Подозрителен?
Да. — Полиция установила его личность. Видеокамеры с соседнего здания засекли его компанию: Мацураси смылся со своими ублюдками в тот вечер на катерах... — пианист видел, как Нара, говоря это, устало выдыхал табачный дым. Легкий прищур.Недоверие?
Оно. Итачи поднес сигарету ко рту, привычно обхватывая никотиновую палочку губами. Все не сводил взгляда со стоящего рядом Шикамару, которого случайно встретил на ступеньках больницы спустя пару дней после случившейся драмы. Сегодня Итачи видел чуть лучше: меньше пятен и искр. Картинка не сливалась в одно бесформенное месиво. Наверное, это потому, что более Учиха не ощущал стопроцентной неизвестности и ожидания чего-то крайне фатального... Все было понятно. Почти все... На душе, правда, было все также херово, но, очевидно, странным образом подбадривала теплящаяся в груди надежда. Или же тупая резиньяция. Да, скорее, это была именно она. Глаза функционировали более-менее исправно. И глупо было упускать такую возможность. Возможность просто зреть: пианист внимательно смотрел на своего старого... нет, бывшего друга, пытаясь уловить в мимике, жестах и, наконец, речи Нары хорошо скрываемое презрение, неприятие и, возможно, злость к... самому Итачи и даже... к Шисуи?.. Ох, нет — скрипач теперь последний, на кого детектив будет выливать все то, что вываливал каких-то десять лет назад: струнник сейчас не в том состоянии, чтобы принимать все броские удары рапир, пускай даже и не находясь в непосредственном контакте. Ведь Шикамару не лицемер: он всегда говорит все прямо в лицо, совершенно этого не стесняясь. — ...Полицейские были на машинах, — продолжал Нара, не обращая внимания на изучающий взгляд пианиста, или просто делал вид, что не замечает, — не могли их физически достать... Вот если бы были вертолеты... операция по спасению прошла бы удачнее, но, блин, где мне их было взять?! Арх... — выдох, и тихо: — Не волнуйся, Итачи, — все-таки взглянул на парня, — я лично возьмусь за это дело — проведу свое независимое расследование и окажу содействие полиции. Хидана уже объявили в федеральный розыск. Отыскать его будет легче. Что-то явно не сходилось. Учиха чувствовал это, совершенно не понимая, что мешает ему просто верить во все эти слова. О! Наверное, до сих пор звенящие в ушах крики шестнадцатилетнего пацана: «Я знать тебя больше не хочу, Шисуи! Понял?! И дружбана твоего это тоже касается! Так и передай Итачи!» И совсем даже ничего, что пианист во всей этой ссоре стоял рядом и был свидетелем словесной перепалки, разбавляющейся иногда грубоватыми пихами двух парней. «Не только мы с Итачи виноваты, дебил! — рокотал Шисуи, наматывая футболку Шикамару на свой кулак. — Ино тоже!» «Я ей сотни раз объяснял ошибку ее поступка!..» — шипел брюнет, пытаясь ослабить чужую хватку. Хотел сказать что-то еще, но... «Тогда... — перебивая, внезапно невесело улыбнулся скрипач, — ...тебе стоит злиться только на самого себя! Раз не смог переубедить ее не связываться со мной и Итачи!» За все десять лет Нара вряд ли все это забыл. Иначе бы пошел на контакт сам ранее — ведь детская и юношеская дружба-то была у них всех самой теплой. Но Шикамару не из тех, кто забудет свою обиду... По крайней мере, именно эту. По правде говоря, Итачи понимал чувства детектива, и, наверное, даже отреагировал во всей этой ситуации также, если бы не одно «но»: Итачи — одна из причин всей ссоры. Если не главная. Пианист смаковал на языке терпкую горечь дыма сигареты: — У Мацураси Джашина слишком много денег и влияния, — хрипнул. — Он всячески будет спасать сына. Не думаю, что что-то выйдет. — Не вешай нос, Учиха, — скривился детектив. — Не сомневайся во мне. Я во всем разберусь: засажу этого Хидана в тюрьму. Ведь Шисуи и мой друг. Отомстить за него — мой долг.Друг?
Хотелось смеяться.Долг?
