Нравишься.
Шисуи желал раствориться, потеряться в своих чувствах... Хотелось даже самоустраниться от самого себя или самоликвидироваться... Табак горечью, словно душевной, оседал во рту и странной тяжестью в легких. Хотелось всё чувствовать и чувствовать этот яд внутри себя, ощущать, как он, убивая, проникает в каждую клеточку тела... Рассыпаться хотелось на тысячи и тысячи осколков, да так, чтобы невозможно было собрать себя обратно. Чтобы больше не чувствовать вовсе ничего. Он так устал... устал от своих чувств, эмоций, метаний. Устал — от того, что не может принять всё это. Оно неправильно. Они неправильны. Но этот Итачи... Шисуи с самого детства смотрел на этот буквально беспомощный комочек, который так хотелось... ни что иное, как хотя бы просто сперва защитить... — Неплохо ты им зубы заговорил! — уже подростком Шисуи прикладывал к разбитой губе Итачи холодную бутылку с водой. — Драки — это явно не твое. Тебе в них как-то не везет: урона получаешь больше, чем отдаешь. Хорошо, что ты смог вытянуть время, а я — оказаться рядом. Не случись этого, вместо лица у тебя была бы сейчас каша... а так просто очень большой синяк.Потому, что сам Итачи сделать этого не мог.
Итачи просто не любил драк, боли, агрессии. Не хотел, не готов был сражаться. Шисуи смаковал горький табак на языке, прекрасно осознавая — что это жизнь. Жизнь, в которой нужно и важно бороться, отстаивать свое... или хотя бы чужое, того, кто это сделать никак не может. Шисуи разрывался с самого юношества. Покладистый покорный нрав Итачи заставлял его склониться, подчиниться: ради этого длинноволосого беззащитного и слегка наивного юнца отчего-то хотелось сделать буквально всё. Шисуи сжимал зубами сигарету, саркастично фыркая и пуская носом серый горький дым.Прирученный.
С отрочества скрипач убеждал себя, что то, что он чувствовал глубоко в сердце по отношению к Итачи — всего лишь тупая забота, такая же, какую его кузен проявлял к своей младшей сестре Изуми. Но Шисуи все смотрел в эти красивые глаза, обрамленные черными пушистыми ресницами. На длинные темные волосы Итачи... Сердце резало болью, пробуждая в теле еще большее желание закурить.Нра... нравится?
Но может ли струнник позволить себе такую роскошь? Нет. Не может. Он — старший, семпай, лучший друг, наконец! Шисуи — пример. И эта гребаная ответственность душила. И Учиха был бы очень рад в ней окончательно задохнуться. Хотя бы для того, чтобы избавиться от всех этих сжигающих душу чувств. Однако... поступление на первый курс в Академию Музыки случилось так удачно: новая атмосфера, знакомства и большая загруженность. К тому же струнник был старше — Итачи будет поступать только через пару лет. Облегчение — рядом нет Итачи. И больше нет улицы, на которой нужно быть волком. Рука сжала коробочку, ломая сигареты, сложенные в ней. Движение — и пачка с никотиновыми палочками стремится в урну. Об Итачи думать просто не получалось: теперь его не было рядом так часто, как ранее, да и размышлять о пианисте вообще, не то, что не хотелось, просто не было времени — учеба, концерты, конкурсы. Новая жизнь, захватившая скрипача с головой. Еще и... появилась она. Однокурсница-вокалистка. Кокетливая сопрано. Эффектная девушка. Отношения с которой напоминали Шисуи больше игру «Кошки-мышки». Но вот, кто в их паре был хищником — вопрос был большой. Девушка разжигала огонь в его сердце и в то же время тушила это пламя ледяной водой. Шисуи любил ее и в то же время ненавидел. Но, несмотря на эту неоднозначность, Учиха все равно был безумно признателен девушке: благодаря ей он понял, что все-таки он правильный. Что еще не всё потеряно. Что он просто может быть Итачи другом. Именно поэтому и получалось всё еще нормально общаться с пианистом. Получалось продолжать с ним дружить. — Ты бросил курить, — улыбнулся Итачи. — Да. — Сам решил, или ей не нравятся твои табачные поцелуи? — парень по-дружески рассмеялся. Видеть Шисуи под каблуком пианисту совершенно не