Это был сад. Кёсем стояла на каменной дорожке, с обеих сторон окаймленной невысоким забором, за пределами которого раскинулся дёрн из налитой соком травы, и взирала вперед. Дорожка обрывалась, переходила в трехступенчатый спуск и вела к широкому пруду.
Кёсем знала этот пруд. Помнила.
Десятки лет назад, до того как его высушили, дабы возвести очередной павильон и отстроить прилегающую к нему территорию, возле него часто выставляли тканевые шатры. Под ними размещали столы с яствами, шелковые подушки… Там рассаживалась большая семья падишаха.
Солнце заливало пруд желто-белыми лучами. Свет был повсюду, и не привыкшие к нему глаза Кёсем принялись слезиться. Поборов порыв вытереть их, она выбрала возможность как следует оглядеться. Ее сердце металось в груди, отчаянно звало повернуть голову влево. Кёсем выполнила его просьбу.
Ее уши уловили голоса, прежде чем глаза увидели залитые солнечным светом силуэты. Кёсем не узрела лиц, однако в ее груди одновременно тоскливо и радостно ухнуло. Не веря себе и своим ощущениям, она неспешно зашагала вперед. Мелкие камни застревали меж широких каблуков ее башмаков.
Голоса — высокие, льющиеся ручьем и раскатистые, низкие — сливались во что-то единое. Тоска наводняла душу Кёсем, отделяя ее от тела. И душа с невесть откуда взявшейся прытью рвалась наружу. Кёсем за ней еле поспевала.
Она остановилась у верхней ступени. Голоса вились вокруг нее, представали успокаивающим жужжанием роя. У кристально чистого пруда не было видений и теней. Однако два силуэта Кёсем узнала сразу. По сравнению с ними все остальные фигуры были смазанными, извивающимися в темном летнем воздухе… Душа Кёсем стремилась ко всем ним, однако сильнее всего — к двум, будто отделенным от остальных.
Затененные укрывающим от солнца шатром, они сидели под ним и о чем-то говорили. Первый силуэт шутливо подначивал второй, держа в руках книгу, а второй — всегда настороже и на страже — сдержанно глядел вдаль, лишь изредка разворачивая голову и отвечая.
Не видения, верно. Не жестокосердные, выводящие из себя, заставляющие судорожно хвататься за голову и приказывать им убираться тени… Настоящие, родные, теплые. Частичка ее души.
Ее Касым и Ибрагим.
Кёсем чуть было не задохнулась теплым безветренным воздухом. Ее сердце вновь подорвалось, подскочило к горлу. Все в ней дрожало, дребезжало, подталкивало к ступеням. Ее место было там, за столом. Она желала стать одной из смазанных фигур.
Как вдруг она вздрогнула. Сомнения разворошили страх, закопанный так глубоко, что она поздно опомнилась. А вдруг они будут ей не рады? Вдруг спросят с нее?.. Вдруг их счастливые ныне лица перекосит злоба, и все они, все, кого она любила и по кому безмерно тосковала, возненавидят ее и припомнят ей все ее грехи?..
Она сглотнула образовавшийся на подступах к горлу горячий ком.
Она боялась, что ее не смогут принять. Боялась, что тяжесть ее грехов настолько сильна, что очернит и воду, и воздух, и солнце.
И, намереваясь уйти, Кёсем развернулась обратно. Подол ее платья зашелестел, пока она шагала, омраченная тяжелыми мыслями. Но внезапно она замерла. В противоположной от пруда стороне, на точно так же залитой светом траве, высилась оплетенная вьюнком каменная арка. От нее отходила липовая изгородь. Душа Кёсем вновь принялась вырываться, а сердце столь гулко и требовательно стукнулось о грудину.
Кёсем побежала. Сминая ногами траву, забывая придерживать подол платья…
За аркой и изгородью она слышала незнакомый смех. Заливистый, яркий.
Детский.
— Ох, полегче, храбрый воин! Ты что же, не пощадишь отца? — отвечал смеху шутливый голос.
Кёсем не могла не узнать этот голос. Он был ее погибелью и спасением.
Остановившись у арки, она увидела Мурада. Тот был одет в белую шелковую рубаху, черные штаны и сапоги. А напротив него стоял маленький ребенок и держал в руках деревянный меч. Мечом он и поразил Мурада, ткнув его прямо в живот. Мурад, сделав вид, что был ранен, упал на колени.