Правда — это все очень забавно. Ведь Итачи слишком хорошо помнил то бравурное: «Ты самый гадкий человек, Шисуи, которого я когда-либо знал! И общаться с тобой и твоими прихвостнями я больше не собираюсь. Заметь — это и Ино тоже касается! Отныне можешь делать с ней все, что хочешь. Меня это больше не волнует!»«Шисуи и мой друг.
Отомстить за него — мой долг».
Смешно. Но пианист не смеялся. Было совсем не до смеха. Не было сил мыслить... что-то делать. Сейчас Учиха просто и безоговорочно принимал любое течение, любую волну, что бросала его на острые камни — понимал, что повлиять на возникающие друг за другом ситуации просто-напросто не может. И разбираться во всем... уже не было никакого смысла...Апатия.
— Ты все здесь трепишься? — голос Саске раздался позади. Итачи оглянулся на брата, стремительно направляющегося к ним от больничных дверей. — Давай живее, Итачи, у меня экзамен по английскому через полтора часа, а я тут с тобой кисну. Я уже все узнал — к нему сегодня можно, — выхватывает сигарету из пальцев старшего, бросает наземь, надавив на нее носком кеда. В ответ аники лишь просто скользит взглядом по этим жестам, никак их не комментируя. — Надо же... — пролепетал Нара, вмешавшись. — А мне сказали, что к Шисуи нельзя. — А ты разве не видел табличку на входе? — кисло улыбается младший Учиха. — Там черным по белому написано, что говнюкам, вроде тебя, вход воспрещен. Пошли, нии-сан, — крепко схватил брата за руку, потянул, уводя за собой. «Нии-сан» — в последние годы Саске редко когда так обращался. Считал, что это как-то по-детски... А он ведь уже такой взрослый... Поэтому и слышать сейчас это было слишком... непривычно: Итачи бы даже умилился, если бы позволяло состояние души. Если бы не было этого вакуума и пустоты в черепе. Учиха чувствует твердую хватку отото. И... просто покоряется тянущей силе извне...Не хотелось...
Вообще ничего, кроме того, чтобы...
Шисуи просто пришел в себя.
Остальное казалось лишним.
И совершенно неважным.
Шикамару... Саске? В отношении брата в мозг ударяет лишь одно: «Наверное, Саске неприятно быть поводырем...» И поэтому сразу: — Я вижу, Саске. Отпусти... Все... в порядке. — Я держу тебя за руку, чтобы чувствовать твой пульс. Контролирую его, ведь отец меня убьет, если ты вдруг откинешься. Думаешь, папа забыл про твою тонкую душевную организацию и не наказал мне тебя пасти? Когда ты начнешь умирать, Итачи, я буду рядом. Даже не знаешь, радоваться... или... — Пока ты будешь навещать его, я схожу за кофе, — отото отпустил руку старшего, когда парни остановились возле нужной палаты, — тебе, как всегда, капучино? А сладкий батончик будешь? Итачи кивнул. Но вряд ли это был жест осознанный. Ведь глаза уже смотрели в окно больничной палаты, где было лишь... Итачи отвел взгляд, ощущая, как сердце и легкие стянуло в какие-то тески. Сглотнул — в горле пересохло. Сделал шаг, кладя руку на дверную ручку. Опустил вниз.Толкнул вперед...
Наверное, из-за того, что в детстве он так сильно не любил драк, в нем выработалось это чувство ощущения оппонента: его способностей, возможных действий, агрессивности...Едва уловимые тихие шаги.
Не хотелось нарушать тишину этого места.
Но она и так уже разбилась
о приглушенно шумящие аппараты палаты...
Черные пятна мерзкими вязкими каракатицами практически не ползали перед глазами пианиста. Ослепляющие звездочки почти не сверкали. А вдали сквозь абстрактное месиво даже намечались конкретные контуры:«Шисуи...»
Итачи двигался вперед,
ощущая неимоверную тяжесть в собственных ногах.
