку, а рядом упадет долговязое, мешковатое тело, настолько непохожее на нескладного, затянутого в деловой костюм подростка, что поначалу молодой Исполнитель воспринимает его не более чем как пропойцу, решившего подкатить к «рыженькому милахе». Однако стоило Чуе повернуть голову в сторону потенциального прилипалы с желанием отправить его парой фраз в пешее эротическое, как на него с глухой, волчьей тоской уставились до боли знакомые карие глаза. Только янтарного сейчас в них было больше, чем кроваво-багрового. Как темный виски, который часто пил Ода. И язык не повернулся зашипеть рассерженной кошкой, только фантомно отозвались все еще болящие на погоду шрамы где-то за сердцем, растекающиеся нервным да колким по грудной клетке. Будто кто-то хорошенько плеснул ментола в его вино.       — Ты сидишь там, где обычно любил сидеть он, — пробормотал Дазай. На его теле стало больше бинтов — и при этом меньше таких, что скрывали его лицо. Пропала повязка с глаза, а на шее висела синяя, как глаза Сакуноске, брошь, подчеркивающая и привлекающая внимание. Разве суть этой вашей светлой стороны не в том, чтобы не привлекать внимание? Но Накахара не задал и этого вопроса, только сглотнул, опустив голову к своему стакану и наблюдая за алой жидкостью в бокале. Небрежная неаккуратность в образе шла Дазаю больше, чем строгие и по-скорбному деловые костюмы темной стороны.       — Не поздороваешься? Даже не спросишь ничего? — в цвете эспрессо переливались золотые и винные искры, будто их хозяин не мог понять, какую сторону сейчас избрать: свет или мрак. Какая линия поведения позволит ему разговорить бывшего напарника, сейчас поразительно равнодушного к компании предателя рядом. Неужто объявление перемирия в честь того, что они в любимом баре Оды? Может, Накахара и не испытывал такого же влечения, как мертвый уже коллега к нему самому, но уважал он Одасаку со всей искренностью, на которую был способен. И смерть мужчины не уменьшила этого.       — Ты тогда ушел, потому что умер Ода. На тебя все так же охота объявлена спустя рукава, и твоя поимка не даст мне ничего, из того что я хочу, — откликнулся рыжий внезапно ровно и спокойно для привычного себя. Осаму вскинул брови в непонимании и склонил голову набок, подобно экзотической птичке — с мозгами с зернышко и ярким оперением. Они оба знали, что за этим обманчиво-кукольным личиком с обманчиво-невинным взглядом скрывался Темный Гений Порта, слишком любивший притворяться невинной черной овечкой, по недоразумению попавшей в волчью стаю. Только клыки этого облачного барашка вскрывали глотки похлеще волчьей пасти.       — И чего же ты хочешь? — возможно, Осаму стал любопытнее, если его беспокоили такие вопросы. Особенно если дело касалось его напарника — теперь уже бывшего и неуловимо, но разительно изменившегося за последние три года вместе со свалившейся на него ответственностью и вынужденной необходимостью повзрослеть быстрее, чем ему хотелось бы.       — Признание, месть, удовлетворение, освобождение, — Накахара повел плечом и наклонил голову набок, копируя Дазая в мелочах. Только синие глаза стали темнее, грустнее и будто подернулись чуть заметным льдом от воспоминаний и сожалений.       — Я не хотел, чтобы все было… так.       Если бы Чуя был трезв и более скор на эмоции, он наверняка упал бы со стула и пробил затылок. Но сейчас его хватило только на то, чтобы вскинуть брови и вопросительно хмыкнуть. Даже удивленно. Осаму смотрел на него внимательно, спокойно и совершенно искренне — и в этот момент даже рыжий мог сказать, что тот был искренен настолько, насколько никогда с ним не бывал с самого момента их знакомства. Яркие золотые искры подсвечивали кофейную гущу до самого дна, будто в глубине глаз зажглось маленькое солнышко, высвечивая красивые до умопомрачения карие глаза. В такие глаза было грешно не поверить, а рыжий всегда был слишком добрым и слишком милосердным, чтобы не дрогнуть.       — Забей, Дазай. Мы были больными на всю катушку, недолюбленными детьми, кинутыми в самую гущу Мафии. Любили как могли, как умели, как научились. Ты любил Оду, Ода любил меня, а я тебя. Только вот…       — Не думаю, что я любил Оду так, как полагалось бы, — качнул головой Осаму, на мгновение становясь похожим на пятнадцатилетнего себя. — Точнее… не так, как должен был бы любить партнера. Я боготворил его, это правда. Но от мысли, что я мог бы быть близок со своим божеством, у меня к горлу тошнота подбиралась, — усмехнулся тускло Дазай и мотнул головой так, что каштановые кудри растрепались, падая неровной волной на глаза и уши, словно густая собачья шерсть. Даже пара завитушек подпрыгнули, распрямляясь и снова собираясь в упругие локоны. Однако Чуя совершенно не собирался облегчать задачу и как-то комментировать или задавать вопросы, только смотрел ярко-синими глазами, словно пытался в самую суть пробраться, препарировать душу.       — Я думаю, что любил не его. Да, поначалу во мне играли зависть и ревность, а затем я уже влюбился на самом деле и сам же отрицал до последнего. Но когда сбежал, понял, насколько все было плохо с этими чувствами. Насколько я сам в них увяз, — хмыкнул брюнет, заканчивая высказанную мысль и прекрасно зная, что на самом деле Чуя уже закончил за него в своей голове, придя к тому же выводу. В конце концов, они не зря были двумя половинками одного целого. Двойным Черным.       — Ты ошибаешься, — рыжий перевел взгляд в свой бокал, едва уловимо нахмурившись. — Ты и сам знаешь, что это была больная любовь. А отношения — еще более больными. Да по нам книги могли писать. По психиатрии. Одних только маний и фобий нашлось бы на неутешительный диагноз, а уж про психологическое насилие с обеих сторон — и вовсе на диссертацию.       — Могли, Чуя, и наверняка бы написали. Почти не удивлюсь, если у дорогого босса есть где-то мемуары с подробными описаниями наших внутренних демонов с точки зрения опытного психиатра, — однобоко ухмыльнулся в ответ Осаму, не отводя свой взгляд и ловя ответные — быстрые, колкие, ломкие, словно хребты снежинок, ломающиеся под подошвой и превращающиеся из стройной, неповторимой геометрии во вполне заурядное крошево. Только если сейчас он ошибется в своем предположении, то эта восхитительная красота вспорет ему глотку почище алмазной крошки в кофе. И не то что бы бывший Исполнитель собирался бежать от столь жестокой расправы, достойной королей и богов. Уж кем он никогда не был — это трусом. И его побег тоже не был трусостью, пусть и граничил со слабостью.       — Так чего ты хочешь? — на мгновение снег в чужих глазах затвердел — не то лед, не то алмаз. Не то кинжал, который вполне может через мгновение оказаться у горла отточенной гранью и вспороть тонкую кожу вместе с бинтами, словно ему это ничего не стоило.       — Хочу попробовать в этот раз правильно.       Треснувший в чужом взгляде лед был достойным ответом.