— Не пощажу! Ты сам бросил мне вызов и вызвался пасть от моего меча! — вздернул голову ребенок, после того как произнес явно подслушанную от кого-то пламенную речь. — Так прими же свою смерть достойно, как подобает воину!
Но Мурад смерть не принял. Вместо того чтобы подыграть ребенку, он вдруг сам расхохотался и, сгребя его в объятия, защекотал. Ребенок завизжал, взбрыкнул, впрочем, противясь далеко не в полную силу. Вскоре он тоже засмеялся.
Кёсем стояла как вкопанная. Ее душа распадалась на части, а чувства, которые не должны были сходиться в ней одновременно, разъединяли ее по причине своей полярности. Кёсем не видела глаз ребенка, но видела его волосы. Такие же русые, как у Мурада. И догадывалась, что глаза его тоже такие же, как у Мурада. Как у нее самой.
Кёсем чувствовала: здесь ее не принять не могли. Если это произошло в ином, настоящем мире, полном ярости и боли, потаенных желаний, утопающих в горечи запретной близости, то здесь произошло бы и подавно. Здесь не было горестей и обид. Не было палачей и пустых взглядов их жертв.
По щеке Кёсем потекла слеза.
Она хотела пройти через арку. Хотела, дабы Мурад увидел ее, хотела обнять ребенка и ощутить его запах, такой же теплый, как все здесь, и такой же родной.
Однако стоило ей сделать шаг вперед — как рябь, вызванная далеко не галлюцинациями из-за ставшего вдруг пекущим, выжигающим спину солнца, исказила все, что находилось за пределами рамки. Силуэты Мурада и ребенка смазались, ушли в тень… Земля под ногами Кёсем задрожала, и белая вспышка поглотила ее, отправляя обратно. В холод.
Она проснулась.
Белый, снова белый… Свет рвался через террасу, на султанское ложе, и приносил с собой холодный воздух Босфора.
Кёсем приподнялась на локтях и осознала, что была до сих пор обнажена. Ей резко стало холодно, она поднялась, намереваясь набросить на себя хоть что-нибудь. Пока осознание не обдало ее новой, доселе неизведанной прохладой. На другой половине ложа спал Мурад. Его лицо, расслабленное во сне, было все так же к ней повернуто.
Прохлада змеей опустилась к животу Кёсем. Она застыла, всматриваясь в черты лица Мурада.
К ней возвращалось все то, что было недоступно во сне. Мрак противоречий, твердое ощущение обреченности, замершей под многолетними дворцовыми сводами, и вереница страхов. Возвращались к ней и воспоминания о прошлой ночи.
Кёсем вновь позволила Мураду завладеть собой, сдалась его силе. На этот раз их ночь не походила на ожесточенную борьбу, запрятанную под похотью. Что-то изменилось и теперь сочилось все той же горечью. Невозможность, приближение конца… Она оба его чуяли и позволили себе забыться.
Кёсем пригляделась к Мураду. С виду он был похож на глубоко спящего — пока Кёсем не опустила взгляд на его обнаженную грудную клетку. Та не вздымалась. Глаза Кёсем округлились, ледяное дыхание ужаса выстрелило в спину.
— Мурад?..
Она подобралась к нему и осторожно коснулась плеча. Он все-таки дышал, хоть и слабо. А из его рта потянулась струя алой крови.
— Мурад! — вскрикнула она и подорвалась с места.
Спустившись с ложа, она бросилась к платяному шкафу, расположенному в самом углу покоев. Там должна была находиться хотя бы одна женская сорочка — их специально развешивали для наложниц, что проводили ночь с падишахом.
Кёсем распахнула дверцы шкафа и выхватила первую попавшуюся сорочку. Наспех натянула, подбежала к двери. Крикнула аге:
— Быстрее, зови лекарей!
Мысли убивали ее диким напором… Кёсем метнулась к столу у тахты в центре покоев и принялась искать там уже знакомый пузырек с темной жидкостью.
«Не переживай это ненадолго», — застлало ей глаза воспоминание.
Затем еще одно, свежее…
«Так значит, тебе лучше?»
Мурад лишь хмыкнул.
И с чего Кёсем взяла, что Ясеф-эфенди нашел выход? Быть может, Мурад вновь взялся за старое, а лекари приняли улучшения в его состоянии за свой собственный успех.
