Пианист

      Больничный еще был не окончен, от того и приходилось сидеть дома: заниматься восстановлением глаз и... поддерживать собственный пианизм на должном уровне. Весь оставшийся день Итачи играл.       Сконцентрироваться на многочасовых занятиях для него всегда было делом простым... однако легкий сквозняк от приоткрытого окна непривычно освежал кожу затылка, напоминая об утренних преображениях и тем самым немного... отвлекая — а все из-за чего?       Промах. Неприятный звук фальшивого аккорда.       Черные глаза с удивлением и зыбким раздражением глядят на едва ли расплывчатые бледные кисти рук, тот час замершие над черно-белыми клавишами.       «...из-за чего?»       Чертов Шисуи.

      Итачи все еще хотелось рассыпаться от стыда и отвращения.

      Но фаланги вновь коснулись инструмента, заставляя пианино опять звучать громко и порывисто. Хотелось не думать о постороннем — о поцелуе, прикосновении, чужом дыхании... Мужской ненужной ласке.       Нужно концентрироваться только на музыке.       Однако... пианист мог соорудить какую угодно прическу, заниматься на инструменте часами напролет, делать все, что угодно, чтобы не думать о том, что произошло между ним... и лучшим другом — удивительно, что язык все еще все-таки поворачивался называть Шисуи так — но случившиеся ночью в клубе не выходило из головы.       Гадко. Слишком мерзопакостно.       Как вообще Шисуи на это решился? Ему самому не противно? Неужели он так хотел помочь, что такое простое чувство пацанского приличия пошло лесом?..       Черт! Ну есть же другие способы!.. Какие-нибудь!       «Лучше думать о Саске...»       Но черные глаза вновь уставились на бледные пальцы, что внезапно, прервав шумный пассаж, зависли над клавиатурой инструмента — Итачи ощутил, как нервно дернулась щека. «Еще хуже... Лучше и о брате не думать...»       Брюнет тяжело выдохнул, сжав губы в бледную полоску. Слегка мотнул головой, словно гоня от себя черные мысли: непопадающие из-за своей длины в пучок волосы легонько ударили по скулам.       Легкий скрежет, шум, внезапно раздавшийся в коридоре, тут же привлек внимание — парень поднялся с пуфа, направившись к выходу из гостинной.       Саске, сбросивший на пол рюкзак, бухча, снимал с себя куртку, недовольно косясь на зашедшего вслед за ним родителя. Казалось, Фугаку это ворчание сына не особо волновало: мужчина устало прикрывал глаза, изображая лицом все ту же непреклонность и решительность собственных убеждений, что были у него и ночью, и утром, да и вообще в течение дня.       — Я три часа назад бы домой уже пришел, — негодовал Саске, вешая верхнюю одежду на вешалку и небрежно сбрасывая с ног кеды, — если бы тебя не ждал.       — Ты знаешь, мне все равно на твои слова, — изрек дирижер, скользнув холодным взглядом от младшего к старшему сыну, что показался в дверном проеме гостиной комнаты. — А это что еще такое? — темный мужской взгляд внезапно наполнился чем-то, что напомнило смертельное хладнокровие.       На шум пришедших домой показалась из кухни Микото. Она, слегка улыбнувшись, но тут же заметив пристальный взгляд мужа к старшему сыну, обеспокоенно посмотрела на Итачи.       — А? — нахмурился Саске, непонимающие взглянув на Фугаку. Но поняв, что вопрос был не к нему, проследовал взглядом за родителем. — Ха-а-а... — и как-то странно, не по-доброму, усмехнулся младший Учиха, заметив... внезапное изменение во внешности брата.       Глухие шаги неснятой обуви: Фугаку продвинулся вперед по коридору, совершенно не заботясь, что нужно разуться, снять пальто и оставить свой прямоугольный портфель с нотами на тумбе, которая была на входе в квартиру.       — И как это понимать, Итачи? — темный мужской взгляд колко прошелся по прическе: вернее по «этому ужасному пучку и неприкаянных прядей у самых щек».       После ночного скандала, и, вообще, после того, как Итачи лично выволок младшего брата из гей-клуба, такие изменения казались слишком... мягко сказать, подозрительными, особенно для такого консервативного и категоричного человека, каким был Фугаку. Мужчины, считавшего, что его старший сын такой же, как и он сам. Правильный.       — Не более, чем человеческое желание что-то в себе поменять, — ответил Итачи, словно не замечая отцовского напряжения. Хотя внутри у самого поднималось все то же беспокойство: неприятно и мерзко чувствовать родительское недоверие — но его же, Итачи, не в чем подозревать?       Не в чем же, да?       Черт...       — Был повод стричься? — Фугаку не переставал изучать сына цепким взглядом черных глаз. — Интересно все-таки знать с чем связаны такие перемены.       — Нет повода для беспокойства.       — Правда? — как-то кисло усмехнулся мужчина. — Саске талдычит то же самое: мол, не стоит беспокоится. Но его поступок прошедшей ночью... заставляет сильно в этом сомневаться.       — Я чист, — Итачи даже не шелохнулся, его голос не дрогнул. Хоть под самой грудной клеткой аритмично стучало сердце, содрогаясь в рваном импульсе под прицелом хорошо скрываемой лжи.       — Думаешь, если ты не Саске, то я запросто поверю твоим словам, — про таких как Фугаку говорят: «Обжегся на молоке, дует на воду».       — Фугаку, — внезапно позвала Микото.       И именно в это мгновение, а почему-то не раньше, когда женщина только появилась в проеме кухни, на нее обратили внимание:       — У Итачи просто появилась девушка, — произнесла мать, мягко улыбнувшись. — Он просто изменился ради нее.