***
— Завязать, или сам справишься? — сидя на краю лавочки, улыбнулся Рейх, продолжая наблюдать за тем, как Союз уже которую минуту возится с длинными шнурами коньков, стараясь как можно туже затянуть узел. Это забавляло. — Сам. — почти перебив его, социалист старался сосредоточиться, пока его пальцы путались в шнурках. В вечернее время людей было не шибко много, каток был практически пуст. Союз тревожился куда меньше, руки дрожали не так сильно, пусть сейчас он и мучался от того, что не мог разобраться с коньками как раз таки по этой причине. Видя, как Рейх опускается на одно колено рядом, дабы помочь завязать шнурки, Совет замялся, сдвигая ноги. — Я же сказал, что справлюсь сам. — недовольно процедил русский. — Дай поухаживать за именинником, ну. — ухмыльнулся Рейх, не отводя взгляд от красивых коньков. СССР оставалось лишь огорчённо вздохнуть, а ноги послушно оставить прямыми. Нацист удовлетворённо показал клыки, наконец завязав последний узел. Русскому помогли подняться, он хотел было скрестить руки на груди, но когда почувствовал, как ноги стали разъезжаться в разные стороны — испуганно ухватился за борт, в прямом смысле в него впиваясь. Ноги совсем не слушались его, продолжая предательски скользить. Союзу стало стыдно. Опять он показал то, насколько бестолковым и неуклюжим он является. Смех да и только. А когда тихо посмеялся и немец, Совет застыдился ещё больше. — Очень смешно. — недовольно пыхтел русский, изрядно пытаясь не рухнуть на лёд. — Я не над тобой смеюсь. — быстро и налегке подъехав к Союзу, улыбнулся он, — Дай мне одну руку. Социалист зачарованно смотрел на друга, снова и снова удивляясь тому, насколько легко людям удаётся так красиво кататься. Отогнав раздумья в сторону, омега недоверчиво протянул руку немцу, продолжая держаться за бортик. — Расставь ноги, а затем согни их в коленях, совсем каплю. — говорил Рейх у него за спиной, помогая принять русскому верную позицию, — Vorzüglich , теперь оттолкнись одной ногой. И едь. СССР неуверенно обернулся на него, но отступать не собирался. Он выставил левую ногу назад и, набравшись смелости, правым ребром конька оттолкнулся, после чего медленно стал ехать к другому краю катка. Весь страх куда-то ушёл, и Совет даже сам не заметил, как невольно стал разгоняться, отталкиваясь то правой, то левой ногой. В душе было волнение, но забытое чувство свободы и трепета вновь вернулись к нему. Морозный ветер щекотал щёки, тёплый свет фонарей блестел на льду, а где-то рядом пахло ягодами и пряной выпечкой. Социалист невольно улыбнулся, как вдруг начал терять равновесие. — И да. Не выпрямляй спину, тогда не упадёшь. — быстро подхватив омегу сзади, дополнил Рейх. Он прижал социалиста к себе, крепко взяв за талию, ненароком касаясь чужой руки. Из-за мороза щёки и так были румяными, поэтому у альфы не было ни единого шанса обнаружить, что Союз всё-таки покраснел от его прикосновений. — Учту. — через силу выдавил из себя русский, стараясь не смотреть в его голубые глаза. Пока Совет с трудом проезжал первый круг по катку, Рейх наворачивал, кажется, десятый. Союз на его фоне смотрелся глупо. По крайней мере, так считал он сам. Движения нациста были такими грациозными, аккуратными и плавными — от такого захватывало дух. Рейх проезжал быстро, держал голову высоко, делал всё без капли волнения. Делал всё настолько отточенно и идеально, будто занимался фигурным катанием всю жизнь. Омега, иногда заглядываясь на друга, расставил руки в стороны, продолжая ехать — он будто стоял на тонком канате, на большой арене, где попросту нельзя было обойтись без равновесия и собранности. Совет всё время смотрел под ноги, следя, как бы не наехать на очередную ледышку и не подвернуть стопу. Объективно, СССР выглядел забавно — чуть съёжился, руки вытянул, а ноги его частенько подкашивались и расходились. Но он ехал. С понурой головой, но ехал. Не увидев на льду немца, Союз запереживал. Едва ли успев схватиться на бортик, он стал тревожно оглядываться в надежде хоть где-нибудь увидеть его. — Попробуем вместе? — вдруг раздалось из-за спины хриплым голосом. — Если ты сам хочешь. — с запинками проговорил Союз себе под нос, опять невольно сжимаясь от тёплых рук на своей талии. Горячее дыхание обдавало затылок, а чужое промёрзшее пальто прижималось к спине. Было невероятно приятно, но момент был, мягко говоря, не совсем подходящим. Было и грустно. СССР знал, что никогда не будет