Всё обязательно заживёт

      Сильный удар в солнечное сплетение, от которого русский с хриплым криком отлетает в жёсткую стену. Глухой хруст костей, горло схватывает спазм, а внутри всё сжимается до размеров горошины. СССР ударяется головой об пол и теряет сознание. На лице покоились засохшие слёзы и следы ожогов. Сквозные порезы истекали кровью, пока разбитые губы дрожали, в надежде вымолвить хоть слово.       Понял, что он опять перегнул палку. Виктор, раздражённо закатил глаза, начал набирать номер знакомого врача. Союз опять валялся на полу без сознания, весь в крови и слезах. Свежий синяк под здоровым глазом, багровые гематомы на животе и боках — омега был в ужасном состоянии.       Скорая приехала вовремя, пусть законный супруг и не видел в этом необходимости — Виктор даже не пытался его откачивать, что уж там говорить о беспокойстве. Социалиста положили на носилки и отправились к машине. Такое повторялось уже не раз. Переломы, ушибы, гематомы — всё происходило как по старому сценарию. Вечные муки от боли и отвращение от одного только вида своих увечий. Но сейчас разум омеги погрузился в непроглядную, жуткую тьму. Лишь в обмороке Совет не чувствовал, насколько сильно болят все его внутренности, насколько болезненной судорогой сводит всё его тело от невыносимой жгучей боли.       — Сотрясение мозга, перелом берцовой кости. Срок лечения займёт не меньше месяца. — монотонно процедил медик, записывая что-то в блокнот о состоянии здоровья пациента.       Даже в полусонном состоянии Союз был способен узнавать этот холодный голос. Врач. Он никогда ни о чём не спрашивал альфу, никогда не задавал вопросов о причине появления всех этих травм, и русский подавно знал причину. Муж всегда насильно не пускал его в обычную больницу — запрещал туда идти в виду фиксирования побоев и тяжёлых травм. Виктор знал его, платил, чтобы его прикрывали, ведь не хотел попасться на глаза правоохранительным органам. В этом парне с белым халатом на плечах уже испоконно не осталось ни капли человечности, хоть какого-то сострадания в нём и не сыщешь. Медик давно знал их семью. Не вникал в подробности всех поножовщин и стычек, но всё время беспрекословно лечил Союза, ни о чём не спрашивая. Ему платили хорошие деньги взамен на молчание. Но и осознание того, насколько может быть опасен этот человек, вводило врача в ужас. Стоило ему посмотреть на все те рваные раны на спине и торсе СССР или же осмотреть воспалённые ожоги от сигарет, как неприятный холодок тут же пробегал по коже, заставляя волосы на затылке подняться дыбом. Мысленно медик даже и радовался, что он вряд ли окажется на месте социалиста, иными словами козла отпущения Виктора, и вряд ли будет терпеть все те пытки, на последствия которых ему приходится смотреть стабильно раз в полгода, когда он лечит Союза. Его обнажённое тело под простынёй выглядело откровенно ужасно — иногда парень задумывался: почему омега по-прежнему не лежал в гробу после всего, что перенёс? Такое, при взгляде на изуродованное тело, шокировало каждый раз, как в первый. Столько потерянной крови, сломанных костей и заразы, которую Совет мог успеть подхватить благодаря открытым ранам, и он всё еще продолжал дышать, пусть и с большим трудом. От такого врачу становилось страшно.       На его слова Виктор, облокотившийся о стену, лишь безразлично перевёл взгляд на Союза, что только-только оклемался после потери сознания. Весь перебинтован, он снова был с катетером в руке, под капельницей, а на правую ногу уже был наложен гипс. Молодой человек, оставив медкнижку рядом с койкой, вышел из палаты. После неприятного пробуждения кружилась голова, всё двоилось в глазах — русский медленно приходил в себя.       — Где ребёнок..? — хрипло отзывался социалист, смотря на Виктора с безнадёгой в глазах.       Он тихо проскулил, когда муж грубо взял его за подбородок, повернув голову на себя.       — Там же, где и всегда. Так трудно пораскинуть мозгами? — съязвил альфа, отпустив Союза, и отошёл от его койки буквально на пару шагов. Они находились в одиночной палате, бояться чужих глаз было просто бессмысленно.       — С кем ты его оставил? Дома никого нет. — с большим усилием произнося членораздельное предложение, СССР снова уходил в сильную панику.       — С ним ничего не будет. Всего лишь пару часов. — у Виктора, кажется, за секунду поменялось всё его настроение. Он ласково ощупывал шею омеги шершавыми пальцами, часто проходясь по сонным артериям, а потом перебирал тёмно-вишнёвые волосы, половина из которых были запутаны или хаотично торчали из-под бинтов. Союз напрягся каждой клеточкой тела, пусть из-за травм это и было довольно-таки больно.       — Ему всего 7 месяцев. Он... он же совсем маленький. — отворачивая голову к стене, продолжил социалист.       