Алый (1639)

Ноябрь 1639, Стамбул

      Тусклый, серовато-могильный пейзаж затянувшейся осени выставлял некогда роскошный дворцовый сад не в лучшем свете. Усыпанные пожухлой листвой дорожки стремились к центральному кругу, умощенному крупными камнями. Между шпилями можжевельников умостились такие же блеклые, как и затянутое бесцветной поволокой небо, вазоны.       Теперь они пустовали. Раньше, когда в них распускались красные бутоны, вазоны невольно светлели. Кёсем, всегда питавшая слабость к розам, лично за ними ухаживала — надеялась, что они украсят собой замысловатые садовые лабиринты в благодарность за заботу. Каждый раз Кёсем ждала наступления конца весны, дабы вновь предаться излюбленному занятию. Осень не вызывала в ней никаких чувств, кроме постоянной дремоты.       Однако сейчас она не чувствовала и этого. Увесистые синие тучи хищно нависли над балконом, неприятный холод забирался под стоячий воротник платья, но взгляд Кёсем был рассредоточен. Мыслями она пребывала не здесь.       — Госпожа, — позвал ее Хаджи-ага. Прозвучало так снисходительно, словно перед ним в кресле восседала не умудренная опытом валиде-султан, а неразумная девица. — Уже вечереет. Прошу, вернитесь в покои. Упаси Аллах, вы заболеете. Что же я… что же мы будем делать?       Кёсем лениво на него посмотрела. Сохраняя привычную, но омраченную тенью усталости надменность, она невесело усмехнулась:       — Как будто ты знаешь, что делать сейчас, Хаджи. Под этим куполом не осталось таких людей.       Увертка предсказуемо не сработала. Хаджи сделал вид, что ничего не расслышал, и продолжил тараторить:       — Госпожа, умоляю вас. Для вашего же блага… Хотите, я подам меховую накидку?       Кёсем поняла, что он не отступит. К тому же у нее давно не было сил на то, чтобы зайтись в крике или хотя бы на него шикнуть. Ее корни были подточены, она стала такой же вялой, как некогда пестривший красками, а ныне — затемненный нависшими тучами сад.       Она в последний раз равнодушно оглядела растянувшийся перед ней пейзаж. Коснувшись обитой бархатом ручки кресла, она встала и покинула балкон. Подхватив стакан с шербетом, Хаджи поплелся следом и закрыл за ней двери.       Направляясь к тахте, Кёсем невольно мазнула взглядом по своему отражению в зеркале. Женщина, смотревшая на нее оттуда, напоминала ее же из прошлого, но в отстраненном выражении не потерявшего молодость лица она не узнавала непреклонную, полную сил Кёсем-султан. Да даже эти покои, несмотря на горящие свечи и развешенные по стенам светильники, оставались мрачными, как предгрозовое небо.       Кёсем поспешно отвернулась.       Она уселась на тахту, опершись правым предплечьем о подлокотник, и ее кисть привычно сжалась в кулак. Им она бесцельно постукивала по дереву, пока подоспевший с нетронутым шербетом Хаджи снова не заговорил:       — Госпожа, выпейте, ради Аллаха. Вы совсем ослабли. Если так пойдет и дальше…       Кёсем закатила глаза. С каждым днем его причитание становилось совсем невыносимым.       — То что, Хаджи? Неужели ты думаешь, что я собираюсь убить себя? — вяло хмыкнула она, со слабым прищуром глядя на округлившийся и застывший так рот Хаджи.       — Что вы, госпожа, я никогда не… — запоздало пролепетал он.       — Довольно, — неспешно подняла Кёсем левую руку. — Поставь это и ступай. На твое бледное лицо больно смотреть.       Хаджи, пусть и не сразу, послушался. Поставил стакан на столик возле тахты и медленно побрел назад. Двери он открыл сам: с тех пор, как большинство прислуги оказалось в Старом дворце, Кёсем не стала утруждать себя выбором новых служанок. В гареме по-прежнему оставались верные ей Хаджи и Лалезар, и при необходимости они подзывали девушек из ташлыка. Те прибирались в покоях, помогали расчесывать непослушные каштановые волосы, затягивали шнуровку платьев, водружали корону и приносили в блюдце розовую воду.       Кёсем отказалась даже от пробовальщиц. В кои-то веки ее жизни здесь ничто не угрожало.       Она поднялась с места и, неспешно сойдя с возвышения, равнодушно оглядела покои.       