Алый (1639)

      Кёсем все гадала, когда этот дворец стал сосредоточием пустоты и безмолвия. Когда погасли все краски, выцвели витражи и витиеватые узоры плиток. Или, быть может, он всегда был таким: заледенелым, с узкими, бесцветными пролетами, угрожающе нависшими сводами и неестественным, могильным блеском серого мрамора и крупного камня?..       Кёсем двигалась по коридору, ведущему прочь из гарема, невольно прислушиваясь к окружившей ее тишине. Дворец опустел, но чувство поджидавшей у очередного угла опасности не исчезло следом. Каждый шорох вдалеке, за очередным поворотом, будил в Кёсем что-то темное, давнее. Сердце на миг вздрогнуло и приказало скорее бежать, уносить ноги…       Прикрыв глаза, она глубоко вздохнула, и, лишь когда тело ее снова провалилось в бесстрастие, вновь твердо зашагала вперед. Она знала: все это было минутной слабостью, миражом. Не могло сломить или покалечить. Умом Кёсем понимала: в темноте очередного витка тусклого дворцового лабиринта ее могли ждать лишь бостанджи.       Палачам больше здесь места не было.       Когда она, наконец, добралась, из-за поворота показался запыхавшийся Хаджи. Всегда рядом, словно тень, — Кёсем не сомневалась, что он за ней последует.       — Госпожа, вот вы где, — пролепетал он, облегченно вздохнув.       Она ничего не ответила.       В этом месте сходилось несколько коридоров. Железные тюльпаны факелов жалостливо освещали самые темные углы. При виде Кёсем два бостанджи, стоящих напротив, опустили глаза в пол. Больше никого здесь не было: ни у колонн в конце противоположного коридора, ни у витража в дальнем углу.       Разумеется, кроме аги, охранявшего вход в покои.       Из внешнего входа на террасу, расположенного впереди, лился блеклый, сероватый цвет, — похоже, тучи и не думали расходиться. Что-то опасное, хмурое принялось колотиться внутри, когда Кёсем подумала, куда именно вел этот путь. Внутренности снова сцепились в один тревожный клубок.       — Госпожа моя… Зачем мы сюда пришли?       Хаджи стоял рядом — от Кёсем не укрылся его полный то ли недоумения, то ли тревоги взгляд. Но объяснять ничего она не вознамерилась. Это было лишь ее дело. Она должна была попытаться.       Это была единственная возможность больше никогда не видеть Ибрагима и Касыма.       — Тебя никто не просил увязываться следом, — бесстрастно проговорила она, даже не развернув головы. Она твердо взирала на агу у входа. Но тот все стоял колом, а поэтому Кёсем, закатив глаза, приказала: — Впусти меня.       Помедлив, ага промычал тихое:       — Простите за дерзость, госпожа, но я не могу.       Кёсем хмыкнула. Она заметила, как Хаджи весь напрягся, приготовившись нападать, и одарила его строгим взглядом. Затем, вновь вернувшись к аге, равнодушно спросила:       — И почему же? Разве поступал из покоев подобный приказ?       Ага замялся.       — Посту… Вернее, не поступал, госпожа. Однако уже позднее время, мне не положено никого впускать.       — Вот как, значит, — с напускным удивлением протянула Кёсем.       Подобие надменной улыбки появилось на ее лице. Она уже догадалась, в чем дело. Если приказ не поступал из главных покоев, то его мог отдать Юсуф. Он все еще никому не доверял и думал, что падишаху угрожала опасность. Впрочем, за это его винить было глупо…       Со стороны террасы подуло эхо пронизывающего ветра. Что-то завыло там, снаружи, проносясь по дворцовому саду, пока он, лишенный духа и красок, медленно увядал и превращался в свое уродливое подобие. Кёсем вздрогнула и мотнула головой.       Нужно было успокоиться. Она дошла до этого места, неужели остановится на полпути? И почему, стоило ей выбраться из своих покоев, она вновь ощутила полузабытую тревогу?..       — Юсуф-паша строго следит за распорядком дня повелителя, — наконец, приоткрыл завесу тайны ага. — В столь поздний час я не могу пустить вас.       Кёсем сощурила глаза. Однако не успела она ничего ответить, как в разговор вмешался Хаджи. Подобравшись к аге почти что вплотную, он зашипел:       — Как ты смеешь перечить госпоже? За такие слова я отрежу твой непослушный язык и скормлю воро…       Кёсем вздохнула:       — Хаджи.       Он замолчал.       — Оставь его, — холодно произнесла она. — Разве ты не видишь, что отныне в этом дворце завелся новый падишах? Персидский змей ставит себя выше всех, даже валиде-султан.       Последние слова она почти выплюнула, злобно сверкнув глазами, впрочем, не почувствовав и намека на былую ненависть или хотя бы раздражение: отныне Юсуф не вызывал у нее ничего, кроме безразличия. Однако игра на публику обязывала следовать обычаям.       Даже в полутемном коридоре стало заметно, как покраснели щеки у аги. Он еле сильнее склонил голову и пролепетал:       — Что вы, госпожа. Как я смею?..       Тогда Хаджи, словно хищник, чующий слабость жертвы, снова к нему придвинулся и шикнул:       — Раз не смеешь, то чего ждешь?!       И ага сдался под его напором. Стараясь быть бесшумным, он отворил двери и отошел в сторону, а Кёсем неспешно устремила взгляд внутрь. Холодный ветер подул из покоев: двери на террасу были распахнуты. Отсюда, из дверного проема, не было видно ни единой свечи, ни одного горящего светильника… Лишь сине-серый свет неба.       В груди Кёсем морозно кольнуло, но она, не смея поддаваться сковывающему нутро чувству, шагнула вперед. Иного пути не оставалось. Она должна была.       Краем глаза заметив шевеление сбоку, она на миг остановилась. По-прежнему не удосужившись развернуться и не удостоив Хаджи прямого взгляда, отрезала:       — Ты остаешься здесь.       — Но госпожа…       В голосе Хаджи читалось беспокойство, подозрительно напоминающее боязнь.       — Ты меня не расслышал?       Хаджи промолчал. Кёсем все же глянула на него вполоборота — и ей показалось, что на его лице застыла мольба. Она не распознала ее причину, но и без того она показалась ей настолько всеобъемлющей, что стало еще больше не по себе. Впрочем, разворачиваться было поздно. Кёсем думала об этом день за днем, представляла, как все закончится… Ей хватило смелости дойти до этих покоев — значит, хватит гордости не бежать из них, сломя ноги.       В последний раз втянув тревожный воздух, она перешагнула низкий порог. Двери за ней скрипуче закрылись, подобно охотничьей ловушке.       В покоях было темно и холодно. Кёсем даже пожалела, что отмахнулась от накидки, протянутой Хаджи. И вправду странно: она так не зябла, даже находясь на своей террасе, но здесь, в насквозь промерзлом, словно неживом центре мира, она с трудом сдерживалась, чтобы не обнять себя за плечи.       Прозрачная занавеска у входа на террасу то неподвижно преграждала вход, то, с каждым новым порывом морского ветра, принималась ревностно колыхаться, впуская ледяное дыхание Босфора. Кёсем с недоверием заглянула за расположенную в центре покоев тахту: возле нее находился камин. Огонь в нем погас. Не было даже слабых, низких языков пламени, продолжающих свой танец, — лишь тлеющие угли.       Бегло оглядев пустой письменный стол, настенные полки с книгами, старинными вазами, расписными подсвечниками с незажжеными свечами, Кёсем нахмурилась. Теперь все здесь было другим. Темным, затененным, как беспокойный вечер.       «Разве не стал таким весь дворец?» — мысленно усмехнулась она.       Но тут же замерла: до ее ушей донесся тихий, тяжелый выдох.       Все внутри будто сжалось до посинения.       Меньше всего на свете ей хотелось оборачиваться. Больше всего — покинуть злосчастные покои прямо сейчас, не теряя времени. Но это было бы глупо: спустя столько дней сомнений, нерешительности она, наконец, пришла посмотреть ненависти и боли в пустые, отмершие глаза. Пришла избавиться от Ибрагима и Касыма. А еще — доказать самой себе, что страх не сломил ее.       И она обернулась.       На небольшом возвышении, освещенное блеклым светом заволоченного тучами месяца, стояло султанское ложе. Настенные светильники не освещали его, как обычно, — отчего-то аги не зажгли в покоях ни единой свечи. Хотя бы несколько должны были гореть всю ночь, на случай, если падишаха или другого члена династии одолеет бессонница. Кёсем раньше часто не спалось, и она, ведомая тусклым свечением из-под разукрашенных плафонов, накидывала на себя шаль и принималась читать, усевшись за письменный стол.       