хотелось, но... если вдруг скрипач и станет таковым, то... длинноволосый бы просто смирился — если именно такие отношения с девушкой делают Шисуи счастливым, то... пускай. Ведь главное — это счастье лучшего друга. Ведь так? — Нет, Итачи, — напускная строгость сверкнула в улыбчивых глазах Шисуи. — Я просто решил стать экозащитником. — У тебя просто уже какая-то мания кого-то или что-то защищать. — А разве я виноват, что у меня очень доброе сердце, а вы сами постоять за себя не можете? — беззлобно смеялся струнник. Шисуи рассыпался вновь, когда его дама сердца вдруг стала закатывать арии-плачи о своей тяжелой жизни со скрипачом: Учиха делал для нее многое, но, кажется, ей этого перестало быть достаточным. И терпеть это у Шисуи больше не было никакого желания — ведь отношения с вокалисткой перестали приносить радость. Одни лишь скандалы и истерики. — Я думаю, ты поступил правильно, — сказал Итачи, поддерживающе потрепав струнника по плечу, — что порвал с ней. Ты обязательно встретишь кого-то лучше. Кого-то без такого импульсивного характера. А человека спокойного. И Шисуи внимательно смотрел в черные глаза друга, ощущая где-то в груди вновь накатывающее гребаное желание закурить. Чтобы умереть. Чтобы не чувствовать. Не чувствовать тягу к Итачи, которая самому Итачи очевидно будет смертельно противна. Потому, что пианист был таков — чертовски правильный: прилежный ученик, сын, старший брат; образец для подражания — талантливый пианист, интеллигентный юноша, не имеющий вообще никаких вредных привычек и непривычных взглядов на жизнь... Спокойный, в меру покорный... Отзывчивый. Неимпульсивный... И Шисуи прикладывал буквально титанические усилия, чтобы не нарушить это равновесие и спокойствие в душе друга. Чтобы не выдавать себя. Ибо понимал, что все это чертовски неправильно. Для Итачи. И гадко было от того, что струнник был безумно силен, чтобы нести это бремя в одиночку. Сгибаясь под безмерной тяжестью, но идти и идти вперед, притворяясь, улыбаясь и проклиная себя вместе со всеми своими неправильными чувствами. Потому, что они не нужны никому, кроме самого Шисуи... Ему лишь оставалось все так же защищать Итачи. Оберегать его из тени. Разлагаясь изнутри из-за неспособности стать ближе к тому, кого безумно любит... — Познакомь с Итачи, — умоляла его Изуми, невинно заглядывая в глаза брюнета. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Шисуи! Мне он очень нравится! — Прости, не могу, — шептал скрипач, утопая в самом себе. Он даже ревности не чувствовал. Настолько был убит. — Но почему?! — негодовала Изуми, моля и упрашивая, хватая парня за руки. — Ты же его лучший друг! — Именно поэтому, Изуми, — строго отсёк струнник, обжегши кузину холодным взглядом. — Итачи мне очень и очень дорог. И я не хочу лишать его выбора... Ради меня он всяко начнет с тобой встречаться... — Так это же здорово! — живое увлечение на ее лице. — Ничего это не здорово, Изуми, — отстранился парень. — Когда у человека нет выбора — это самое страшное, что может быть в жизни... Шисуи знал это слишком хорошо. У него у самого просто не было выбора — ему нравился лишь один человек и никто другой. Да, были и иные... но любил он по-настоящему — преданно, непоколебимо и покорно — только одного... У Шисуи не было выбора признаться... Был лишь один путь существовать со всей своей любовью в глубоком одиночестве, ибо отстраниться от этого чувства все никак не получалось, а приблизиться, приняв его, Учиха просто не мог. Он смирился быть одиночкой. Волком. И искренне рад был за Изуми, что шансов у нее, очевидно, гораздо больше... И был бы безмерно счастлив, если бы она действительно понравилась Итачи... Если бы Итачи полюбил ее всем своим добрым и трепетным сердцем. По ушам била электронная музыка. Ритмично пульсировали мерцающие лазеры в темном пространстве. Шисуи ощутил, как его запястье схватила холодная рука. Скрипач посмотрел на обращенное к нему бледное лицо Итачи, в черные стеклянные глаза, что