Не думать. Просто надо не думать о том, что случилось... с другом. Пианист сжал губы, умышлено уводя свои размышления в сторону от этого шаткого подвесного моста над самой пропастью. Один шаг по гнилой дощечке: она в мгновение треснет, и тело полетит вниз — в обрыв, изрешеченный острыми скалами Боли, Горячи и Беспомощности... Но на счастье в сознании вспыхнул иной образ, уносящий от всех этих щемящих размышлений прочь — Шикамару, а вместе с тем и...Хидан.
Тенор, что всегда казался Итачи человеком эмоциональным, несдержанным и безрассудным. Мацураси был непредсказуем. А куча денег, в которой он ежедневно купался, и отцовские связи, вероятно криминальные, наоборот, придавали действиям этого вокалиста оттенок ожидаемости: настоящее оружие в руках пепельноволосого закономерно. Хидан — опасен. Итачи чувствовал это даже селезенкой. Поэтому и вел себя с ним предельно осторожно, сглаживая все возможные углы. Даже бросился тогда под удар тенора, шестым чувством понимая, что это единственный способ... сохранить чужую жизнь. Не любя драться, Итачи слишком хорошо чувствовал своего врага.Остановился.
Не отрывал глаз от знакомого лика...
Но Шисуи был иным. С самого детства он шел вперед не колебаясь. Стенка на стенку. Был тверд и решителен. Всегда приходил на помощь, даже тогда, когда сила была не на его стороне. Но была Удача... А теперь же...Тяжело.
И уже просто невозможно:...все мысли всё равно сводились к скрипачу...
Треск.
Обрыв. Рука аккуратно оперлась у изголовья больничной кровати.Надежда...
Хотелось увидеть... разглядеть,
что струннику хотя бы стало лучше.
Но эта... смертельно бледная кожа. Трубки катетеров, что почти полностью пронизывают... худое тело — от крепкого и слаженного организма Шисуи почти ничего не осталось: словно кома высосала из парня всю возможную силу и... даже, кажется, жизнь. Скрипач казался каким-то... маленьким... почти иссохшим...Нереальным. Непривычным. Неживым.
Его глаза закрыты. Даже веки не дрожат. А белая повязка на лбу пропитана кровью. Черные короткие волосы небрежно выбиваются из под рыхлой марлевой ткани. И аппарат ИВЛ шумит в такт едва наличествующему дыханию Шисуи...Не́когда сильный и волевой человек...
был сейчас совершенно беспомощным,
и почти мертвым.
Казалось, что... такое вовсе невозможно...
...что с Шисуи такого быть
просто-напросто не может...
Но так было.
Ни с кем угодно, а именно с ним.
Дрожащий выдох сорвался с губ Итачи — чувствует, как уже полностью пропах табаком: слишком сильные волнение, страх, заставляющие курить, курить и снова курить... Выстрел — поврежден мозг. Операция по извлечению пули прошла успешно — струнник не умер на операционном столе или, вообще, по дороге в больницу: казалось, что Удача как и всегда была на стороне Шисуи, но... Но... в итоге все равно... кома... Жуткое ощущение ужалило в самое сердце:Тяжело. Итачи уже просто не мог.
Склонился ниже... ...с чувством искреннего и непобедимого трепета... коснулся губами чужой скулы там, где заканчивалась кислородная маска...Замер.
Слишком трепетный, пугливый и едва смазанный поцелуй. Наполненный безумным страждущим отчаянием получить ответ.Которого не было.
В глазах больно жжет. Итачи склонялся над телом Шисуи... понимая, что больше ничего не будет по-прежнему. Совсем. «Кома третьей степени... — голос доктора сам возник в сознании, — понимаете, это не та степень, которую так легко преодолеть. Сценариев немного: либо пациент выйдет в сознание через вторую и первую степень комы; либо — в апаллический синдром: то есть в вегетативное состояние, но это обычно приводит к... третьему варианту; к смерти». Вспоминать об этом, находясь далеко — относительно просто. Можно даже пытаться сдержать свои эмоции. И, вроде, это получалось: выходило внешне оставаться хладнокровным, бесчувственным, несмотря на всю лаву чувств, испепеляющую внутренние органы. Но теперь же... когда Шисуи был так близко... Все резанувшие в сознании слова медика понимались с сокрушительным осязанием: вдох Итачи случился каким-то рваным — он уже с трудом сдерживал подступающие жгучие слезы, сливающиеся со всей той лавой, беспощадно выжегшей внутреннее душевное естество.Учиха понимал, что возможно,
тот, кто ему так д о р о г . . .
