Soukoku Inktober 2021

      Всю жизнь Чуя бродил по крышам, словно неприкаянный дух или бродячий кот. Он ухитрялся забираться на любую крышу, которая только была в его доступности, и часами смотрел в небо, словно искал там ответы. Он обожал звезды с самого детства и мечтал, что он хотел бы преодолеть гравитацию и устремиться туда, в темную высь. Он мог часами перебираться по острым крышам, скользить по черепице практически до самого края, перепрыгивать, будто невесомый дух, между неширокими улочками на соседние крыши. Он был похож на искорку со своими ярко-рыжими волосами, которые переливались в свете луны и отблесках фонарей пылающим пламенем. Он был влюблен в высоту и чувствовал себя невесомым, свободным и настолько влюбленным в это небо и эти крыши, что готов был захлебнуться ветром над городом и раствориться среди этой яркой и невероятной свободы.       Именно в такой вечер Чуя встретил Осаму. На крышах, среди темноты, ночи и свободного ветра. У Осаму были почти черные от темноты глаза, взгляд, не выражавший ничего и одновременно все, таинственная улыбка, достойная кисти великих художников, и огромный телескоп, не очень устойчиво поставленный на покатую темно-багровую черепицу. В каштановые волосы вплетал пальцы легкий, мягкий ветер, и подросток в черном выглядел на крышах так органично, что Чуя на мгновение испытал зависть: себя он считал слишком инородным элементом, несмотря на всю любовь к высоте. Может, в том и была их разница: пока Чуя стремился к высоте, Осаму жил в ней, воспринимая не с восхищением влюбленного, а как должное, привычное и родное.       Чуе было пятнадцать, когда его судьба переплелась с мальчиком с крыш, с большим телескопом, загадкой в глазах и луной в крови, холодной и отстраненной. Он манил и не подпускал одновременно, словно небо на самом горизонте, и сколько бы Чуя ни гнался за этим фантомным, непонятным и таким смутным, он никак не мог настичь, приблизиться. Пусть достаточно было протянуть руку и коснуться незнакомца с глазами-Бездной, но Накахара ощущал свое бессилие. Так люди робеют перед Богами. Этот парень с крыш действительно казался ему чем-то недосягаемым. Даже звезды были ближе.       — Звезды похожи на россыпь драгоценных камней на бархате. Красиво, правда? — прошептал едва слышно Дазай, когда их взгляды пересеклись и сцепились, будто две детали паззла. Это был не первый вечер, когда рыжий наблюдал за приковавшим его внимание юношей, одетым во все черное. Красиво настолько, что голова кружилась. Но Накахара даже не смог внятно ответить на вопрос, замирая вспугнутой птицей, пока незнакомец легким танцующим шагом приблизился к нему они были практически одного роста, рыжий хулиган и утонченный, аристократичный парень с улыбкой, от которой становилось светло даже в безлунную ночь, вроде этой. Щеки топило заревом рассвета, перехватив дыхание, а в олове гудело о мыслей и одновременно зудящей, неприятной пустоты. Впрочем, как оказалось, незнакомцу не очень нужны были ответы. Ему хватало немигающего взгляда застигнутого врасплох мальчика, его нервно подрагивающих рук и полнейшего непонимания, куда ему такому деваться, растерянному до кончиков пальцев.       Чуя тогда бежал, стоило кареглазому отвести взгляд. Но на следующую же ночь он снова прятался в том же месте, будто воришка, случайно узнавший, где находится сокровище. И незнакомцу в черном не составило труда догнать мальчишку теперь, прежде, чем рыжий смог сбежать, длинные пальцы цепко обвили тонкое, обманчиво хрупкое запястье, останавливая пойманный огонек в шаге от очередного бегства. Сложно словить эту спугнутую птицу, но Дазай нежно погладил подрагивающее запястье пальцами и сжал немного крепче, рискуя оставить на тонкой, нежной коже свои следы.       У Чуи в глазах искры посыпались, а в груди сдавило от волнения. Но в улыбке шатена все ещё не было насмешки и надменности, а в глазах все так же золотыми искрами полыхала Бездна. Он не казался удивлённым. Наоборот — будто действительно ждал возвращения рыжего парня. И страх отпустил. Осталось лишь немое удивление, будто Чуя внезапно оказался посреди Собора Парижской Богоматери, залитого светом и мерцанием разноцветных витражей, изрешечённый восторгом и осознанием, сколь мал он пред таким величием. Но сейчас его Нотр-Дам де Пари внезапно обрёл черты незнакомого юноши с копной каштановых непослушных волос и такими глубокими глазами, что впору захлебнуться заключённой в них ночью.       Дазай, как представился шатен, почти каждый вечер приходил на эту крышу со своим телескопом. Чуя приносил плед и термос с горячим чаем или кофе, и по вечерам они в обнимку сидели, задрав головы к рассыпанной по бархату бриллиантовой пыли звёзд. И для Накахары не было более прекрасной мелодии, чем бархатный, едва слышный голос Осаму, рассказывающий о созвездиях древние легенды. Порой длинная худая рука взлетала в небо, и музыкально длинный, тонкий палец в несколько движений, небрежно-отточенных, рисовал в небе линии, соединяя чуть заметные точки. И Накахара действительно видел, завороженно следя за каждым взмахом изящной кисти. Так что совершенно упустил момент, когда эти музыкальные пальцы оказались на его подбородке, разворачивая лицо юноши и немного приподнимая так, чтобы взгляд пересеклись.       — Твои глаза похожи на звезды. Такие же недосягаемые.       Почему-то в тот момент Осаму выглядел таким грустным и одиноким, что у рыжего самого щемило сердце от чего-то невысказанного. Наверное, Чуя тогда сам не осознавал, почему потянулся навстречу, едва-едва касаясь губ юноши. И был благодарен, что Дазай ограничился этим невинным прикосновением, знаком внимания и желания показать, что грустный парень с крыш совсем не так одинок, как сам думает. И шатен принимал это внимание покорно и благодарно, в кои-то веки чувствуя не холод черепицы и вечно отсутствующего дома отца, а тепло чужих ладоней на своих запястьях, тёплое тело под боком и теплоту где-то за ребрами, где, говорят, таится та самая душа. И как же хотелось, подобно Фаусту, воскликнуть «Остановись, мгновенье!», но у мира всегда другие планы, и их несовпадение с собственными неприятный, но неизбежный факт.       Поцелуи на крыше отдавали теплом, кофе и немного звёздами, от рыжих волос пахло корицей, в каштановой гриве спряталась нотками свежести мята. Один плед на двоих, в прикосновениях — неторопливая осторожность. Старый телескоп поблескивал линзой, отражая свет слишком яркой луны или проезжающих где-то внизу, будто в другой вселенной, далёких машин.       — Твои глаза похожи на бриллианты. И однажды я украду их. Вместе с владельцем и его сердцем, — шептал Дазай у самых губ Чуи, лишь мимолетом касаясь их, кончиками пальцев поглаживая щеки и шею замершего подростка. Шатен прекрасно знал, что вскоре не сможет приходить на крышу: университет находился в другом городе, а находиться там ему придется добрых четыре года, пока он не получит степень. Он знал, что когда рыжий подросток с приятно перекатывающимся на языке именем, тянущемся, словно ириски, и немного — отдающим мурчанием, будет приходить снова и снова на место их встречи. Возможно, Дазай оставит ему свой телескоп, чтобы тот мог иногда наблюдать за звездами. Вряд ли тот прождет все четыре года, пока Осаму не вернется. Зато сам юноша успел дать себе обещание. Однажды эти прекрасные глаза цвета апрельского неба будут принадлежать только ему.       Бег по крышам в очередной раз захватывал дух, и высокий парень в длинном черном плаще с легкостью скользил по черепице и перемахивал с крыши на крышу, словно птица с огромными крыльями. Лицо его закрывала черная маска и широкополая шляпа, будто он сбежал из какого-то аниме про воров. Он звонко хохотал, высекая каблуками искры, и не тормозил ни на мгновение. Как минимум потому, что промедление аресту подобно.       — Стой! Ты! Все равно догоню! — детектив, бегущий следом за ним, отставал не так уж сильно, чтобы потерять след хитрого полночного воришки, который изводил их вот почти полгода, и только ему удавалось находиться так близко к загадочному преступнику. Пусть он уже давно догадывался о личности таинственного вора, но прийти к известному филантропу и ценителю искусств без доказательств, Накахара не мог. Да он не мог к этому самому мужчине прийти даже просто на чашку чая, потому что четыре года назад, когда вместо друга он нашел только телескоп и привязанную к нему записку, что однажды шатен вернется и украдет сердце рыжего, то поклялся сам себе, что больше не подойдет к этому наглецу.       Но Дазай совершенно не умел сдаваться. Да и не хотел. Он ясно видел, что за маской детектива, окончившего академию с отличием, все ещё скрывается тот восторженный рыжий подросток, у которого губы отдавали ментолом и чаем. Пару раз, выбираясь на ночную прогулку крышами, Осаму видел на своей любимой и памятной фигуру в длинном песчаном плаще, смотрящую вверх. Рядом стоял старый, явно не раз ремонтированный телескоп, знакомый до последней трещинки и царапинки, несмотря на обилие появившихся. Это внушало определенную надежду, что парнишка, так молчаливо брошенный среди покатых крыш родного городка одиночестве под звездным небом сможет однажды принять обратно своего беглеца-астронома.       Но сейчас синие глаза горели возмущением и почти ребяческим азартом, а парень позади порой начинал пыхтеть от недовольства, когда скользкая ткань плаща снова и снова избегала хватки под весёлый, искристый смех воришки. Позже, под самое утро, вор проберется в комнату под самой крышей, которую на скромную зарплату снимает рыжий детектив, и оставит на огненных прядях невесомый поцелуй, а на прикроватной тумбе — мешочек с похищенными ночью бриллиантами. Как же прекрасно, что Чуя спит так крепко, что его не разбудить и пистолетным выстрелом, что уж говорить про гибкого и бесшумного, как кошка, Осаму.       Дазай все еще не выполнил свое обещание, и потому ему было рано уходить на покой: взгляд синих глаз все еще не принадлежал только ему, как и сам владелец и его сердце. Ради этого сокровища он не собирался останавливаться ни перед чем.