теперь уставились на него. — Шисуи... — пролепетал пианист одними губами, — я ни черта не вижу сейчас. Совсем ничего. Чувство... жаркое, но обжигающее холодной тьмой — вот, что ощущал Шисуи в тот момент. Он проклял все: Саске, Наруто, этот драный гей-клуб. Ему хотелось только одного — спасти, защитить, уберечь Итачи. Заставить его прозреть, причиняя самому себе необъятную душевную боль — ведь, несмотря на всё, так хотелось большего, чем так внезапно сорванный поцелуй с желанных губ. И эта тупая надежда трупным червем заворошилась в самом сердце: «Тебе понравилось, Итачи?» Скрипач слышал болезненные хрипы впереди. И в душе копошилась лишь частичка сочувствия к красноволосому неформалу. Не более. Ведь сострадание к врагу... немного не то, что пылало в тот момент в груди молодого человека. Шисуи поднял с заледеневшей земли последний предмет Гаары — пачка сигарет. Курить хотелось аж до дрожи в пальцах: несколько лет струнник не прикасался к сигарете, но сейчас почему-то просто не мог уже сдерживаться. Лишь задушил свое желание на мгновение, чтобы сфоткать журналиста, распластавшегося в луже полузамерзшего льда, пока тот этого совсем не замечает. Шисуи волнительно. Но понять он не может от чего: то ли это вновь сносящие крышу чувства к Итачи, то ли ощущение, что красноволосый неформал — опасный враг, победить которого можно лишь нечестный игрой. Опускаясь на корточки, Учиха нагло выдыхает табачный дым в лицо журналиста-третьекурсника: — ...вероятно, ты мог сплошать лишь в одном случае — если не был уверен до конца, что я — Паук. Но какая жалость, — свободная рука Шисуи легко крутанула в пальцах разбитый телефон Гаары, протягивая его, наконец, парню, — твой гаджет сломан, чтобы записать мое чистосердечное на диктофон... Через несколько часов Шисуи разглядывал в собственном смартфоне фотографию избитого Гаары, не решаясь сделать последний шаг. Но беспокойство за то, что Учиха мог быть не до конца убедительным, или же Гаара — просто быть психологически сильнее, все-таки толкнуло струнника сделать это. Текст сообщения в мессенджере прост: «Гаара вот-вот перейдет семье Итачи дорогу. Поэтому опубликуй эту фотографию, чтобы ему было неповадно. И напиши, что журналиста избили в гей-клубе». Адресат — Учиха Изуми. Клик — сигнал отправки. Но Изуми не отвечала — было поздно, видимо, уже спала. Прочитала лишь наутро. Вместе с новостью, что внезапно скончался отец Шисуи. Ее родной дядя. Для самого Шисуи это был серьезный удар — на рассвете ему позвонила мать. И Шисуи стало чертовски больно — ведь отец для него был самым близким человеком. Скрипач всегда держал в голове слова врачей, что все идет к неизбежному. Учиха хоть и соглашался с ними, но уговаривал себя, что это все неправда. Что отец будет жить. Что папа поправится, выкарабкается, справится. Что Шисуи еще тысячи и тысячи раз скажет ему, как родитель ему дорог, как Шисуи предан отцу, как сильно он его любит... И папа обязательно сможет понять все эти драгоценные слова... Но этого больше никогда не произойдет. Струнник больше никогда не сможет сказать этого. Отца больше нет. И все несказанное теперь навсегда останется таковым. Несказанным. Шисуи задыхался в своем горе, хоть и старался держаться. Держаться для всех. Он столько еще не сказал, столько не успел сказать родителю, что сердце просто разрывалось на куски, пуская кровь нескончаемым потоком внутри пока еще живого тела. А что еще Шисуи так и не сказал? Что еще он кому-то не сказал? Не признался? Не разоткровенничался? А успеет ли вообще?! Ведь все может быть... Горький привкус никотина вновь на языке. Знакомая тяжесть в легких. Хочется вдохнуть полной грудью, но... не получается... Боль от удара все еще расползается в брюхе, хоть и приглушенно. Но это чувство не сильнее горечи осознания того, что ты мог что-то сделать, но не сделал. И никогда больше не сможешь этого сделать...В груди гремит непреодолимое отчаяние,
что просто умертвляет все остальные эмоции.
