***
В последующие дни сон как всегда пестрил образами. К Кёсем приходили странные видения: она чувствовала тепло горящих свеч, слышала треск камина и мерное дыхание где-то рядом; видела зимние сады, устланные то инеем, то сверкающим снегом. Что-то горело в конце этих дивных садов, расцветало алым. В этих же садах ее вечно преследовала тень. Та самая, что беспокойно пронеслась у террасы… А еще Кёсем заходила в лавку странного пожилого торговца. Улыбаясь, он обнажал ряд кривых зубов, и глаза его озорно поблескивали. Но порой видения были привычными. Ибрагим, реже Касым, еще реже они оба — приходили и нависали над ложем Кёсем неподвижными тенями, смотрели, ожидая. Иной раз они не исчезали, даже когда Кёсем требовала. И тогда в ее голову приходила мысль о распахнутых бледно-зеленых глазах. Кёсем не сразу осознавала, что именно происходило, но тени, боясь того взгляда, тут же уплывали. Хаджи сразу заметил перемены в ее настроении. Все настойчиво вопрошал, что же случилось, и удивленно приоткрывал рот, когда Кёсем прогоняла его. Раньше ей не хватало сил на то, чтобы как следует поднять голос, но теперь, хоть и с трудом, она справлялась. Со временем сидеть в покоях стало невыносимо. Без особой увлеченности перелистывая страницы книги, другой рукой Кёсем постукивала кулаком по тахте. То самое темное, заледенелое, опоясанное суровыми ветрами чувство не давало покоя. Разум Кёсем все возвращался к вечерней непогоде, к развевающимся занавескам и кромешной темноте… В груди выло, как выл той ночью безбожник-ветер. Кёсем боялась. Кёсем не понимала. Пустота зияла на месте души, но неумолимо тянула прочь… Звала снова пройти по пути, освещенному редкими тюльпанами факелов, звала поглядеть на мрачный витраж, ближе подобраться ко внешнему входу на террасу. Кёсем не могла приблизиться к истине и почерпнуть из нее даже самую малость. С одной стороны, ее равнодушием, как льдом, можно было сковать Босфор, а с другой… Видимо, Кёсем была слишком слаба, чтобы не повиноваться.***
В тот день, когда это случилось впервые, она тщетно пыталась усыпить бдительность Хаджи. Не отказывалась от трапез, от накидки и даже не поморщилась, учуяв тошнотворный запах благовоний. При первой же просьбе, как только стало вечереть, покинула террасу. Но, похоже, Хаджи знал ее слишком хорошо. Когда Кёсем, подумав, что он отправился к остальным евнухам, отворила двери и ступила прочь, Хаджи увязался за ней. На этот раз она не неслась сломя голову, а мерно шагала по коридору под открытым небом и изучающе взирала на присевших в поклоне наложниц. После того как большую часть из них за ненадобностью выслали в Старый дворец, у ташлыка стало совсем тихо. И все же Кёсем упорно разглядывала миловидные лица, пытаясь найти те, что хотя бы отдаленно напоминали ее в юности. — Госпожа, позвольте спросить, но куда мы идем? — осторожно начал Хаджи. Кёсем деловито поджала губы. — «Мы» никуда не идем. Я велела тебе оставаться у себя в покоях. — Но госпожа, я не могу оста… — И что же мне, по-твоему, угрожает? — резко остановившись, развернулась к нему она. — Кто мне может навредить в этом дворце? Быть может, — обвела взглядом наложниц Кёсем, — они? Хаджи ничего не ответил. — Что же вы молчите? — холодно обратилась к нескольким девушкам, стоящим подле, Кёсем. Пора было покончить со странными взглядами и перешептываниями. И лучшим способом было внушить прежнее благоговение. — Вы посмеете против меня выступить?! Наложницы стояли, понуро опустив головы. Кёсем перевела взгляд на Хаджи. Тот замялся, словно хотел что-то сказать, но остался молча стоять, сложив руки перед собой. — Ты не последуешь за мной, — строго сказала она. — Иначе отошлю и тебя. Она двинулась дальше, постукивая башмаками по мраморному полу. Спиной чувствуя тяжелый взгляд Хаджи. Пройдя весь путь и вновь столкнувшись с охраной у дверей в покои, Кёсем была уверена, что ей придется повышать голос. Но как ни странно, ага отворил двери при первой же просьбе. Неужели Юсуф решил, что раз уж Кёсем позвала лекарей тем вечером, то