***
В фильме послышался душераздирающий крик маленького ребёнка. Союза передёрнуло. Он часто смотрел жестокие триллеры, но всегда пропускал жуткие фильмы, где были задействованы дети. Яркая реакция на крики и смерть маленького мальчика в фильме не обошла стороной и Рейха. Оба находились в оцепенении, но никто из них не сказал друг другу и слова. Они отвели взгляд от экрана, вспоминая каждый о своём. Рейх помнил всё это как вчерашний день. Серые улицы Берлина, переезд от отца, жена и дети. Их семейная жизнь была никакой. Ни любви, ни нежности, ни разговоров на кухне по вечерам, ни совместных прогулок с детьми. Кажется, что они всегда были чужими людьми друг другу. В их браке не было ничего светлого. Жена была идолом совершенной красоты — густые волосы цвета ржи до ключиц, чем-то напоминающие утренний рассвет, ровные скулы, голубые глаза, изящные руки, будто созданные для того, чтобы принимать букеты роз и руку кавалера. Она была расписной красавицей. Внешне, но никак не душой. Каждый раз она пропадала в баре, совсем забыв про семью, особенно про детей. Было ощущение, будто она никогда и не хотела этой семьи, родила двух детей по глупости, а замуж вышла только для того, чтобы поскорее сбежать от деспотичных родителей, которые терроризировали её чуть ли не с малолетства. Сколько бы нацист не старался, супружеская жизнь у них так и не сложилась. Рейх подавно знал про настоящее поведение жены и десятки её измен — он страшно злился, но старательно скрывал их конфликты от детей ради того, чтобы не травмировать мальчиков криками, скандалами, а потом уже и разводом. Но, разумеется, бесследно скрыть все их разборки от глаз детей так и не удалось. — Ich bin krank von dir! — разрывая связки, кричала девушка с чемоданом в руках. — Hör auf zu schreien. Denk wenigstens an die Kinder. — шипит Рейх сквозь зубы. — Ich brauche diese Kinder nicht. Ich gehe weg. Ich will weder dieses Scheißhaus noch die Kinder noch dich sehen. — Geh weg. Vorzugsweise weit weg. Девушка демонстративно громко хлопнула дверью, отчего младший немец проснулся, начиная сильно плакать. Рейху ничего не оставалось, как идти сидеть с детьми, успокаивая их милыми сказками на ночь, успокаивая надеждами, что мама скоро вернётся, и всё будет как прежде.***
Следующей ночью трубка телефона выпадает из его рук. Звонили из морга. Жене подмешали яд в алкогольный коктейль, из-за чего та скончалась буквально через пару часов. Тело нашли рядом с уборной, на полу. Стеклянно пустые глаза, на шее и подбородке отчётливо видны размытые следы от пены у рта. Страшная агония тогда настигла её, мучительно высасывая из неё последние крупицы жизни. В заведении отшивались десятки людей, но лишь бармен заметил, что девушке было плохо и она вот-вот умрёт — именно он первым позвонил врачам. И как немцу потом горестно было говорить о случившемся детям. Ни одна жесточайшая пытка даже рядом не стояла с тем роковым днём. Германия и ГДР совершенно не были готовы к этому. А ведь у Рейха было столько надежд на светлое будущее. Он хотел, он пытался, он пробовал всё изменить, но супруге было абсолютно плевать на все его старания удержать её в этом доме и сохранить семью. Нацист горел надеждой на спасение. Но счастливые времена закончились для них всех и, кажется, уже навсегда. Семьи больше нет. Семья разрушена.***
— Wo ist Mutter? — так невинно, так искренне, с надеждой в маленьких голубых глазах спрашивал Германия. — Mutter.. Mutter ist weg. — изрядно запинаясь, Рейх мучительно выдавливал из себя каждое слово. Он не смог сказать им правду. — Wann kommt sie an? — совсем по-детски расспрашивал мальчик. — Bald, mein Sohn. Bald. — сиплый голос начинал дрожать. Он знал, что это грубая ложь, и она больше никогда не приедет. Рейх в спешке выбежал из детской комнаты, буквально врываясь к себе в кабинет. Дыхание сбилось, а руки стали сильно дрожать. Тогда он первый раз заплакал. Заплакал так тихо, но так обречённо. Рейх осознавал весь ужас ситуации, в которой оказался он и его дети. В смерти жены он не винил никого, кроме себя. Винил в том, что не остановил её тогда на пороге. Винил в том, что его сыновья остались без матери. Винил в том, что опоздал. Даже спустя 11 лет ариец по сей день таскал на себе груз той призрачной вины, как гирю с тяжёлой ржавой цепью. Он так и не смог простить себе то, в чём даже не был виноват. Он не смог осознать ситуацию, не смог научиться жить с этой болью.«Это ты виноват.» — трезвонил мерзкий голос в его голове.