На том свидании с Изуми у Итачи был приступ... а приступ ли?.. Может, это вообще какая-либо болезнь или последствие удара в голову, о котором Итачи так и не сказал — точно так же умолчал, как и то, что может ослепнуть на оба глаза? Итачи выжил, но кто знает, что может случиться... дальше? Уводя взгляд от алого заката, струнник внимательно посмотрел на пианиста: «Надо жить здесь и сейчас. Другого шанса не будет». — Прости, Итачи, тебе, наверное, неприятно это слышать, но... — Шисуи... задыхался, — Итачи... я понял, что ты мне... нравишься. Давно. Холодно. Шисуи слишком холодно. Невыносимо. «Нравишься» — крайне мизерная характеристика того большого чувства, которое скрипач больше, чем десятилетие хранил в сердце. И он не знает совершенно ничего. Лишь то, что ощущения в этот момент как на плахе. А он ведь просто признался... Под звенящую в ушах тишину после сообщения о смерти отца, Шисуи отводит взгляд. Тушит сигарету о металлическую поверхность уличной мусорки. Понимает, что проиграл — Итачи никогда не примет его самого и его неправильных чувств. К тому же... Итачи ответил на поцелуй Изуми: видимо, она ему, правда, нравится. Ревновать совсем не хотелось. Хотелось всего этого просто не чувствовать. Совсем ничего. Всех эмоций. Даже не бросив на напарника и взгляда, струнник безмолвно направился к подъезду, едва не поскользнувшись на заледенелом неровном асфальте. Вытащил из кармана незастегнутой куртки ключи, чтобы открыть домофон... Позади движения быстрые, даже, кажется, какие-то топорные: Шисуи грубо дернули за руку, разворачивая. На него буквально навалились — Итачи поддался вперед резко. Внезапный поцелуй пианиста вышел рваным, требовательным, но... предельно чувственным. Табачным. Жарким. Закрыть глаза было невозможно: Шисуи хотелось поймать каждую чужую эмоцию, чтобы, наверное, понять... ощутить... почувствовать эту жгучую молнию в самом позвоночнике. Желанное электричество, что заставляет сердце биться аритмично и чаще. Ток, принуждающий утопать в томящемся вожделенном чувстве, бурлящем и закипающем в собственной разгоряченной крови. Всего этого так хотелось. Так давно хотелось... что просто безрассудно сносило крышу все эти годы. Хотелось просто отдаться. Хотелось уже не думать ни о чем ином... Скрипач сдался первым, прикрыл веки. Более нежно отозвался на действия Итачи, на поцелуй... Позволил взять верх. Аспиранта прижали к металлической двери. Его расстегнутую куртку сминали чужие пальцы. Хотелось ощутить все это хотя бы раз по полной... Почувствовать каково это... Ведь, если вдруг это больше никогда не повторится, хотелось, чтобы оно продлилось дольше. Немного дольше. Хотя бы чуть-чуть... Но Итачи отстранился внезапно. Тяжелое дыхание. Черные глаза пианиста внимательно и с некоторым раздражением глядят на струнника. И осознание страшного холодным водопадом обрушилось на голову Шисуи. Итачи не такой. Итачи все это не приемлет. Ненавидит. И его этот порыв... — лишь толчок в пропасть. В обрыв. И Шисуи, повинуясь, хочет расшибиться от этого всего о самое дно: ему дали то, чего он так хотел; но и дали понять, что это никогда больше не повторится... Шумное дыхание аспиранта. И... такой странный элегичный взгляд — грустная усмешка?Все... кончено?..
Холодно. И... страшно. Обреченно. Скрипач неторопливо отлипает от железной двери. Прислоняется ключами к домофону. Щебечущий сигнал. Металлический скрип. Взор струнника был странным, не разъясняющим ничего. Именно таковым он показался Итачи, когда музыкант скрывался внутри подъезда, мазнув напоследок по брюнету взглядом. Шисуи ушел молча, оставляя Итачи одного. Он ушел, даже и не... догадываясь о метаниях самого пианиста. Итачи... Сердце больно билось в его груди. Ему тоже трепетно. Страшно. И он раздражался на самого себя, за все свои эмоции. Пианист так и не осознал, что двинуло им в этот роковой момент — истинное же чувство или же... желание разобраться, насколько это чувство правдиво... Но он уже просто закопался в себе. Почти саморазложился. Ведь после Итачи убедился... во всем... во всех своих чувствах. И от этого хотелось утопиться. Ведь жить с этим грузом крайне сложно. Невыносимо. Сосредоточиться на музыке невозможно: повторять старую программу, учить новую... все это казалось сейчас нереально, ибо все мыли были совершенно не здесь. «Зря ты так, — Шисуи как-то покачал головой, — любому художнику нужно что-то для вдохновения. Даже такому рожденному таланту, гению, как ты». Очень смешно. Да. То, что получалось ранее, теперь вообще не выходит.А стоило только...