...может просто...
Сердце разрывалось от боли... от эмоций... от осознания всего... этого. Губы в очередной раз лепетали беззвучное: «Живи... пожалуйста...» Больно. Дико. Сил больше нет... Но пианист продолжал говорить с Шисуи. Рассказывать скрипачу хоть что-то, надеясь на... лучшее: на то, что окажется услышан... на то, что получит ответ... Как там было в этих дурацких душещипательных фильмах про кому? Что больной едва шевелит пальцем, давая сигнал, что здесь, что слышит, что все понимает? Итачи то и дело бросал взгляд на руки Шисуи — в отчаянном желании уловить хоть какое-то мизерное движение... Но... все тщетно. Не тот случай — сложнее. Маленькое хрупкое тело, пронизанное медицинскими трубками, продолжало недвижно находиться в одиночной палате, словно не слыша всех безобидных рассказов о погоде, об Академии... и даже о Шикамару... Итачи едва переставлял ноги, покидая помещение. Даже знакомое тепло рядом с собой ощутил не сразу. — Там автоматы с кофе и батончиками сломались, — тихо изрек Саске. Взял брата за запястье, заставив притормозить. — Ты как? — даже и не поймал на себе взгляда нии-сана. Просто смотрел на бледный профиль, обрамленный черными волосами... Ждал ответа... любого — словесного, физического... Итачи молча двинулся вперед. Но сердце окончательно болезненно сжалось, когда: — Ты ведь любишь его?.. Холод. И мурашки по самому загривку. Челюсти плотно сжались, а мышца в груди и вовсе пропустила удар. Тело каменное. Не пошевелиться. — ...Не так, как друга. Не отпирайся, Итачи. Я все знаю. Я все видел. Сейчас... — голос позади. Чувствует, как рука отото поднимается выше, крепче сжимая пальцами плечо: почти больно. Думал ли Итачи в тот самый момент — несколькими минутами ранее, что... он окажется у кого-то на глазах? Позволил себе мимолетную слабость. Поцелуй? Нет. Итачи не думал об этом. —...Я видел и то, что было до этого... — Саске продолжал тихо. Едва уловимо: — Всю вашу любовь... особенно, в туалете филармонии. Сердце Итачи. Оно больше не билось: но на запястье нет чужих пальцев, что могли бы уловить отсутствие пульса. Тишина. Хотелось, чтобы была она. Но старший слышит легкие шаги. Не поднимает взгляда с пола, замечая, как кеды младшего остановились напротив. Чувствует, как руки крепко сжимают его плечи. — Думаю, ты понимаешь, о чем я говорю, нии-сан... От этих слов хотелось... просто умереть. Или он уже мертв? Ведь Итачи уже даже и не дышит. — Можешь не отвечать, но... — отото чуть сильнее надавил большими пальцами на чужие ключицы, — ...просто скажи, когда ты это понял? В какой... момент? Что он тебе не безразличен? — Я... — мертвый хрип, и аники понимает, что связки в его горле уже не смыкаются... — Просто... — внезапно тихий рокот: Саске на мгновение зажмурился, недобро двинув челюстями, — скажи. Это важно для меня... ведь я... — вновь твердый решительный взгляд. — Ты не понимаешь, Итачи? Не понимаешь, почему я ненавижу тебя всем сердцем?.. «Ненавидишь?..» Старший едва делает робкий шаг назад — инерция словно от попавшей в грудь пули. Тихий шелест — сдавленный выдох, сорвавшийся с бледных губ. Черные глаза пугливо и внезапно осознанно глядят в чужие бездонные, темные. «Ненавидишь?..» Знал ли Итачи вообще об этом? Видел ли это в отото? А понимал ли причину?Нет.
Нет. Нет.
Прозрение... Оно слишком болезненное. Острое. Ядовитое: «Во всей этой истории мне догадаться несложно...» — Итачи содрогается, вспоминая некогда сказанные слова брату. Вспомнил лишь потому, что догадался вновь.Понял...
