Пианист

      Жарко. На лбу, шее пот. Голова опущена, и Итачи ощущает, как его волосы обрамляющие лицо, касаются щек.       Реальность словно растворилась... Нет! Смешалась с окружающей тьмой!       Он не видит. Мрак. Даже не знает, кто вывел его со сцены после выступления. Но вроде снова в артистической.       Холодные осколки странного льда пронзают мозг.       Даже и не помнит, были ли аплодисменты... Какая-то прострация, через которую пробивается теперь музыка: Учиха слышит приглушенную игру за дверью — уже другой пианист выступает вместе оркестром в финальном туре конкурса.       В голове пустошь. Ледяная мята в самом сознании.       Все путается, эмоции, чувства...       Шисуи жив, но сейчас, в эту самую минуту, представить это не получается почему-то совсем — снова его бездыханное тело рисуется в воображении: Итачи прикасается к холодной руке скрипача; едва нависает над мертвым струнником; смотрит в закрытые глаза. Черные короткие кучерявые волосы небрежно растрепаны, и в их тени на лбу — яркая алая впадина от пули и проведенной операции.       Есть только сама мысль... краткое предложение: «Шисуи жив», за которым не стоит ни-че-го, никаких доказательств.       Сам себе придумал? Убедил, что Обито соврал?       Итачи склоняется ниже, и с чувством холодного волнения в последний раз целует Шисуи, содрогаясь от всей той боли, что камнем тянет его вниз, к промозглой земле. Шисуи мертв. Впрочем, как и сам Итачи.       Веки скрипача открываются. Взгляд черных стеклянных глаз скользит куда-то мимо, и Шисуи издает жуткий приглушенный стон, мычание. Вегетативное состояние...

«Он жив только в моей голове?»

Может быть все, что угодно.

      Пианист сокрушается, что сейчас уже слишком поздно любить Шисуи по-настоящему — не скрываясь, таясь и... стесняясь.

Шисуи мертв.

      Итачи тяжело выдыхает, понимая лишь одно — все кончено. И ничего нельзя исправить.       Он не знает, сколько уже так сидит, но, вроде, на сцену пошел третий пианист.       Учиха слышит его игру, но в то же время она проходит мимо него... Думает лишь о том, что станет еще хуже через несколько часов, когда до одурманенного мозга все-таки окончательно дойдут слова, сказанные Обито: Шисуи больше нет.       Что-то запредельное. Нереальное.       Итачи внезапно провалился в пустошь. А когда очнулся, уже чувствовал, как чужие руки тянут его наверх. Люди что-то говорят, но... не разобрать. Его тащат вперед. Снова жар сверху — софиты? Знакомый шум где-то впереди. Опять публика?       Все смолкает, в то время как раздается в микрофон женский голос:       — А теперь передаем слово председателю жюри Седьмого международного музыкального конкурса, проводимого в этом году среди пианистов, лауреату Международных конкурсов, профессору Джульярдской школы — Намиказе Минато.       Учиха чувствует движение впереди себя: шаги. Человек подходит к микрофону? Встает на то место, где в прошлом году стоял дядя Итачи?       — Мне очень посчастливилось в этот раз возглавлять жюри, — начал мужчина совершенно спокойно: в его тембре чувствовалась легкая и добрая улыбка, — и я рад, что музыкальное соревнование, завершившееся этим вечером, было весьма эффектным, спорным и... демонстрирующим особое мастерство и профессионализм абсолютно всех конкурсантов. Не буду многословен, однако скажу, что решение для жюри было непростым...       Тревожно. До самого отчаяния.       Но... давай.       Говори...       — Как выпускник Токийской Академии Музыки, и бывший ее преподаватель, мне очень приятно, что в этом году победу одержал ученик моей родной Альма-Матер — Учиха Итачи!       Глухой удар сердца. Задержка.       «Ты слышишь это, Шисуи?»       Холодное движение касается тела пианиста: что-то тряпочное касается головы, опускаясь тяжестью на грудь.       Золотая медаль? Да, как всегда бывает на подобных конкурсах...       «Ты видишь это, Шисуи?..»