с ним, но игривые руки теперь вдвое чаще дразнили его, будто специально хотели, чтобы страдания омеги растягивались в месяца, если не в годы. Долго рассматривая смущённого товарища, ариец с улыбкой развернул его к себе, аккуратно беря за руку. У Совета подкосились ноги, отчего он почти свалился на лёд. Нацист вовремя поднял его, держа за спину, притягивая ближе к груди. — Сколько можно? — стыдливо отвернув голову куда-то в сторону, Союз заскрипел зубами от смешанных чувств, но руку не выдернул. — Я учу тебя кататься, не отвлекайся. — улыбнулся немец. Социалисту оставалось только промолчать. Рейх галантно положил его руку себе на плечо, а сам медленно коснулся талии, позже обвивая её. Теперь было прекрасно видно, как русскому стало неловко. Они стояли друг к другу почти впритык — пока Совет дышал Рейху в шею, ариец мог спокойно положить щёку на его шапку. Разница в росте не позволила бы им идеально кататься, но они оба довольствовались тем, что есть. При случае чего Рейху будет легче ухватить его, а Союзу будет за кого держаться. Именно нацист вселял ему уверенность в то, что всегда сможет вовремя поймать его и уберечь от падений, отнюдь не только на коньках. Но даже при таком раскладе СССР доверял ему с трудом. Спустя время они почти что танцевали вальс на льду. Немец радовался, что друг теперь смело рассекает лёд, не боясь упасть. Он видел тихое счастье в его глазах. СССР стал привыкать к их чрезмерной близости, когда они катались. Однако, только он знал, что никогда не сможет привыкнуть к обожаемым тёплым рукам немца, которые зачастую так и норовили погладить его, слишком сильно сжать плечи или впиться когтями в бока. Ему хотелось побить себя за такие постыдные, но такие приятные мысли. С каждым месяцем Союзу становилось всё противнее от себя, от своих желаний и чувств, которые он мог испытывать только рядом с ним. Немец очаровывал его, никогда не позволял утратить к себе интерес и каждый раз удивлял его несуразными решениями. Совет страдал от своей любви. Рейх страдал от своей любви. Но никто из них, кажется, никогда не признается, как сильно они друг другу нужны. Они были счастливы, они безумно любили свидания и совместные прогулки — это единственное, что дарило радость каждый день. Было достаточно лишь одной мысли о том, что они окажутся отвергнуты друг другом — и счастье куда-то уходило, сгорало, превращаясь в пепел. Тем не менее, у Рейха было куда меньше проблем с тем, чтобы принять свои чувства, в отличие от русского, который своих чувств боялся как огня. Союз нисколько не был глупым — он не хотел признавать то, что все ухаживания ему нравятся до сумасшествия. У него так и не получилось принять это. Социалист уже никогда не забудет тот грубый сухой тон, говорящий ему страшные для него вещи, хмурые густые брови и холодные глаза, смотревшие ему в душу, кажется, с диким отвращением. Русский искренне думал, что Рейх ненавидит его, но почему-то оказывает знаки внимания, дарит подарки, постоянно проводит с ним время, улыбается ему и часто обнимает. От этого было ещё больнее. При виде его красивых черт, при звучании низкого голоса со слабым немецким акцентом СССР хотелось забиться в угол и хныкать навзрыд, но ему стало бы куда больнее, не будь немца рядом. — Не хочешь выпить глинтвейн? — разрезав тишину утробным шёпотом, интересовался немец. Оказалось, они уже битый час разъезжали на катке, успев разрисовать его новыми незамысловатыми линиями от лезвий коньков. Люди уже успели разойтись по домам, но только им обоим угораздило так надолго задержаться. Катались слишком долго, но не отошли друг от друга ни на сантиметр. Совет даже успел согреться, находясь в объятиях красивого танца. — Хочу. — томно смотря на Рейха, мягко ответил он. Сегодня его праздник, к тому же алкоголь вряд ли помешает забыть его немое горе. Грех отказываться. Спустя пару минут два небольших стакана с горячим напитком уже теплились в их руках. Глинтвейн дымился и приятно пах ягодами, гвоздикой и разогретым красным вином, а на вкус был неимоверно сладким. Он успокаивал нервы, заставлял СССР моментально забыть обо всех тревогах и подсесть к нацисту поближе. Они оба молча смотрели на просторы ВДНХ, наблюдая за немногими людьми, что в кругу семей весело проводили время накануне праздника. Декабрьский мороз пропал, оставляя после себя приятную комфортную зиму, с пушистыми хлопьями снега и свинцовым небом по ночам. Вечер был чудесным, но без Рейха он бы никогда таким не стал.***