С какой-то стороны, эта больница была для СССР последним глотком воздуха в цунами — спасением и последней надеждой. Это было единственное место, где ему не причиняли вред. Не пихали таблетки в рот через силу, не рвали волосы, не ломали кости, не насиловали. Не трогали. Здесь Союз мог по-настоящему восстановить здоровье, пусть и небрежное отношение врачей зачастую всё усугубляло. Но паника каждый раз разрасталась втрое, когда русский думал о ребёнке, о том, что с ним может случиться, когда он останется наедине с инфантильным, безответственным и психически больным мужем. Ощущение собственной беспомощности, ощущение того, что Союз вряд ли что-то может сделать, давило слёзы, которые каждый раз катились с его щёк нескончаемым градом. Он был обездвижен и фактически прикован к больничной койке, не в состоянии как-либо помочь своему родному сыну. Казахстан был ещё совсем маленьким, только недавно научился ходить, сказал первое слово. Совет, мучившийся от громко тикающих часов на стене напротив, каждую ночь горько выл. Так хотелось остаться в больнице и сохранить крупицы разума, но было так страшно представить, что будет, если он всё-таки оставит единственного сына с извергом ещё на лишнюю неделю.       — Лучше думай о том, как будешь получать моё прощение. — убрав руки с потрёпанного дрожащего тела, холодно говорил Виктор, — На гвоздях передо мной будешь стоять. И извиняться. — и улыбнулся, отчего лицо исказилось в противной ухмылке.       — За что..? Что я сделал не так, Вить? — боязный шёпот разбивался об обшарпанные стены палаты. Скорая звонкая затрещина так же прошлась гулом по комнате.       — Абсолютно всё, дрянь. — отрезал Виктор, садясь на кушетку супруга, — Как я должен работать и обеспечивать выродка, если я не высыпаюсь? Он всегда ревёт как ошпаренный, а ты.. — сильно сжав руку, он взял его за горло, — не делаешь ничего полезного. Вечно сжигаешь ужин на плите. Вечно маячишь перед глазами. Вечно рыдаешь. Я ненавижу тебя. Ты отравляешь мне жизнь. Я трачу своё время и деньги на твоё лечение, что, по сути, бесполезно. И ты будешь страдать за каждую копейку.       — Почему ты просто не оставишь меня? — наконец сделав глоток воздуха после лёгкого удушья, сипел Союз. Он еле сдерживал слёзы. Слышать такое от когда-то самого любимого и верного супруга было ужасно, обидно, страшно.       — А почему я должен оправдываться перед швалью? — прищуренные глаза и безумная улыбка, явно не предвещавшая ничего хорошего. Виктор, на деле, и правда не хотел терять Союза, но только в силу своей выгоды. Семьи нет, связей нет, сил нет. В его глазах он был лишь немощной омегой, что будучи изуродованный страхом был не в состоянии даже обратиться в полицию. – значит, ни настучать никому не сможет, ни дать отпор тоже. Удобно? Безусловно.       Альфа, совсем не спеша, наклонился к СССР и поцеловал, оставив мокрый след на его щеке. От такого жеста Союзу поплохело — его сильно затошнило, пока в горле застревал огромный ком страха и ненависти. Напряжение практически спало, когда Виктор всё-таки покинул палату, оставляя Союза одного. Горькая слеза скатилась по щеке, впитываясь в бинты. Когда уже закончится кошмар?       Больницы, больницы, больницы... Союз никогда их не любил. Обшарпанные стены, старый фундамент, резкий запах медикаментов и спирта, устрашающие лица врачей, скрытые под медицинской маской, скрипучие койки, плесень на кафеле, покалывание катетера в руке и чувство того, что ты в заточении.       СССР аж передёрнуло, когда он перешагнул порог госпиталя, в котором работал Рейх. На улице был практически вечер. Холодный вечер марта, который они вдвоём выбрали для похода в ресторан. Мокрый снег подтаял, скатываясь с крыш и балконов. Несмотря на то, что город оставался таким же серым и слякотным, каждый успел прочувствовать зарождение новой жизни природы — весну. Она медленно приближалась, оставляя за собой крохотные ростки подснежников, пушистые почки деревьев на голых кронах, и лёгкую теплоту мартовского солнца, что грело спину вечером, и морозило утром.       — Только заберу документы, и сразу поедем в ресторан.       Рейх и Союз продолжали идти по длинным коридорам госпиталя. Под конец дня вся работа персонала утихла, а пациенты тихо спали в больничных палатах, чьи спокойные разговоры были едва ли слышны через стены. Осталось пройти лишь корпус, и они уже были у личного кабинета немца.       Неисправная лампочка резко замерцала. Совет настолько погрузился в воспоминания, что шарахался буквально от любого звука, шороха, света. Он сильно задрожал и, сам того не замечая, невольно взял нациста за руку.       — Со́ва? Что такое? — немного наклоняясь к омеге, тихо спросил Рейх. Союз молча помотал головой, отводя взгляд в сторону, ведь он понимал, что вряд ли найдёт хотя бы слово для своего оправдания. Немец продолжил идти дальше, ведя омегу за собой, бережно сжав мягкую ладонь в своей.       