ему нравится его лучший друг.
Но все равно. Может, пианист и не догадывался, но все его поступки... Учиха всячески хотел обезопасить, по-своему спасти дорогого ему человека. Уберечь от возможных опасностей, в которые Шисуи мог сунуться, в попытке... также защитить близкое ему существо... Тогда Итачи хребтом чувствовал, что Хидан опасен: и дело не в гнусном и агрессивном характере белобрысого, а в деньгах и власти, что были у него и у его отца. Как бы Шисуи не говорил, что мог бы решить проблему с Мацураси, Итачи понимал, что не мог. Просто не мог. Ведь разборки с этим зазнавшимся вокалистом — это не уличные дворовые драки, где все стенка на стенку. Здесь уровень совершенно иной... Подставиться под удар казалось идеей спасительной. Для всех: для Шисуи, Саске... Итачи поднялся с кровати. Опустил босые стопы на пол — его разули? Локти уперлись в колени, а голова устало упала на грудь. Черные пряди, обрамляющие лицо, колыхнулись. Волосы, собранные в пучок на затылке, растрепались. Голова кружилась, гудела. «Мне нравится... Шисуи?..» — до сих пор что-то запредельное. Дикое. Но, пожалуй, именно это истинное чувство и заставляло все еще называть Шисуи «другом»... переживать о его внезапном исчезновении и, возможно, даже оправдывать его... жестокость с Гаарой? Черт... Итачи принимает Шисуи таким, какой он есть. А это признак того, что... Пианист двинулся вперед, грузно поднимаясь. Тело повело в сторону, но он устоял на ногах. Перед глазами плясали какие-то черные мухи, которые так спешно растворялись в воздухе, позволяя видеть нормально. Вернее, в том объеме, который разрешал диагноз — корковая слепота, медленно сходящая на нет. Учиха направился к выходу из комнаты, понимая, что совершенно не помнит, как оказался дома. Ведь последнее его воспоминание... — он не любит Изуми. И ему мерзко, гадко. Он — би?.. Или... может быть даже... гей?..Больно. Вязко. Невыносимо так, что... хочется умереть. Ведь Итачи всегда был правильным!
Двинулся на кухню, где шумел чайник. Опершись локтями на стол, Саске сидел на стуле спиной ко входу, запустив бледные пальцы в черные волосы и упираясь локтями в столешню. Спина согнута, и кажется, что рельефные позвонки проступают через темную футболку. — Саске... — тихо позвал Итачи. Младший дернулся. Оглянулся, вперившись в пианиста безумным, отрешенным и испуганным взглядом. И вновь резкое движение — бросился вперед. Так было в детстве: руки Саске сомкнулись за спиной старшего; брат приложился щекой к ключице Итачи. — Прости... прости, — закрыв глаза, судорожно шептал Саске, стараясь найти в своих объятиях чужой ответ. Но старший не двигался. Не обнял. Лишь скосил странный взгляд, который Саске даже и не заметил, — не надо было вообще идти туда. Ты еще не выздоровел... чужое общение тебя тяготит... Саске хотелось... безумно хотелось... все изменить. Сделать все по-другому. Не спешить. А подождать, когда старший брат поправится окончательно, и тогда... и тогда... Вот именно тогда и надо было все провернуть... — Саске... — как-то странно хрипнул Итачи, — пусти... пожалуйста. Отото ощутил, как собственное сердце пропустило удар. «Итачи... все равно?..» — Учиха неуверенно двинулся назад, поднимая свой обеспокоенный взгляд на старшего. И ощущая за собой безумную сокрушительную вину... разрушающую сознание. Снова, как тогда с Хиданом. Итачи же бледен. И словно как-то странно помят. Стоит, немного ссутулясь. Взгляд будто потерян, но в то же время смотрит вглубь себя. — Как твои глаза?.. — голос Саске дрогнул. — Ты... видишь? Итачи едва одобрительно качнул головой. Наверное, здесь младшему Учихе стоило выдохнуть. Но он смотрел на аники, все еще ощущая в душе натянутую струну, которая не давала расслабиться. С Итачи что-то было не так.