***
Хаджи остановился у входа в главные покои, все еще придерживая Кёсем под локоть. Она приложила ладонь ко лбу, справляясь с остаточной тяжестью. Она знала: Мурад смотрел на нее, остановившись у самого входа в покои, рядом с невесть откуда взявшимся Юсуфом. Взгляд Мурада отпечатывался на ее спине. Она обернулась. То, что она увидела в его взгляде, пока находилась в полуобморочном и полубезумном состоянии, исчезло. Отныне взор Мурада был снова затянут пеленой, полупрозрачной завесой. Он наблюдал за ней, заложив руки за спину, но в его темном молчании она слышала то ли просьбу, то ли приказ. И в себе Кёсем слышала то же самое.***
Она месяцами шла к концу своего пути. Каким бы он изворотливым ни был, как бы долго ни вился — он так или иначе находил свой гибельный такыр. Однако Кёсем была жива, она дышала… На этом издыхании она чувствовала сумасшедшее пламя. Обреченная на мрак, на бессмысленный закат столь же бессмысленной, но яркой эпохи, она оказалась неспособной затухнуть так же, как и все вокруг. Она не могла даже предположить, что ее погубит. Сгниет ли ее душа, давно превратившаяся в ожесточенную пародию на саму себя — или неизвестная, пугающая Кёсем до кончиков пальцев тьма пожрет ее, проглотит в клыкастом зеве. Однако боролся не один Мурад. Вся жизнь Кёсем, каждый ее отрезок был борьбой. За жизнь ли, за власть… Быть может, даже за собственное безумие. И эта борьба не могла ее покинуть. Мурад был прав. Те месяцы, что она провела, скрываясь от самой себя за маской безразличия, она была больше мертва, чем он. Отчаянно возжелав надавить на больное, он вновь зажег в ней пламя. Оно не стихнет, пока не стихнет дыхание в ее груди. В глубине души Кёсем всегда чувствовала… Ее тянуло к Мураду, как жертву тянет к палачу или как одну грешную душу и другой. Кёсем придирчиво оглядела себя в зеркале, пока Гизем поправляла рубиновое колье на ее груди. Затем отозвала Гизем, поправила колье сама — и шагнула в ташлык, настороженно замерший посреди первой зимней ночи. Небо было ясным, огонь в факелах стойко горел, освещая путь. Кёсем шагала по нему, не осознавая, находилась ли она сейчас во сне. Она освободила с себя от оков и впервые по-настоящему потянулась к зову. Ага у дверей знал. Она понимала. Знал и молчал. Он покорно отступил, раскрывая перед ней двери. Она нырнула во тьму покоев — единственную тьму, где она ощущала себя в безопасности. Мурад стоял к ней спиной, в свободной рубахе и штанах. Ей отчетливо подумалось, что отныне он тоже знал о приближении конца. Теперь, когда он стал свидетелем того же, что Кёсем, когда своды фантомно сжимались и над его головой. Теперь, когда он видел черную тень — птицу — и то, как она взметнулась ввысь. Двери на террасу были распахнуты и сейчас. Кёсем чувствовала, что ворон сидел где-то в саду, рядом с парапетом. Однако зимняя ночь была необычайно тихой и спокойной. Мурад точно знал о приближении конца. Иначе бы не целовал Кёсем настолько исступленно. Иначе бы не оглаживал ее ребра, одновременно жадно и по-другому. Что-то происходило между ними, происходило всегда. Будто их души были связаны нитью, которая не рвалась, что бы они ни делали. Одна неведомая сила их отдаляла, другая — сближала. Кёсем не была уверена, какая для них опаснее. Кёсем была уверена лишь в том, что желание, кипящее в ней ключом, было сильнее ее самой и сильнее любой силы. Руки Мурада — руки мужчины, от которого она сходила с ума, — стаскивали с нее платье и проводили пальцами по оголенным плечам. Руки Мурада — палача, что лишил его всего ценного в жизни, — заставляли ее мучиться, плавиться в пылких тисках. Кёсем отвечала на его поцелуи, такие жаркие… точно в последний раз. Страх окутал ее, когда Мурад опрокинул ее на ложе. Когда она оплела его спину ногами, когда слилась с ним воедино. Она