Но сейчас, в этой темноте… Кёсем вздрогнула, когда очередной порыв ветра задел ее и врезался в серый полупрозрачный балдахин. В этой темноте облаченная в черный кафтан и по пояс накрытая одеялом фигура казалась еще более устрашающей.       Это был он.       Тот, кто превратил все во мрак, кто уничтожил последнюю надежду. Оборвал ее, искромсал, с легкостью разорвал на части, будто лист бумаги, и безжалостно выбросил в холодный Босфор.       Султан Мурад.       Что-то внутри Кёсем мрачно зашевелилось.       Глаза султана Мурада были закрыты: она, прищурившись, заставила себя приглядеться. Даже это далось ей с трудом — впервые спустя два месяца она соизволила на него взглянуть. Отголоски страха попытались подползти ближе, но она гнала их на задворки разума.       Теперь он был один. В кои-то веки без палачей за спиной, без бостанджи, без Юсуфа…       Кёсем вскинула голову и сделала первый шаг. Остановилась, прислушиваясь к каждому звуку, и, не заметив, чтобы чужое дыхание как-то изменилось, шагнула еще. Стиснув челюсти, она смерила бледное лицо султана Мурада пустым взглядом. И представила, как все обрывается. Как он перестает дышать, как навечно исчезают тени Касыма и Ибрагима. Их голоса больше не будут сливаться с дуновением ветра, не будут докучать Кёсем ночами.       Она ведь за этим и пришла — чтобы завершить начатое когда-то давно. Теперь, когда он обессилен, будет еще проще. Кёсем сделает все сама, не надеясь на слуг. Если на них не надеяться, то у нее получится: они не совершат ошибку, стоящую жизни, как Халиль-паша, не окажутся католиками-лазутчиками, как Синан, и не погибнут, спасая династию, как Кеманкеш.       Это не так сложно. Схватить одну из подушек — хотя бы вон ту, у тахты. И оборвать жизнь.       Кёсем поднялась на возвышение и оказалась у самого ложа. Теперь она взирала на Мурада сверху вниз. Бескровный, с кругами под глазами, тяжелым, нездоровым дыханием и каплями пота на лбу, он почти не представлял угрозы. Кёсем необычайно ясно представила эту картину: она избавляется от него прямо здесь, в его покоях. И с некой долей отстраненности осознала, что ничего не почувствовала. Словно внутри у нее не осталось сострадания, жалости — лишь огромная зияющая дыра.       Внезапно очередной тяжелый вздох заставил ее отшатнуться. Это был даже не вздох — а хрип, напоминающий кашель. Будто что-то внутри хотело вырваться, но не могло. Адамово яблоко Мурада дернулось, брови сдвинулись, будто он нахмурился, да и сам он резко побледнел…       Кёсем спустилась с возвышения. Она давно не следила за течением его болезни и не знала, чего ожидать в следующий миг.       Быть может, он проснется? Или, напротив, захлебнется в собственной крови? Шансы равновелики — но рисковать из-за такой мелочи Кёсем была не готова.       И она подкралась к выходу из покоев. Несильно постучала в двери, и, как только те отворились и перед ней предстал тот самый ага, негромко, но требовательно сказала:       — Позови лекаря.       — Что случилось, госпожа? Или же с повелит…       — Делай, что говорю. Ну же!       Сердце билось так быстро, словно ее изобличили, как базарную девку-воровку.       У входа в покои тут же оказался Хаджи. Он обеспокоенно посмотрел на Кёсем, выискивая в ее глазах что-то, ей самой не понятное. Она шагнула назад, в покои, пропуская его. К дверям начал просачиваться ветер — она с трудом поборола желание закрыть их.       Хаджи подбежал к султанскому ложу.       — Госпожа моя… — пораженно произнес он.       Мурад тяжело дышал, и это дыхание отдавалось стуком в ушах. Кёсем хотела было обернуться к Хаджи — как вдруг что-то черное метнулось над парапетом у террасы, прямо под затянутым тучами небом. Прошелестело крыльями, как птица.       На небе сверкнула молния, следом прогремел гром… Кёсем, оторопев, глядела туда, пока лекари один за другим забегали в покои. Следом мимо нее прошел Юсуф, но она толком на него и не глянула. Как вдруг услышала его голос:       — Повелитель… Повелитель, как вы?!       Кёсем развернулась, и внутри у нее все боязливо сжалось.       Мурад лежал все так же, но из его груди рвался лающий кашель. Один лекарь поддерживал его за голову, пока второй обтирал платком лоб. И глаза… Глаза Мурада были открыты. Бледно-зеленые.