Ее эпохе суждено было закончиться так: бесславно, среди мрака, клубящегося над изголовьем кровати, и мыслей, клубящихся в беспокойной голове, по какому-то недоразумению все еще носящей венец.       Ее эпоха, в общем-то, так и началась. Правда, вместо венца был белый венок, слетевший с хвостатой темной копны, пока юную Кёсем тащили к османскому кораблю.       Тишина в покоях била по ушам. Раньше Кёсем ненавидела сидеть без дела: даже если ей выдавался свободный день, она предпочитала лишний раз наведаться в вакф или пройтись переодетой по улицам Стамбула. Но теперь делами вакфа занималась Лалезар, а Кёсем проводила вечера в одиночестве. Наблюдала за тем, как дневной свет ускользал из завешенных окон, сменяясь иссиня-черным. Она не помнила, о чем думала в такие моменты: то ли о непривычно и как-то неправдоподобно ярко сверкавшем прошлом, то ли о закрытом бесцветной дымкой обреченности будущем.       И этот вечер ничем от подобных не отличался.       Кроме, разве что…       Кёсем затаила дыхание. Что-то переменилось в покоях. Откуда ни возьмись поднялся ветер, зашелестели бумаги, оставленные на столе, и замерцал огонь свечей.       — Валиде.       Она поняла, что это. Вернее, кто это. Такое случалось уже бесконечное количество раз: тени, сгущаясь, пробирались в покои, оборачивались в плоть и пытались пробить брешь в броне. Безуспешно, с каждым разом все отчаянней — они наивно верили, что Кёсем может сдаться.       — Валиде, почему вы нас не защитили?       Кёсем тускло усмехнулась. Теперь, спустя два месяца, она не пугалась. Раньше было куда сложнее: тени настигали ее, когда она была меньше всего к этому готова, и таращились усталыми, измученными глазами…       Называли себя Касымом и Ибрагимом.       Кёсем подняла взор. Ибрагим стоял у самого входа на балкон, задумчиво глядел на дубовый засов и неестественно покачивался. Он приходил к ней чаще, чем Касым. Порой не умолкал, и остановить его мог только громогласный рев, вырывавшийся из ее груди. Чтобы его не слушать, она зажимала уши и громко приказывала убираться.       Сейчас он, как ни удивительно, молчал, словно ждал, что Кёсем ему ответит. Впрочем, Кёсем этого делать не собиралась. Ведь настоящего Ибрагима здесь не было. Как и Касыма. Даже Атике уехала, не оставив после себя ничего, кроме обвиняющего взгляда. Последние ее слова обожгли, словно жидкий металл: «Я никогда вас не прощу». И растворились, поглощенные сдержанным выдохом.       Но Кёсем и не привыкла просить прощения.       — Вы ничего не скажете?       Кёсем взирала на Ибрагима надменно, свысока. Он был бессилен перед ее выдержкой — отныне ее не могло сломать ничто.       — Не спросите, почему следы не заживают?       Взор Кёсем невольно опустился на его шею. Действительно, там был слабо различимый, розоватый след от веревки.       — Зачем вы живете, валиде? Вы не сдержали слово, данное султану Ахмеду, не сберегли династию и государство. Вы не хотите с нами воссоединиться, потому что стыдитесь смотреть нам в глаза? Мне, брату Касыму, Мехмеду, Осману… Вы боитесь гнева отца?       Кёсем покачала головой. То были привычные речи Ибрагима. Он пытался пристыдить ее, убедить в чем-то неразумном, малопонятном — впрочем, недостаточно уверенно, чтобы она повелась.       — Раньше вы не боялись смерти. Но теперь вы предпочитаете проводить свои последние дни во дворце, нежели взглянуть в глаза правде.       Кёсем не сдержала усталого смешка.       — Не все в этом мире мне подвластно, — отмахнулась она.       Она развернулась и собиралась было направиться к тахте, как вдруг ее остановило прикосновение. Холодное, как морозный сад.       Неживое.       Кёсем повернулась обратно. Ибрагим стоял на прежнем месте, но Кёсем знала, на что он был способен, и потому не удивилась.       — Наши жизни были в ваших руках.       Кёсем замерла.       — Но вы наблюдали, как жизнь медленно иссякала во мне, как я, словно испитый до дна сосуд, ударился о холодный пол. Вы закрыли уши… Подумать только: рабы схватили великую валиде-султан под руки и заставили наблюдать за тем, как последний шехзаде династии Османов покидал этот мир. И она ничего не смогла поделать.       — Прекрати, — отчеканила Кёсем. Напоминание о собственной беспомощности унижало гордость — то единственное, что оставалось в Кёсем неизменным.       Ибрагим, однако, не послушал.       — Зачем, валиде? Скажите, зачем вы живете? Вместо того, чтобы за нас отомстить, вы…       Он ненадолго замолчал, что-то обдумывая. На его лице отобразилось море настроений: задумчивость, злоба, отчаяние, ненависть… И, когда Кёсем начала терять интерес, он вдруг усмехнулся:       — …вы склонились перед тираном.       Глаза Кёсем округлились.       — Ибрагим! — выпалила она.       Ярость забурлила в грудине, до бешеного гудения, до дрожи в кулаках.       Но Ибрагим не перестал улыбаться. И эта улыбка была такой надменной, что раздражала еще больше. Тогда Кёсем почти что подбежала к нему. Ей даже показалось, что у нее заскрежетали зубы и помутнело в глазах. Словно сойдя с ума, она закричала еще сильнее:       — Замолчи!       Он захохотал. Не обращая внимания на ее потуги, не потупив стыдливо взор, как при жизни…       — Прекрати! Я сказала тебе замолчать!       Но ничего не получалось. Она словно снова переместилась на два месяца в прошлое, когда ее одолевал самый настоящий страх.       — Ты слышал? Немедленно!       Ибрагим не слышал. Его хохот был безумный, как будто сам он сошел с ума. Он смеялся, смеялся… Кёсем набрала в легкие столько воздуха, сколько могла. И — отчаянно рыкнула:       — УБИРАЙСЯ!       И проснулась.       — Госпожа… Что с вами? — пробормотал Хаджи, вбегая в покои. Надо же, словно почувствовал. Или же стоял под дверью, вслушиваясь в каждый подозрительный звук, вплоть до обеспокоенного вздоха или тихого шороха.       Кёсем приподнялась, опираясь на правую руку, а левой принялась массировать лоб. Значит, это был сон. Она просто заснула — почти не ела, вот усталость и взяла верх.       Только сон, верно. Прошли времена, когда тени перемежались с реальностью. Теперь они могли наведываться лишь так.       Однако… Кёсем было не легче.       У Ибрагима получилось вывести ее из себя. Он снова напомнил ей о событиях двухмесячной давности. И самое главное — он был прав.       Кёсем помнила. Помнила, как пыталась избавиться от крепкой хватки бостанджи и собственными руками придушить палачей. Как ее поставили на колени и держали за подбородок, не давая отвернуться. Она могла лишь закрыть глаза, правда, не позволила гордость. Как глупо, наверное… Но Кёсем не могла иначе. Она смотрела, не отрываясь, и позволяла себе лишь кричать. Руки сами тянулись к ушам, но глаза оставались открытыми. Слушая истошные вопли и хрипы, Кёсем мечтала провалиться под землю.       Она вздохнула, подняв, наконец, взгляд на Хаджи. Тот с сожалением взирал в ответ.       — Госпожа моя…       — Чего тебе? — устало спросила она. Ей вновь стало до ужаса скучно. Тени пробуждали в ней былую раздражительность, порой вспыльчивость. Но, когда они уходили, Кёсем возвращалась к тому, с чего начинала. К безразличию.       Когда-то она корила Сафие-султан за каменное сердце, но сама ушла еще дальше: потеряв все, кроме неуемной гордости, она отчаянно достраивала заслон из металла. И из него было впору лить пушки.       — Вы не выпили шербет, — проговорил Хаджи, и в его голосе Кёсем почудилась укоризна.       Кёсем растерянно хмыкнула.       — И это то, зачем ты пришел? Я приказала тебе оставить меня.       — Госпожа… Вы сами говорили мне сообщать вам.       Кёсем нахмурилась.       — О чем?       Смутное осознание заворошилось внутри.       — Повелитель… уснул. Главный лекарь вернулся в домик.       Кёсем замерла. Верно… Вчера она приказала Хаджи сообщать ей обо всем, что происходило в главных покоях. Конечно, он не забыл. Иногда ей казалось, что он ничего не забывал.       «Уснул, значит…»       Кёсем кивнула самой себе, решительно поднялась с тахты и направилась к выходу. Не дожидаясь, пока Хаджи опомнится и побежит за ней, сама отворила двери и вышла в пустой коридор, ведущий в ташлык.       Ее холодная поступь эхом разносилась по дворцовому безлюдью.       Время пришло.