— Пойдём ко мне, допьём там. — прыснув в кулак, усмехнулся немец и слегка пошатнулся. — Конечно. — улыбаясь до ушей, радостно воскликнул социалист. Его обнимали за плечи, медленно ведя в сторону метро. Рейху и Союзу стало недостаточно одного стакана, но кто же знал, что они так переборщат? Если же на арийца алкоголь действовал всегда ярко, то в отличие от него Союз был практически самым стойким к хмельным напиткам. Выпьет пол-бутылки, но всё равно останется трезвым, как стекло. Это поражало многих, особенно на корпоративах. Однако, в этот раз опьянели оба. Они держались друг за друга в попытке не упасть в снег, тихо смеясь. С трудом им удалось дойти до подземного входа в метро, а затем и до пришедшего поезда. Крепко держать за поручни, альфа пробежался мутными глазами по поезду, в конечном итоге найдя единственное свободное место в вагоне, рядом с окном. Толпа людей заполнила каждый вагон — пассажиров было так много, что даже поручней становилось недостаточно для тех, кто ехал стоя. — «Муравейник какой-то.» — подумал Совет, юркнув в вагон вслед за другом. Он взглянул на Рейха, что уже успел приземлиться на место, которое пару секунд назад было свободным. СССР не придал этому значения, ему не составило бы труда постоять рядом. Человека два, а место одно. Надо было что-то придумать. Нацист вдруг довольно улыбнулся, не спеша подняв голову на друга. — Ай! — Союза рывком усадили на колени. Прижав его к своему плечу одной рукой, Рейх наконец почувствовал себя спокойно. — Лучше сиди. Не хочу, чтобы ты ехал 5 станций стоя. — с пеленой тумана на глазах ответил нацист. Союз молча свёл ноги, поджимая плечи. Ему стало очень неудобно. Люди постоянно оборачивались на них, иногда и вовсе перешёптывались, но Рейх не повёл и бровью. — Es ist ihnen egal. — увидев, как парень стыдливо отворачивается к окну, Рейх прохрипел ему это в шею, слегка покалывая нежную кожу щетиной. СССР непонимающе перевёл взгляд на него. — Не обращай на них внимания. Вот, что я говорю. — прислонившись к шее ещё ближе, продолжил он. Горячее дыхание и терпкий запах вина заставили Союза задрожать, покрыться мурашками от щёк до кончиков пальцев. Он молча кивнул другу, продолжая послушно сидеть на его коленях. Находясь в пустой квартире, дома у альфы, они сильно развеселились. Рейх тут же полез в мини-бар за бутылкой крепкого вина, следом доставая сладкое мартини. Оставив все попытки нормально разлить алкоголь по бокалам, мужчины принялись пить сразу из горла́. Союз начал с мартини, а немец же, в свою очередь, залпом выпил гренаш(крепкое красное вино). Запах алкоголя ударял в нос, растекаясь жгучим теплом по горлу. По всей видимости, Рейх и Союз даже не понимают, сколько они уже выпили. Они часто шутили и смеялись со всего подряд. От больших доз начала кружиться голова, ноги не держали тело, а глаза накрыла пелена тумана. Они часто с неохотой переводили мутный взгляд друг на друга — глубоко в душе каждый из них побаивался, что его могут заподозрить в чём-то неприличном, не очень вежливом. В чувствах и привязанности, например. Никто из них так этого и не понял, да им и не нужно было — алкоголь сильно расслабил их, позволяя на короткий срок отдохнуть от того груза мыслей. Веселье, да и только. Через пару часов их было уже не узнать — вся собранность и строгость Рейха куда-то пропала, вместе с которой испарилась и растерянность Союза, что теперь звонко, уверенно и радостно о чём-то ему рассказывал. Приятели расположились на большом диване — теперь же, из зажатых и хмурых они превратились в открытых, наивных и до чёртиков раскрепощённых людей. Они и правда выпили чересчур много. — Я хочу ещё с тобой быть здесь. Года четыре, десять.. много. Здесь. Здесь хорошо. — с трудом произнося членораздельное предложение, сказал нацист свирельным голосом, — Знаешь, мне так нравится, когда ты говоришь. — вдруг утихнув, Рейх посмотрел в потолок, — А ведь.. а ведь ты говоришь, только когда пьяный... — слегка тоскливо продолжил он, сведя брови в переносице, — Я знаю! Буду тебя спаивать, чтобы ты всегда говорил. Я обожаю, когда ты говоришь. Обожаю.. — всё не унимался он. К этому времени СССР уже успел немного протрезветь, из-за чего и затих, пока ариец только-только ощущал на своей шкуре это сладостное опьянение. Социалист снова молча слушал альфу, иногда тихо смеясь с того, какие бредни он говорил. — Н.. Никуда