влюбиться...
«Привет, Шисуи... Надеюсь, ты помнишь, — гласила смска, — про наш с тобой камерный ансамбль. Нам его еще сдавать. Знаю, тебе сейчас тяжело... Но... прошу, не забывай...
Я всегда рядом».
Шисуи никогда не любил прямых нежностей. Топорной заботы о себе.
Девчачих утешений.
Поэтому и оставалось писать такие двусмысленные смски. Чтобы его хоть как-то поддержать и... дать понять? — Привет, — раздалось знакомое в конце недели. Итачи поднял глаза, отрываясь от книги и пережевывая какой-то сладкий батончик. Под галдеж студентов в столовой Шисуи опустился на стул напротив пианиста. Привычным движением пристроил рядом свой футляр со скрипкой. Кажется, сегодня аспирант был впервые в Академии после смерти родителя. — Слышал, ты готовишься к летнему конкурсу, — изрек Шисуи, как ни в чем не бывало деловито глянув на друга. — Твой отец поставил меня утром в известность: оркестр Академии будет разучивать твою программу для финального тура. Это классно, у тебя будет возможность проиграть не только с роялем. Так хотелось понять, что по-настоящему думает Шисуи. Что чувствует Шисуи... Понял ли он, что та смска..? — Жаль, что на самом конкурсе будет другой дирижер и оркестр... что я не сыграю с тобой, — Шисуи внимательно посмотрел на Итачи. И сам Итачи от чего-то внезапно понял всё, что таилось в душе друга и пряталось под едва уловимой мягкой улыбкой скрипача. Уловил то, что скрывалось, скорее всего, действительно очень долго, пытаясь сохранить душевное спокойствие пианиста, перерастая в неиссякаемый ком боли. Впрочем, как и Шисуи — в трепетном ответном взгляде Учихи осознал, что с невыносимой силой терзает сердце самого Итачи... Убедился, что та смска — не только знак поддержки после смерти отца: пианист действительно хотел быть рядом потому, что... что-то чувствовал помимо дружбы? Что-то более сильное? То же, что Шисуи? Да. Словно какая-то телепатическая связь сверкнула в этот момент между двумя Учихами.Хотелось... хотелось просто многого.
Того, что еще минутой ранее
представлялось невозможным.
Но было сложно. Непросто: и дело даже не в том, чтобы парням отважиться на что-то запретное, а в том, что просто была Изуми... Обижать ее совершенно не хотелось. Предавать ее не хотелось. Ведь она им обоим была по-своему дорога. Тяжко. Топко. Зыбко. И хочется думать о чем-то другом. Попытки двух Учих что-либо решить комичны: тайные поцелуи, ласки и более решительные поступки... это нравилось, удовлетворяло и... в то же время пугало. Они оба достигали истинного желания, но тут же отступали, страшась своих действий, мыслей. Эксперименты со всеми их чувствами. Все приводило к странному ощущению стыда, смятения и угнетения, топящему всю жгучую страсть. А хотелось... Они оба не знали, чего им хотелось: избавиться от дискомфорта или же ощутить его сполна, чтобы это тупое чувство в самой груди о предательстве Изуми куда-то делось! Самый конец весны. Через две недели старт конкурса. А имя дирижера, что будет руководить в самом конце — неизвестно. Да, когда в прошлом году победил Шисуи — дирижировал Хьюга Хиаши. Но будет ли так в этот раз? В воздухе витало напряжение. К тому же, еще и эта выпускная сессия Итачи... Пианист едва умудрялся все совмещать, чтобы все вышло идеально. Ведь стать идеальным — его давняя мечта... Шумные препинания Какаши и Фугаку — сидящий за роялем Итачи смотрел на музыкантов: профессора не могли прийти к общему решению, как играть непростое место в концерте. Хатаке как пианист заявлял, что с исполнительской точки зрения оркестру нужно немного замедлить, чтобы солист-Итачи успевал проигрывать все возможные пассажи, чтобы он не разошелся с оркестром. Фугаку же считал, что играть нужно, как написано — без замедлений. А если пианист поднажмет — колкий взгляд на сына — то никаких расхождений не будет. И музыка будет звучать лучше и более гармонично по музыкальной форме. Какаши тяжело выдохнул. Отстранился, несколько