Кёсем, не найдя ничего напоминающего таинственное «лекарство», отчаянно выдохнула. Взгляд ее снова оказался прикован к Мураду. Стоило очередной мысли посетить ее голову, как она молниеносно настигла ложе и, присев на возвышении, запустила руку под дамастовую подушку.
Сначала Кёсем нащупала какую-то ткань и, вынув ее, удивленно приоткрыла рот. То была шейла, нечаянно оброненная Кёсем. Мурад хранил ее у себя… Но Кёсем, ни теряя ни минуты, вновь нырнула рукой под подушку.
Когда два стеклянных пузырька, один пустой, а второй — полностью наполненный темной жидкостью, оказались у нее на ладони, у нее внутри еще сильнее похолодело. Двери справа от нее отворились, впуская лекарей. Кёсем сжимала в руке пузырьки так крепко, будто хотела, чтобы они лопнули.
***
Она провела на султанской террасе почти полдня. Хаджи нашел Кёсем, зайдя через внешний вход, как будто чуя, где она находилась. Подал ей накидку и принялся молча стоять рядом, положив ладони на парапет. Зимний сад слепил ее белым, чарующе поблескивал зимними шапками деревьев… Кёсем смерила его безучастным взором и опустила веки.
Мурад долго не приходил в себя. Лекари возились с его недугом битый час, Юсуф коршуном нависал над ними и то и дело что-то прикрикивал. А когда Мурад очнулся, Кёсем не решилась к нему приблизиться. Его крутила адская боль, он хрипел, больше беспомощно рычал, нежели отвечал на расспросы лекарей. Теперь сомнений не оставалось: никакого лекарства не было. Была отрава, что приближала его погибель, да еще непонятно зачем. Кёсем пыталась найти подсказку в собственной памяти, понять, когда Мурад начал ее принимать.
Сомнения принялись точить Кёсем при их первом разговоре спустя два месяца безмолвия. Мурад выглядел многим здоровее, одно лишь его касание было подобно каменным тискам…
— Я не понимаю, Хаджи, — в смятении покачала головой она. — Остался ли путь, идя по которому, можно сойти с ума еще больше?..
Хаджи, кажется, повернул к ней голову.
— Вы не сошли с ума, госпожа. Просто… Наверное, существуют вещи, которые не хватит сил изменить.
Она не была уверена, что он говорил
с ней.
***
Чудовищный жар Мурада удалось сбить лишь к вечеру. Боль тоже отпустила его, скрылась в темной пещере, дабы вновь вырваться из укрытия. Когда и лекари, и Юсуф покинули Мурада, Кёсем наконец проникла в покои, оставив на столике у кресла, в котором сидела, принесенный Хаджи шербет.
Мурад не был без сознания, но и в сознании не был тоже. Обессиленный, он снова созерцал пустоту. На нем был очередной черный кафтан — и Кёсем некстати вспомнила, как Мурад переменился, одетый в белое.
Она остановилась у ложа, не зная, какие подобрать слова.
Мурад не послушает ее, никогда не слушал. Что бы она ни говорила, он поступал по-своему. И все же в ней теплилась эфемерная надежда… Если и было что-то способное заставить Мурада отказаться от приема отравы, то это была лишь
весть.
Кёсем окликнула его, но он никак не ответил.
— Почему ты ее принимаешь? — обессиленно вопрошала она. — Сколько еще ты продержишься? Неделю, две?
Он лениво взглянул на Кёсем, сверкая побледневшей радужкой глаз.
— Мурад, — еще тише произнесла она. Подобравшись к ложу вплотную, она присела на его край. Тоска щемила грудную клетку, молчаливое негодование питало ее корни и стебли. — Откуда это лекарство? Где ты его взял?
После напряженной паузы он проронил рассеянное:
— Такого места нет.
Сидевший в Кёсем страх в который раз пробудился. В голове что-то поскрипывало, как будто открывалась старая, несмазанная, потрескавшаяся дверь.
— Что это значит? — пересохшими губами спросила Кёсем.
Губы Мурада поджались, а затем оформились в несколько смазанную усталостью ухмылку.
— Ты не поймешь… — пространно ответил он. — Оно было и его не стало. Там, где оно находилось…
— Зачем?.. — взмолилась Кёсем.
Она ощущала, как что-то в ней болезненно перекатывалось, стенало. То ли облаченный в летний сад сон, то ли весь прошедший день надломил в Кёсем что-то важное. Она захотела цепляться за выстроенную ими обоими иллюзию, невзирая ни на что.