не уходи от меня. — с трудом поворачивая голову на русского, Рейх нарушил тишину. — А куда мне уходить? — с нежной улыбкой на лице спрашивал он, любуясь чужим лицом. — Не знаю. Но ты останешься здесь. — всё так же пьяно заявлял немец, продолжая ворочаться, лёжа на спине. Совет больше не смеялся, улыбка быстро сползла с лица, что Рейх увидел только в последний момент. — А ты меня не прогонишь? — стушевался Сов. — Ни за что. — твёрдо ответил Рейх. — А почему..? — русскому не дали договорить, заставив его замолчать резкими движениями. Нацист, как ошпаренный, подскочил с дивана, бросаясь тому в ноги. — Прошу, забудь тот ужас. Тогда я был.. не в себе. — заговорил он стыдливо, — Сам не знаю, почему. Из-за фильма, наверное. — Рейх сильно замялся. — Ты не виноват в этом. — Как скажешь. Какие есть предположения? — уже осторожнее расспрашивал русский, стараясь не выдавать своего беспокойства. — Они есть. Правда есть. — виновато утыкаясь головой в колени СССР, охмурённо сипел Рейх, — Это было давно. Очень давно..! Но я не могу рассказать это сейчас! Я клянусь на крови, что расскажу тебе про это! Расскажу! Но позже.. — уже громче говорил немец, всё больше и больше пьянея. — Хорошо. — почти шёпотом сказал социалист, чуть наклоняясь к нему. Он не совсем понимал, как правильно на это реагировать. — Я не хотел делать тебе больно, понимаешь? — взволнованно и как-то огорчённо говорил Рейх, пока его взгляд затмевала пелена тумана. — Рей, тише. Я понял тебя, тише. Союзу только и оставалось, что с печалью в глазах смотреть на альфу сверху-вниз и гладить его по голове, стараясь хоть чем-нибудь утешить его. — Рейх! Ты больной, что ли!? — вдруг обеспокоенно и возмущённо завопил Совет, невольно вскидывая руки и видя, как альфа царапал свой локоть до крови, пока на его лице не было и намёка на боль от ран. Что ж, это жуткое и острое орудие убийства на пальцах могло навредить даже своему хозяину, при всём желании. Союз лишь больше убеждался в этом. — Я же говорил, что клянусь на крови, Со́ва. — ласково лепетал нацист, широко скалясь и спокойно наблюдая за тем, как тёплая кровь стекала на худые бёдра русского, пропитывая чёрные брюки. Удивление удивлением, но таким его Союз и правда ещё никогда не видел. — Прекращай этот спектакль. — уже более встревоженно, нежели злобно, произнёс русский, протягивая руку к марле на ближайшей тумбочке. Заботливо стирая кровь с руки, Союз хмурил брови, иногда поглядывая на немца, что так и продолжал влюбленно таращиться на него с пеленой пьяного тумана на глазах. — Ты такой хороший. Такой хороший.. — даже не думая слезать с чужих колен, сладостно, будто в бреду шептал альфа, поглаживая чужие холодные руки. — Прекращай. — больше умиляясь, нежели недовольствуясь его поведением, хмурился Совет, слабо пытаясь отталкивать Рейха от себя. Новое прозвище, данное ему будучи пьяным, он запомнит навсегда. Со́ва. Русский, обычно, не верил такому, принимал в штыки все нежности и лесть. Но именно сейчас он мог понять, что Рейх всё-таки не врёт — холодные глаза заблестели искренностью, хоть немец и находился под шафе. Алкоголь помогал им не думать, не напрягать мозги, а просто отдаваться друг другу, пусть даже и под действием крепкого мартини Союз продолжал думать, что у него попросту нет шансов. Он просто наслаждался тем, что было. В голове крутилось лишь одно слово — //«Трогай»//. Социалисту было достаточно лишь его шёпота над ухом, одного мягкого касания к руке, чтобы растаять, как кубик льда под горячим палящим солнцем. Шли долгие часы их тихого празднества, хотя для них эти часы казались минутами. Пока Рейх и Союз понарошку дурачились, тянулись друг к другу руками, обнимались, ещё одна стена из холода с грохотом разрушилась между ними. Совет в очередной раз почувствовал себя счастливым.***
Ранним утром, с больной головой, они не особо помнили, как провели вчерашний день. Нацист и русский, почему-то, лежали на диване, спиной к спине, согревая друг дружку в прохладное зимнее утро. Проснулись они, благо, в одежде. Единственное, что немец помнил хорошо, так это то, что он так и не извинился за своё поведение. — Прости, что выгнал тебя тогда. Прости. Я тебя больше никогда не отпущу. — хмуро, спросонья, но с таким раскаянием проговорил Рейх социалисту в висок, лениво поворачиваясь на другой бок, лицом к нему. Союз добро кивнул ему, потирая веки кулаком, и бросил томное: — Спи давай, горе моё луковое.