сочувственно глянув на своего подопечного — Итачи. Затем мужчина перевел вымученный взгляд единственного здорового глаза на оркестрантов — музыканты-студенты негромко трепались между собой, пока профессора разбирались друг с другом. Фугаку был сегодня в наилучшим настроении — вчера, наконец, завершилось затянувшееся судебное дело с семьей Мацураси. Благоприятно: выплата за физический и моральный ущерб, нанесенный Хиданом Итачи. Крупная сумма денег. Но Фугаку все равно негодовал из-за того, что Мацураси не отчислили из Академии за аморальное поведение или хотя бы не посадили в тюрьму. Однако, в целом, настроение у старшего Учихи было положительным, от того и спорить было с ним бес-по-лез-но. Фугаку не уступил в суде. И здесь, на репетиции в Большом зале Академии не собирался. — Прошу прощения, Фугаку-сама, — Шисуи, сидящий за спиной Итачи в партии первых скрипок, поднял смычок, привлекая внимание дирижера, — летом на фестивале я уже играл этот концерт Рахманинова. Там дирижировал Шимура Данзо — он вообще это место играл быстрее, и пианисту пришлось реально попотеть. Может, мы рассмотрим и этот вариант — побыстрее? Тогда Итачи будет готов ко всему... Ведь кто знает, кто дирижер. Сам Итачи даже и не знал — радоваться или нет предложению струнника, ибо совет был воспринят отцом положительно. И в течение следующих минут пианист понял, насколько он плох. Нужно заниматься... много заниматься... чтобы все получилось. А сейчас же — провал. — Я в тебе уверен, — по-доброму улыбнулся Шисуи, выпуская табачный дым. Перекур после репетиции на заднем дворе возле пожарного выхода Академии. — Ты сначала на отлично сдашь выпускные экзамены, а затем, через неделю, обязательно выиграешь этот конкурс. И тогда... — игривый блеск в черных глазах, и Шисуи внезапно посмотрел на стоящего рядом Неджи — у того тоже перерыв между парами, — Хьюга напишет статью про тебя. Он хоть и на втором курсе музыкальной журналистики, но строчит офигенно. Про мою победу на конкурсе, кстати, он тоже тогда писал, хоть и был первокурсником. Моя мама зачитала эту статью до дыр. Она — твой фанат, Неджи. — Спасибо, — усмехнулся брюнет, затягиваясь сигаретой. Итачи внимательно посмотрел на этого парня, решив, что нужно запомнить его хотя бы в лицо. Ведь Шисуи плохого не посоветует: этот Хьюга вполне может пригодиться в будущем. — Могу вообще про вас обоих написать, — Неджи. Шисуи поперхнулся дымом. Поймал на себе цепкий взгляд Итачи. И Учихи, пряча внезапно возникшее в их душах напряжение, посмотрели на журналиста. «И о чем же он хочет написать? Только бы не о... наших отноше...» — аспирант ощутил, как сжалось сердце. — И что ты... напишешь? — Шисуи украдкой улыбнулся, стараясь придать этому жесту спокойствия. Но заметил, как Итачи внезапно помрачнел, превратился в ледяную скульптуру, словно интуитивно ощущая, что Хьюга — Паук: Итачи не знал о «Сети» столько, сколько знал его скрипач. «Неужели Неджи известно о нас с Итачи?..» — струнник незаметно стиснул зубы. Легкий прищур темных глаз Шисуи. — Ну как... — журналист выдохнул дым, — в прошлом году конкурс проводился среди скрипачей. Победил ты. В этом — среди пианистов. Будем надеяться, что выиграет Итачи. А вот в следующем — среди трубачей. Статью можно будет окончить несмешной шуткой, что победу одержит моя посредственная двоюродная сестра Хината. Ай... — внезапно открывшаяся дверь запасного аварийного выхода слабо шибанула Хьюгу. — Чего здесь встал? — Саске зло шикнул. Почти уничтожил глазами журналиста, что уже, недовольно корчась, отошел в сторону. Выглядел Саске паршиво: потрепанные черные волосы, вымученное усталое лицо и как всегда недовольный взгляд, который стал еще мрачнее, скользнув к стоявшим двум Учихам: оба этих музыканта и высасывали все силы из молодого пианиста. Конечно же... ни Итачи, ни Шисуи ничего никому не говорили. Причина — желание оставить все как есть, пока не