И эти чужие светлые волосы сами расползлись в воспоминании... — Скажи мне, нии-сан, — Саске едва поддался вперед вслед. Его руки скользнули ниже, двинувшись за спину пианиста. Отото приложился щекой к ключице брата, легко обнимая старшего. — Я никому не скажу. Ты же понимаешь, почему?.. Ты же можешь понять меня? Итачи закрывает глаза, в очередной раз плохо осознавая, жив ли вообще. Ведь все это так нереально. Неправильно. И едва хватает сил, чтобы... — Когда умер его отец. Итачи приходил в больницу каждый день. Саске же был рядом... Просто был рядом.Неправильно. Неверно.
И не само наличие младшего рядом, а сама причина. Но спорить, препираться, пытаться что-то исправить... Итачи просто не мог. Понимал... что вообще не в праве делать этого... Вообще больше никогда. И спрашивать что-либо у Саске было страшно. Говорить об этом боязно. Особенно о каких-либо подробностях... Не хотелось ворошить весь этот улей истин, эмоций, чувств. Все это не вызывает у Итачи ничего, кроме стыда. Ведь такие неправильные влечения слишком неправильные и не заслуживают ничего, кроме порицания. Но разве может ли он винить отото в том, в чем сам грешен?Нет. Нет. И еще раз — нет...
Итачи просто повиновался воле, не видя иного пути: когда младший захочет — тогда и прольется свет. А делать движения самому — аники был больше не в силах. Однако Саске особо и не стремился к самой сути. Все его разговоры вились пока на самой дальней орбите, на отдаленных темах: — Никогда бы не поверил, что Изуми все-таки — его кузина, — как-то задумчиво изрек отото, скользя взглядом куда-то мимо плеча стоявшего напротив брата. Это было неожиданно. Неожиданно слышать это от Саске. Ведь с того момента, как Шисуи попал в больницу, имя его двоюродной сестры, по какому-то странному совпадению, так и не называлось... — Так ты знал? — Она сама сказала мне перед тем, как все случилось. — А про ее брата? — Про Шисуи? — парень внимательно посмотрел на старшего, и, получив от того отрицательный кивок, несколько встрепенулся. — Нет. Я не знал. И кто же это? Тот мрачный тип? — качнул головой в сторону пары человек, стоявших неподалеку в тени больничного коридора. — Наверное... — Итачи устремляет взгляд вслед за Саске, — Шисуи никогда не говорил о своем кузене, кроме как о его существовании и том, что... — в одном из темных силуэтов этой пары узнает мать Шисуи и замечает... стоящего с ней темноволосого мужчину. — Пошли тогда выясним, кто он такой, — Саске хватает за одежду на плече Итачи, тянет за собой, не дослушав. — Заодно про Изуми узнаем — ты заметил — ее который день нет в Академии? А сейчас, между прочим, сессия... Изуми... а Итачи ведь почти забыл про нее... Даже спустя после нескольких дней после произошедшего не ощутил ее отсутствия в своей жизни...Больно закусил губу,
ощутив яркую палитру оттенков вины за безучастие к судьбе девушки.
