Strangers

— Я хочу поговорить, — говорит Дилюк как-то, после невнятных и невероятно сладких поцелуев в баре. Кайа недовольно смотрит на него — он хочет его губы, его руки и его член, а не, во имя Селестии, его язык. По крайней мере, не так. — Сейчас? Ты уверен? — уточняет он сладко, запрокидывая голову и обнажая шею, надеясь… надеясь прекратить то, что Дилюк собирается начать, потому что ни к чему хорошему это не приведет, он знает точно. Дилюк сглатывает — и кивает. — Сейчас. — Хорошо, — Кайа усаживается на стол и поправляет рубашку. — Говори. Почти получается улыбнуться. Дилюк медлит. — Это должен быть обоюдный разговор. — Так я и не отказываюсь от разговора, — Кайа дёргает плечом. — Я просто не знаю, о чем ты хочешь поговорить. Потому что ты можешь сказать, что тебе надоело трахаться по углам. Или вообще надоело трахаться. Или ты можешь завести разговор о том, что я шпион Каэнриа. О том, какую сторону я выберу. О том, для чего я здесь. Тебе вообще не стоит лишний раз открывать рот. Дилюк сцепляет зубы и скрещивает руки на груди. У Кайи сжимается все внутри — но он продолжает улыбаться. — Так больше продолжаться не может, — резко, чуть едко говорит Дилюк, защищаясь по всем сторонам. Серьезный, собранный и опаляющий взглядом. Что ж, это было очевидно. Кайе не впервой оказаться выброшенным руками Дилюка. Под его взглядом становится неуютно. Под его взглядом хочется завернуться ещё в несколько слоев одежды, чтобы не быть таким открытым. Впрочем, Кайа открыт лишь деланно, в этом вся суть. — Я абсолютно с тобой согласен. Дилюк недоуменно моргает, а Кайа тянется вниз — и подхватывает небрежно сорванную меховую накидку. — Правда? — растерянно спрашивает Дилюк, а Кайа пытается заморозить все внутри себя так хорошо подходящим для этого элементом. — Мне тоже надоело, — поясняет он, не очень понимая, что несёт, и говоря лишь для того, чтобы говорить. — Мне не нравится чувствовать себя подстилкой, я явно заслуживаю большего, чем раздвигать ноги каждый раз, когда тебе угодно. И твои нелепые попытки сделать вид, что тебе не все равно, меня ужасно раздражают. Можешь поучиться лгать у меня, ты же мне веришь, — а воротничок никак не может нормально приколоться, потому что руки дрожат. — Хотел бы трахать — трахал бы просто так, без всех этих нежностей, мерзость какая, — Кайа даже показательно кривится. — Думаю, тебе стоит подыскать куколку получше и поглупее для таких вещей, это совсем не то, что мне нужно от случайного любовника. А ведь он даже не пил… почти. Три бокала "Полуденной смерти" — да это просто смешно. Он противоречит сам себе и специально не смотрит на лицо Дилюка, не хочет видеть его реакции. Хотя, скорее всего, он такой же каменный, как и последнее долгое время. Неживой. Дилюк зло выдыхает, и в комнате становится очевидно жарко, а Кайа спрыгивает в сторону со стола, выставляя перед собой руку с собравшейся на ней Крио силой. А ещё он все не может заткнуться — хотя, видит Барбатос, пытается! — Знаешь, пытайся лучше, с Глазом Бога убить меня несколько сложне… — Пошел вон! Дилюк почти кричит, и теперь его лицо как на ладони — искаженное чистой, непередаваемой ненавистью, руки сжаты, и от них идут искры. Начинает пахнуть палёным, стол тлеет, от него начинает идти дым, а Кайа делает скачок в сторону, ни на секунду не поворачиваясь к Дилюку спиной. — Доброго вечера, мастер Дилюк, — хмыкает он. И оглушительно хлопает дверью, стремясь убраться как можно дальше. Впрочем, ноги не несут его слишком далеко — два поворота, случайный дом, и колени подкашиваются, а грудь раздирает от немого крика. Кайа сползает по стене, зажимая себе рот рукой, глаза снова жгут слезы, но он не позволяет себе издать ни звука, только утыкается лицом в колени. Может, Дилюк найдет его и добьет. Всем станет легче. Почему он просто не заткнулся. Почему. Они могли всего лишь перестать трахаться. Кайа приходил бы за коктейлем, что-то шутил бы, умирал бы от бесконечной боли в груди, но все. Было бы. Нормально! Но нет. Рвать связи так рвать, никаких полумер. Кайе хватило один раз — когда он четыре года волновался, когда все внутри болело, когда полгода не представлял, как подойти к Дилюку, когда вился вокруг него в надежде на большее, когда, наконец, прикоснулся — и отдал себя, хотя бы свое тело, не задавая вопросов. Почему этого было недостаточно?! Кайа тихо скулит в ладонь, а потом впивается в нее зубами, чтобы не разбудить жителей, чтобы никто не увидел капитана кавалерии жалким разбитым плаксой, который даже собственные ноги контролировать не способен. Кайе было так больно, что ему захотелось вернуть Дилюку эту боль в полной мере. Кажется, у него вышло. Если завтра Дилюк дойдет до Джин и расскажет о прошлом Кайи… может, ему не поверят. А может, придется срочно собирать вещи. А может, за каждым его шагом будут следить и не доверять. А может... Каждый вариант отдельно мерзкий. От каждого варианта становится только больнее. Кайа не знает, сколько времени он сидит так, но небо начинает светлеть, и тогда он с большим трудом встаёт, весь дрожа, и неровной походкой идёт — но не домой. Может, у него есть последняя возможность в жизни побывать там. Не стоит отказывать себе в мелочах, когда потерял все. * * * Аделинда привычно не ложится спать, пока юный мастер не возвращается домой. Маска и плащ дома, она проверила, так что никаких полуночных геройств — но все равно она отсылает всех спать, оставаясь наедине со своим вязанием. Мастер Дилюк не входит в дверь — он почти вламывается, спотыкаясь на пороге. Если бы это был кто угодно другой, Аделинда бы решила, что он пьян. Но сейчас… Ее глаза расширяются. Дилюк весь дрожит, на рукавах у него подпалины, перчатки и вовсе кусками сгорели, кажется, прирастая к коже, а на штанах видны следы пепла. Она вскакивает, бросаясь к нему, подбирая юбки, а он вздрагивает, смотря на нее, и взгляд у него безумный, потерянный, больной. Как в ту ночь почти пять лет назад. Аделинда пытается прикоснуться к его плечам, а Дилюк слепо смотрит сквозь нее — а потом медленно опускается на пол, явно не понимая, что происходит. Аделинда тут же опускается перед ним на оба колена, впиваясь в плечи. — Доля ангелов… немного пострадала, — судорожно выдавливает Дилюк. А потом всхлипывает — о, Барбатос, она искренне верила, что мир отучил его плакать — и утыкается ей в плечо, ее добрый мастер, ее маленький воспитанник. Аделинда опускает руки на его плечи, мягко гладит, и что-то в Дилюке очевидно ломается — потому что он крупно вздрагивает, а потом заходится не ревом — воем, бессильно сжимая руки на ее юбках. Аделинда теряется, но продолжает водить руками по его сильной спине, тихо шепча: — Дилюк, милый мой, как же так… — и сама хватается за ткани ее одежды. Потому что каждый раз, когда одному из двух ее названных лишь ею самой в мыслях сыновей больно, у нее разбивается сердце.