оглаживала его спину, тихо вздыхала от острого, кинжалом вонзающегося в ее тело удовольствия и старательно не подпускала ни единой мысли, что заставила бы ее растеряться. И постепенно мысли рассеивались, переставали клубиться вокруг… Кёсем осознала, что не стремилась поддавать огня в остервенелую страсть Мурада, а, наоборот, словно была рекой, сдерживающей его пылкость. Она открывалась ему, находясь будто бы на пограничье двух миров. Один был жесток, в нем они почти друг друга погубили, в нем они ненавидели друг друга и сгорали от мучившей их связи. В этом мире Кёсем потеряла всех, оставшись один на один с тираном, изувером, палачом. В другом же мире было светло и солнечно. Она слышала заливистый смех, который не узнавала, однако этот смех отдавался в ней то щемящей тоской, то необъятной радостью. И Кёсем знала: Мурад был вхож в этот мир. Он был как-то с ним связан… С ним былa связана жизнь, что таилась в чреве Кёсем. Мурад двигался в ней, не переставая покрывать ее губы жадными поцелуями. Она отдавалась, двигалась навстречу, но настрой ее переменился. Она будто заново ощутила, в каком положении находилась. Ощутила, что тот, что ее в это положение вверг, был с ней и удерживал ее настолько крепко, будто не мог разлучиться. С Мурада словно сползла маска. За ней не было того животного, ожесточенного рвения ввергнуть их обоих в порок. Его порывистые поцелуи распускались на губах Кёсем кроваво-алым. Спустя долгие годы она опять прошла по золотому пути. Дважды. Будучи оторванной от прежней жизни, отстраивала на ее обломках призрачную, новою. Она рассыплется, погребет Кёсем под собой, потому что новая жизнь была нездорова, одержима, невозможна. Однако Кёсем не желала ей противиться. Перед Кёсем мелькали воспоминания, принадлежавшие прежней ей. Кёсем мутило, разрывало от непринятия. Она была сломана, пепелище ее души было разграблено, как одинокий позолоченный экипаж на большой дороге. Она всего лишь стремилась к тому, кто вновь разжег в ней пламя. Кем бы он ни был. Когда сводящее с ума наслаждение настигло ее, она почти провалилась в беспамятство. Среди тьмы, окутывавшей ее с Мурадом тела, расцвела бесконечность красок. Кёсем терялась в них, что-то упорно искала. Мурад отстранился от нее, дабы в нее не излиться, однако она потянулась к нему сама, ища губами его поцелуй. В его глазах пылала страсть. Он был точно так же безумен, и он точно так же принял свои пороки, утонул в них с головой. И он примкнул к губам Кёсем, снова толкаясь в нее, пока из ее груди выбивались низкие, полные томления стоны. Ни одна свеча не освещала покои. Мурад не изменял себе, признавая тьму, в которой оказался. Но синеватый свет все равно проникал через террасу и прямоугольники полузавешенных окон… И отражался в глазах Мурада, что глядели в глаза Кёсем. Они лежали друг напротив друга, обнаженные и изнеможенные страстью. Неозвученные слова мелькали у стен тусклыми тенями предметов. Неотрывно связанные нитью и грехом, они падали в пропасть вместе. Кёсем дышала одним воздухом с тем, кто искромсал ее душу и поселил в ней чужие предсмертные хрипы, Мурад — с той, что поступила с ним так же, но раньше, несколько лет до. Кёсем была готова лишить его жизни, дабы избавиться от круживших вокруг нее и сводящих с ума видений. Впрочем, она не смогла даже тогда. Лекари не пришли бы, не позови она их. А Мурад бы не смог ей воспротивиться. Отговорки, которыми она себя кормила, были ничтожны. Кёсем всегда выбирала один и тот же путь. Она не смогла отказаться от Мурада, даже когда тот вытянул из нее душу. Быть может, так и было предопределено… Однако, засыпая, Кёсем чувствовала, что так могло быть не везде. Существовал мир, где тьма была заменена светом, а осень никогда не наступала. И, когда звуки этого мира стихли, она его увидела.