Внимательно, как это было только возможно при бушующем в сердце внезапном волнении, дрожащем сознании и угасающих глазах, пианист разглядывал человека, стоявшего рядом с матерью Шисуи. Мужчина был выше. Его черные короткие взъерошенные волосы мрачными тенями спадали сейчас на неровную бледную кожу — многочисленные шрамы на правой стороне лица. — Обито, знакомься — это Итачи и Саске, — проговорила женщина. — Они друзья Шисуи и Изуми. — Еще раз: как? — переспросил человек, хмурясь. Желваки едва дрогнули на его скулах. — Итачи? — Да, — кивнула родственница. И Итачи подметил во взгляде черных глаз мужчины внезапно вспыхнувшую странную эмоцию... Сложно понять, что конкретно она выражает, но... очевидно одно — что-то явно недоброе. Но... почему?.. — Что с Изуми? — внезапно спросил Саске. И прозвучал скупой леденящий душу ответ, не проясняющий ничего: — Она в безопасности, — Обито буркнул, мгновенно удаляясь прочь. Этот ответ оказался исчерпывающим — даже оставшаяся женщина никак не могла разъяснить слова племянника более подробно — она уже была в состоянии, граничащим с тихим исступлением: — С ней все в порядке, — лепетала Учиха быстро. — В порядке. Обито позаботился о ней. Все хорошо... — Где она сейчас? — Саске попытал удачу. — В безопасности, — женщина качала головой, а в глазах читалось странное сумасшествие. — В безопасности. Хотелось отступить. Отступить с надеждой, что вот-вот все вскроется. Итачи не знал об Обито почти ничего. Все догадки строились лишь на собственных наблюдениях: почему-то этот мужчина казался человеком непреклонным, каменным. Вероятно, таковым его сделали трагические кончины родителей и любимой жены... Сотворили из Обито человека малоэмоционального и предельно сдержанного — через окно больничной палаты Итачи видел, как Учиха стоял у подножия кровати Шисуи несколько минут и затем уходил. Обито не говорил со скрипачом и не пытался прикоснуться к нему, словно желая вернуть парня к жизни... Он действовал иначе. Совсем — был в палате холодной черной молчаливой тенью. Итачи слышал, как периодически раздавался мобильник этого человека, как мужчина отвечал на звонки: отменял собственные концерты, гастроли, мероприятия? Учиха Обито — музыкант? Почему тогда Шисуи ничего не говорил об этом? Вся эта история была чертовски... убийственной. Изуми... Шисуи... Итачи даже не знал, откуда он брал силы участвовать в конкурсе. Но он играл: пальцы повиновались больше мышечной памяти, чем импульсам мозга, сердца, ведь в душе уже ничего не было. Учиха двигался по инерции — еще несколько дней назад он так хотел стать музыкантом, равным лучшему другу... хотел выиграть в конкурсе, в котором Шисуи также одержал победу... Хотел исполнить свою детскую мечту... стать лучшим пианистом... стать лучше. Ведь всю свою жизнь он шел именно к этому — конкурсу такого рода; мероприятию, позволяющему кардинально изменить жизнь. Так как развиваться, никак публично не показывая Великим Исполнителям своего мастерства — для профессионального музыканта полная бессмыслица. И в последние месяцы особенно многое делалось для победы... ради победы... самим Итачи, другими людьми: ...отцом, ...Какаши, ...и даже Шисуи. Поддержка — она так сильно необходима... Нелегко все бросить. Да просто уже невозможно. Если на свои усилия можно плюнуть, то на чужие вложенные силы, надежды... просто невозможно. Ответственность перед этими людьми заставляла отчаянно ползти дальше. «Я в тебе уверен, — по-доброму улыбнулся Шисуи в воспоминании, выпуская табачный дым. Весенний перекур после репетиции на заднем дворе возле пожарного выхода Академии. — Ты сначала на отлично сдашь выпускные экзамены, а затем, через неделю, обязательно выиграешь этот конкурс». Результаты на конкурсе вышли посредственными — тяжело.Психологически.
Но как бы трудно не было, Итачи переходил в следующие туры, ощущая в сердце гулкую пустоту:...душе уже ничего не хотелось.
И вот финал конкурса. Раздувая большую интригу и пиар, организаторами до последнего держалось в тайне имя дирижера — Шимура Данзо. Под его руководством было всего лишь две репетиции — маэстро сказал Итачи играть так, как написано в нотах. Но вряд ли Учиху волновали все эти закорючки... ремарки. Ведь тьма с каждым днем заполняла глаза пианиста все больше и больше... и эти... дурацкие мерцающие звездочки каждый раз искрились все с новой силой, отдаваясь в затылке вязкой сжигающей болью...А все... почему?
Накануне. Все случилось накануне первой такой репетиции с Данзо.Открытые веки Шисуи.
Пустой взгляд, безразлично глядящий куда-то перед собой.
И... короткое,
сдавленное... мычание.
Голос врача тихо, совсем рядом: — Несколько часов назад у Вашего друга произошел выход в вегетативное состояние. От боли, что стрельнула в сердце, Итачи сжал кулаки — состояние «овоща», в котором теперь прибывал скрипач, могло бы быть зазорным и, кроме того, этого можно было бы стыдиться, если... Если бы в голове алым маркером не обозначалось то, к какому исходу это состояние Шисуи может привести...