Strangers

Кайа забирается на Утес Звездолова и свешивает ноги с края. Ветра здесь невероятно сильные, кажется, что особенно сильный порыв может толкнуть в спину, сбросить вниз, так, что не успеешь раскрыть планер. Кайю это устраивает. Оглушительно пахнут сесилии, рассвет давно вошёл в свои права, а солнце слепит, и Кайа теряет счёт времени. Пока не слышит за спиной шаги. Кайа не поворачивается. Друг или враг, сейчас это неважно. Ударят ли его в спину или безразлично пройдут мимо. Но в запах сесилии вмешиваются нотки виноградных листьев и шерсти, а затем с ним, совсем рядом, с видящей стороны садится Аделинда, отставив вправо корзинку. — Доброе утро, мастер Кайа, — говорит она нежно, и Кайа отворачивается, не в силах смотреть на ее лицо. — Я не твой мастер, — в который раз уже поправляет он, и сорванный голос снова проседает. — Ты… пришла за сесилиями? — Нет, — Аделинда осторожно касается его плеча. — Я знаю, что ты приходишь сюда, когда тебе очень плохо. Кайа расправляет плечи — и оборачивается к ней с улыбкой. — Я всего лишь пришел посмотреть на рассвет. Все в порядке. Аделинда строго на него смотрит. — Милый, — она тянется к его щеке, и он позволяет ей прикоснуться. — Ты не мог лгать мне в шестнадцать, почему думаешь, что в двадцать два у тебя это выйдет лучше? Кайа хочет оттолкнуть ее, он хочет оттолкнуть весь мир, но останавливает себя на середине движения, сжав руку в кулак. Если она пострадает, он никогда себе не простит. Поэтому он просто закрывает глаза. — Как он? — звучит жалко, мерзко, и Кайа дёргает головой, сбрасывая ее руку. Аделинда вздыхает и молчит несколько секунд. Это — лучше любого ответа. — Я пришла спросить, как ты. Кайа продолжает молчать, только косится на нее краем глаза. Аделинда оборачивается к своей корзине и в одно ловкое движение вытаскивает из нее клубок цветной шерстяной ткани. Встряхивает его — и Мондштадтский ветер позволяет вязанию раскрыться. Созвездие павлина, вывязанное пронзительно-светлым голубым в середине густо-синего пледа. Аделинда вязала такие каждый год всем членам семьи. Иногда на них были звери, иногда — травы. Созвездия она начала вязать в тот год, когда Крепус погиб, поэтому только он и успел получить свое. Дилюк наверняка не распаковал ни одного подарка, что достались ему в тот день. Кайа свое уже не получил. Он замирает, судорожно дыша, а Аделинда накидывает плед ему на плечи, поправляя крупные петли. — Начала вязать в тот день, когда ты вернул его домой, — пояснила она до безумия нежно. — Я надеялась, что следом будет его очередь вернуть тебя домой. Грудь прорезает вспышкой боли, Кайа снова отворачивается, жмурясь, и снова не может контролировать свои слезы. Аделинда молчит, не торопя его и давая время прийти в себя. А потом — когда дорожки слез почти высыхают от сильных порывов ветра — добавляет: — Неделю назад он велел подготовить одну из комнат. На всякий случай. Не говоря, для кого, но… Она замолкает, а Кайа комкает плед в пальцах и наклоняет голову, пытаясь сдержать беззвучное рыдание, которое снова рвалось из груди. У него получается — он много лет потратил на то, чтобы контролировать каждую свою видимую эмоцию. Только вот дышать ровно не выходит. — Я… все испортил. Снова, — судорожно говорит он, подавляя желание накрыться пледом с головой и спрятаться от мира под мягкой шерстью. Аделинда сжимает его плечо, а потом вздыхает, притягивая его к себе. Она маленькая и хрупкая. Это так непривычно. Для Кайи Аделинда всегда была чем-то огромным в своей силе, в своей мудрости, в своих действиях. Она правила в поместье и на винокурне, подчиняясь лишь слову Крепуса, и ее слово всегда было решающим для него. Она приняла Кайю, заботилась о нем, ругалась, но по-доброму, выхаживала его и праздновала с ним его маленькие победы. Он так скучал. Постепенно дрожь проходит, и Кайа возвращает себе голос и контроль над телом. — Что мне делать? — спрашивает он у ветра, слепо смотря в никуда, в синее небо, а Аделинда снова вздыхает. И отстраняется, снова потянувшись к корзинке. Перьевая ручка, походная чернильница, маленькая баночка песка, деревянная подставка и несколько листков бумаги. Они по очереди появляются на траве, бумагу Аделинда кладет на дощечку и прижимает чернильницей, а перо просто вкладывает Кайе в руку. — Пиши. Все, что хочешь. Я передам. И гладит его пальцы, коротко улыбаясь. А затем встаёт — но не уходит, а лишь начинает осторожно срывать сесилии в десяти шагах от Кайи, оставив рядом с ним корзинку. Кайа кусает губы и слепо смотрит на листки бумаги. В голову не лезет ничего, только бесконечная пустота. Он крутит ручку между пальцев и делает первый, короткий штрих. Слова все не идут, зато руки вспоминают, как это — рисовать. Черта, росчерк, мазок — и Кайа смотрит на лицо, на профиль человека, которому, кажется, он разбил сердце. Уже второй раз. Он начинает повторяться. Кайа присыпает чернила песком, и ту часть, что не прилипает, сносит ветер. Золотые песчинки красиво сверкают в воздухе. Кайа подписывает рисунок, ровным рядом букв. Почти хочет скомкать его в руке, но останавливает себя, лишь сжимая пустой кулак. Не все, так просто уничтоженное, можно успешно восстановить. Писать на втором листе уже легче, Кайа не думает — просто выплескивает свои мысли, чувства, делится чем-то настолько глубоким, что удар по этому месту может сломать его окончательно. Но свой выбор он уже сделал.