— Ты разве не рада? — хмыкнул Мурад. — И разве я не объяснил?..
Кёсем вопросительно повела головой.
— Что меня здесь ждет, а, валиде? — все усмехался он. — Нескончаемое бессилие, переходящее в беспамятство? Не осталось никого и ничего, что мне поможет. В один день я потеряю рассудок, мой взгляд померкнет. Я не собираюсь продолжать бессмысленное существование и становиться мумией в мастабе.
Кёсем понимала, что он был прав. Однажды болезнь возьмет над ним верх. Однако зачем?..
—
Ждет, — прикрыв глаза, выдохнула Кёсем.
Некоторое время Мурад ничего не говорил. Затем, когда она перевела на него взор, непонимающе нахмурился.
— Что?
—
Это.
Кёсем положила руку на живот. Жар охватил ее, неясное волнение и нетерпение взмыли где-то внутри… Мурад молчал. Неожиданно ожесточенные, пышущие злобой слова донеслись до ее разума спустя длительные секунды тишины. Словно вызверившись, Мурад процедил:
— И каково это?
Кёсем оторопело на него взирала.
— Что?.. — натужно переспросила она.
— Понести от собственного сына, спасая власть.
От удивления ее глаза расширились.
— Что? Я…
Мурад расхохотался. И не было в его хохоте ничего, кроме неистово увеличивающегося в размерах злонравия, свирепого ража.
— Это и было то, чего ты хотела?.. Тогда поздравляю тебя. Ты победила, валиде. Снова.
Она отпрянула от него, снедаемая непринятием. Бессилие наполняло ее, ей захотелось вскрикнуть, запротестовать. Всполохи обиды зашагали перед глазами темными пятнами.
И лишь невыносимо тихий и противный писк, коварный голос откуда-то из подсознания твердил: так и было. Такая мысль побывала у нее в голове.
Но потом…
Что потом? Она поверила в собственноручно взращенную иллюзию?
Она пятилась, в ужасе наблюдая за Мурадом. Его челюсти были сжаты, на лице отражался такой гнев, что Кёсем казалось, будто он мог подняться с кровати, несмотря на болезнь, и убить ее. Она и сама не заметила, как от все той же обиды в глазах у нее защипало. Разумеется, она сдержалась. В ней не осталось ничего, что позволило бы ей расплакаться, да еще и при ком-то другом. По какой-то причине у нее получилось во сне — но отныне от того не осталось ничего, кроме отвратительного послевкусия большой лжи.
Кёсем со всей силы ударила кулаком по двери. Когда та распахнулась, Кёсем, ни теряя ни секунды, пошла прочь. Хаджи уже семенил к ней, выйдя так же, как и зайдя: через внешний вход на террасу.
— Госпожа моя…
Она не откликнулась.
— Госпожа, что стряслось?..
Она петляла по коридорам, и те размывались, теряли четкие границы. Вот перед ней дорога в гарем, вот широкая площадка у ташлыка. Тот заснежен, вновь заснежен… Снег шел по ночам, словно боясь показываться при дневном свете.
Она развернулась к Хаджи, лишь когда они очутились у террасы, предшествующей входу в ее покои. Сказала тоном, не терпящим возражений:
— Оставь меня.
— Но госпожа…
— Я сказала, оставь!
Она в гневе уставилась на него, сжав кулаки. Но привычного повиновения в выражении его лица не нашла.
— Не оставлю, — тихо произнес он.
— Что ты сказал?..
— Не оставлю.
Его голос был тверд, а глаза сверкнули почерневшими медными монетами.
У Кёсем закружилась голова. Ей показалось, будто лицо Хаджи изменилось, вмиг постарело на два десятка лет. Она ведь и забыла, сколько лет он ей служил… Тридцать? Тридцать пять?
Почему он не менялся?
Однако она сморгнула наваждение, и все пропало. Хаджи смотрел на нее с прежней мольбой, держа руки перед собой.
— Прошу, госпожа. Я схожу на кухню и принесу отвар. Вы бледны.
Кёсем почувствовала немыслимую усталость. Перестав противиться, она развернулась и медленным шагом направилась к себе в покои. Судя по удалявшимся шагам Хаджи, он и впрямь отправился на кухню. Кёсем с трудом отказалась от порыва обернуться и посмотреть ему вслед.