наступит хоть какая-то ясность в сознаниях обоих. О том, что происходит между ними, и что делать дальше. Нужно было время. Тем временем Итачи приходилось общаться с Изуми. Но делал это сдержано, стараясь не давать ей каких-либо надежд и не говоря о том, что знает о ее родстве с Шисуи. Так было нужно. Пока что. Саске чиркнул зажигалкой, поднеся ее к зажатой между губами никотиновой палочке. Недовольно посмотрел на левую руку брата — сигарета: «Шисуи плохо влияет на Итачи. Особенно в последнее время. Привил ему эту гребаную привычку курить». — Ты же помнишь, — пианист гордо вздернул голову, с каким-то странным вызовом взглянув на старшего, — у меня завтра семинар по «Гармонии». Ты обещал, что поможешь решить задачу. — Прости, Саске, в другой раз, — Итачи поднес сигарету к губам. Затянулся, выдохнул. — Сегодня мне нужно заниматься, — пианист украдкой посмотрел на скрипача, словно благодаря за организацию вечернего досуга: у Итачи действительно были проблемы с исполнением в быстром темпе того места в концерте Рахманинова... Но младшим братом этот взгляд не был упущен. Да и к тому же... это тупое тянущее чувство, что его, Саске, обманывают — с того дня, как старший поцеловался с Изуми, Итачи стал как сам не свой: отстранялся, ходил потерянный, малообщительный. И что самое худшее — стал дистанцироваться еще больше, чем ранее, еще активнее кормя Саске нескончаемыми обещаниями. Младший Учиха всячески старался наладить контакт, но все шло мимо. «Дела, дела», — увиливал Итачи, но в это как-то слабо верилось. Или Саске просто не хотел верить?.. Да и......этого Шисуи в окружении брата стало еще больше!
Но терпеть этого больше невозможно. Времени уже много прошло. Уже можно сказать, не боясь, что Итачи рухнет без чувств на землю. — Почему ты с ним все еще общаешься? — нахмурился Саске, спросив прямо. Его даже не смущало, что рядом в свидетелях стоял человек левый — Хьюга Неджи. — Шисуи трахается с девчонкой, на которую ты, Итачи, глаз положил. И твой друг, кстати, тебя ни о чем не уведомил! Аспирант-скрипач рассмеялся. Негромко. Кольнув странным ехидным взглядом стоящего рядом напарника-пианиста. Сам же Итачи едва сморщился, услышав такие заявления младшего брата — Саске думал, что сейчас своими речами открыл новую планету, что старший ничего не знает о том, что его друг мутит шашни с предметом его, Итачи, обожания. Но... — Что за дурная фантазия, Саске? — только лишь и изрек пианист, слегка наклонив голову. И обрамляющие лицо черные пряди уже отращенных волос, собранных в пока еще короткий хвост, коснулись кожаной куртки на плечах пианиста. — Мне не нравится она. — Да что за брехня?! — чуть ли не задохнулся в собственном возмущении студент. — Ты целовался с ней! И родителям говорил, что она тебе нравится! — Я могу целоваться и делать, что хочу, не имея при этом к человеку никаких чувств. — То есть ты использовал ее ради мимолетного желания? Использовал ее ради своей выгоды? — черные глаза Саске смотрят внимательно, тревожно. — Будто ты никогда никого не использовал, — затяжка, дым. Лед в темных глазах Итачи такой... естественный... но умело скрывающий... топорную ложь этого холода. — Саске-е-е! — раздался внезапно крик откуда-то сверху. Крик шумный, но в то же время сдавленный и похожий на предсмертный вопль какой-то домашней птицы. Четверо курящих тут же подняли головы. Из окна третьего этажа высовывалась светловолосая макушка. — Сколько я могу тебя ждать! — орал Наруто, негодуя. — Я не могу репетировать ансамбль один! Итачи сделал шаг вперед, оказываясь возле брата. Близко. Выдыхает табачный дым, который касается щеки младшего. Брюнет едва наклонился над ухом Саске. Тихо, почти шепотом: — У Узумаки очень доброе сердце, раз он простил тебя. За то, что ты использовал его. Тот поцелуй между вами двумя... — Ты ничего о нас не знаешь, — злое шипение в ответ. — Во всей этой истории мне догадаться не сложно, Саске...