ее можно было не опасаться? Первым, что Кёсем почувствовала, войдя в покои, было тепло. Оно струилось по покоям, ощутимое на фоне холода запутанных коридоров. А еще свечи. Они были зажжены, освещая покои так, чтобы не мешать сну. Камин пощелкивал, а двери на террасу были закрыты на засов. Из полузанавешенных окон проглядывался приятный синий цвет. Подойдя к письменному столу, Кёсем провела по поверхности рукой. Разумеется, все было чисто. Кёсем вдруг посетила доселе недоступная мысль. Как же так вышло, что в прошлый раз свечи были потушены?.. Она так и замерла — с рукой, касающейся стола. И принялась прислушиваться к дыханию за спиной. Оно было тихое и равномерное. Пустота сгустилась. Кёсем неторопливо, стараясь не издавать лишних звуков, даже шороха волочащегося за ней подола платья, повернулась к султанскому ложу. Мурад, снова в черной рубахе, лежал на спине и спал. Кулаки его, однако, напряженно сжимали края одеяла, будто он был зверем, в любой момент готовым сорваться с места и напасть. Нет, Кёсем по-прежнему ничего не чувствовала. Чтобы убедиться в этом, она подошла к ложу и внимательно вгляделась в лицо Мурада. На этот раз оно казалось здоровее, хоть и оставалось бледным. Брови Мурада были слегка напряжены, а челюсти сжаты. Кёсем показалось, что он дышал слишком медленно, так, словно то было вовсе не обязательно. Странно… От него не веяло опасностью. За последние месяцы Кёсем забыла, каково это — вдыхать этот смрад, пропитавший и его, и его палачей. Но Мурад был прямо перед ней, и в нем не оставалось ничего, внушающего ярость и гнев. Пустота переливалась внутри, будто из одного сосуда в другой. Кёсем опустилась на ложе. Она сидела так, пока в покои не зашел ага, следящий за порядком в покоях, и не принялся проверять, все ли разложено как следует.***
Кёсем приходила сюда если не каждую ночь, то почти. По-прежнему ничего не ощущая, слушала чужое дыхание и треск камина. Хаджи все пытался прознать о причине — но как Кёсем могла ему о ней рассказать, если не знала сама? Касым и Ибрагим не появлялись в султанских покоях. Даже когда Кёсем дремала, сидя на краю ложа и оперев голову о кулак, они молчали. Видимо, они действительно боялись этого места. Порой Кёсем блуждала по покоям, сцепив руки за спиной, и ее посещали далекие воспоминания. Как она, держа в руках письмо куббе-визиря, точно так же расхаживала вперед-назад и раздумывала над ответом. Как ставила печать, сидя за письменным столом. Как власть наполняла ее, как она грезила о будущем… А порой ей не хотелось ничего. Привыкшая засыпать далеко за полночь, она не обращала внимания на легкую сонливость и про себя читала одну из книг, найденных в султанских покоях. Так случилось и в этот раз. Кёсем отрешенно пробегалась глазами по стройным рядам букв найденной пьесы Кальдерона, ненадолго останавливаясь на размышлениях о сути власти, чести и судьбы. Теперь ни то, ни другое, ни третье ее не касалось, и текст не мог зацепить ее достаточно, чтобы она могла в него погрузиться. Как вдруг что-то изменилось. До Кёсем запоздало дошло, что именно. Вот ее рука покоилась на странице книги, вот Кёсем собиралась перелистнуть очередную страницу… Внезапно предплечье словно обожгло. Подобно тискам, чужая сильная рука вцепилась в него, и все внутри Кёсем сжалось. Она против своей воли повернула голову вправо. Мурад смотрел на нее. Взгляд зеленых, сверкающих, полубезумных глаз впился в ее лицо, по-прежнему сжатые зубы разве что не скрежетали. А рука Мурада была такой горячей, что Кёсем поняла: у него начался жар. Она не могла смотреть на него так долго, не могла ничего с собой поделать. Ужас заставил ее тотчас же отпрянуть, встать с ложа, откинув книгу. Мурад, выпустив ее предплечье из своей руки, тоже откинулся назад, на подушки, и вдруг хрипло засмеялся. А затем, вмиг посерьезнев, но все еще прожигая взглядом балдахин над ложем, спросил: — В тот раз… ты ведь была здесь? Прежний страх вновь окутал Кёсем. Однако… что-то в этом страхе было не так. Она стояла, нутром чуя чужую ненависть.