СССР, почувствовав себя спокойнее, перевёл взгляд на горшок с калиссой, который он держал в свободной руке. Совсем маленькое деревце с красными ягодами на кронах, гладкими листьями и тонким стволом было новым подарком от Рейха. После того праздника немец взял в привычку дарить Союзу цветы два раза в неделю. В памяти альфы хорошо отпечаталось то счастье в глазах русского, его тёплая улыбка, когда ариец вручил ему букет ирисов на день рождения. Желание сделать родной душе приятно, лишний раз порадовать, приносило своеобразное удовольствие. Сначала Совет смущённо отказывался от цветов, кладя букет обратно ему в руки, ссылаясь на то, что Рейх и так делает слишком много для него, и вообще, ему неудобно. Но после, под давлением немца, всё равно нёс домой пышные цветы, тихо и нервно смеясь себе под нос с раскрасневшимися щеками. Сначала это были букеты, но после слов:       — Цветы.. Такие красивые цветы, но так больно, что уже через неделю они погибнут. — шептал Союз, думая, что его никто не слышит.       Рейх перестал их дарить, заменив на растения в горшках, у которых несомненно был шанс на то, чтобы расти дальше, когда-то вновь зацвести и не увянуть в фарфоровой вазе.       В конце последнего коридора, справа от выхода на лестничную площадку, показалась заветная дверь, рядом с которой возвышался тёмный силуэт, что был виден даже издалека. Италия, с накинутым на плечи больничным халатом, опирался спиной о стену, чуть наклонив голову в бок, явно устав ждать этих двоих. Но стоило им появиться из-за угла, как он тут же встрепенулся и неторопливо стал вышагивать им навстречу.       — Вот вы где. — каверзно улыбнувшись, сказал Фашистская Италия.       Рукопожатие по высшему разряду — твёрдое, доброжелательное, долгое. Но даже при том Рейх не отпустил руку Союза, пока здоровался с коллегой. ФИ улыбнулся им двоим, ожидая, пока немец откроет кабинет, чтобы они смогли взять нужные бумаги.       — Подождите меня здесь. — в спешке кинул Рейх, скрывшись за белой дверью помещения.       Союз и Италия остались ждать его снаружи. Сначала они не говорили, но альфа, всё-таки, решил разбавить скуку:       — Он подарил? — почти вполголоса сказал он, с интересом разглядывая в чужих руках горшок с деревцем.       — Он. — ответил СССР, казалось, с такой гордостью и радостью. Было так приятно видеть такого человека рядом с собой наяву, а получать такие подарки – тем более.       С их первой встречи отношения Союза и Италии переросли в простые приятельские — русский уже не так сторонился его, а ФИ не корчил гримасу презрения, как он это обычно любит делать при встрече с незнакомым человеком. Они не так часто пересекались, не так часто общались, но даже при таком раскладе были не прочь быть приятелями друг другу.       Конечно, Рейх особо и не подпускал брюнета к Союзу — сильно ревновал, боясь, что даже его лучший друг может увести у него омегу однажды. Немец внимательно следил, чтобы с Советом никто не заигрывал. Он отлично понимал, что ФИ это явно ни к чему, но всё время неосознанно старался ограничить контакт Союза и Италии.       — А куда это вы с ним так нарядились? На Красной площади, что ли, выступать будете? — посмеялся Италия, на самом деле совсем не желая задеть этими словами ни русского, ни немца.       — В ресторан идём. — с такой же тихой радостью продолжал говорить СССР, слегка перебирая пальцами уголок чёрного шарфа.       — Вот оно, что. — ехидно улыбнувшись, протянул ФИ, как вдруг поднял голову, смотря в сторону кабинета. Рейх-таки собрал документы пациентов с их историями болезни и уже спешил закрыть дверь на ключ.       Сегодня Рейх и Союз действительно выглядели безумно. Безумно красиво. Тёплый приход весны ныне позволял использовать в одежде отнюдь не только пуховики и куртки, но и плащи, накидки, ветровки. Нацист оделся, действительно, как на парад моды — длинный чёрный плащ с высоким воротником, чей подол колыхался на ветру, с кожаным ремнём на талии, высокие берцы, чёрные перчатки, тёмно-серые брюки и, конечно же, любимая фуражка на голове. Союз же, в своём образе, оставил только шапку и шарф — их с Рейхом берцы были практически одинаковы, а на отогнутом лацкане серого плаща была прикреплена золотая брошь «Серп и Молот». Всё делают, лишь бы впечатлить друг друга.       — Всё. Можем ехать. — почти незаметно улыбнувшись, сказал немец, быстро кидая ключи в карман плаща.       Рейх неторопливо шёл к выходу, ведя за собой социалиста. Он невольно взял омегу за руку, будто уже по привычке, согревая хрупкую ладонь в своей тёплой кожаной перчатке. Итальянец с улыбкой проводил их до машины, а после отъезда вернулся в госпиталь — завершать рабочий день. Деревце в горшке они поставили в багажник, а самого Союза нацист посадил на переднее сидение, ближе к себе. Альфа завёл автомобиль ключом, снял машину с ручника, и они наконец тронулись. День, кажется, обещает быть приятным.