После смерти супруги Рейху в принципе было сложно брать на себя какую-либо ответственность, признавать ошибки, признавать вину в ссорах. Он почти никогда и не делал этого. Но Союз и его отношение к нему учило немца снова доверять. Нацист медленно, но верно осознавал, что знакомиться и принимать ошибки не так уж и страшно. Осознавал, пока воспоминания о жене снова не закрадывались в голову. Стоило Рейху лишь вспомнить — и он менялся в лице, становился таким же отрешённым и хмурым, как тогда, на похоронах у жены. Пока гроб опускали на дно глубокой ямы, а в лицо будто специально ударял ледяной ветер, нагло выбивая из мужчины горькие слёзы, Рейх стоял, всматриваясь в фотографию возлюбленной на могильном камне. Груз вины увеличился втрое. Он — вдовец, дети — без матери.«Это ты виноват»
Рейх смотрел уже сквозь экран. Воспоминания отключили его от реальности. Больше он не мог думать ни о чём другом. Союз не стал исключением. Он помнил тот жуткий вечер после свежих побоев. Кровь стекала с бедра, щека изнывала от пощёчины, липкое тело колотило от холода, всё ниже пояса неприятно жгло. Пронзительная, колкая боль заставляла тело дрожать. Сквозные раны болели и сочились кровью. Плотная пелена слёз затмевала взгляд, пока солёные мокрые дорожки застывали на красных щеках. Чужие голоса вперемешку с помехами из плохо работающего старого телевизора размывались в голове. Тёмная комната, синий свет экрана, что мозолил глаза — социалист был наедине с болью. Очередное изнасилование, главной мелодией которого были шлепки, удары, звонкие пощёчины, крики боли и рыдания. То, что так любил он. Он снова в одиночку накладывал себе новые бинты. Поджимая колени ближе к груди, Совет завернулся в старую простынь, отводя взгляд куда-то в окно — туда, где была свобода и живые души. Он больше не боялся мыслей о том, что действительно находится в настоящей тюрьме, в постоянных унижениях и поножовщинах. СССР давно принял это, как должное. Надежда на то, что жизнь однажды будет другой, окончательно потеряна. — Подвинься. — небрежно швырнув русского на другой край дивана, просипел Виктор. Из-за резких движений порезы, ещё не успевшие затянуться, вновь открылись — вязкая кровь со сгустками с новым оборотом пропитывала бинты. Сов тихо шикнул, сильно прикусив губу, дабы сдержать всхлип боли. — Что? Больно? — на первый взгляд сложно было сказать, выражал он заботу или же пытался посмеяться над искалеченным супругом. Союз намеренно молчал, ведь знал, что любое неверное слово означает удар под рёбра. — Ты сам виноват. — достав запечатанную бутыль виски, альфа продолжал издеваться. — Что я сделал не так..? — почти шёпотом сказал СССР, изрядно заикаясь. Было по-прежнему страшно и больно даже смотреть в его сторону. Громкая пощечина эхом отразилась по стенам комнаты. — Ты спрашиваешь? — мерзко улыбаясь, ёрничал Виктор. Альфа схватил его за ворот рубашки, притягивая к себе, — Как же ты мог забыть того ублюдка с работы? Как ты строил ему глазки, помнишь? Я всё видел. — более гневно продолжил он. — Я.. лишь просил его передать документы начальству, Вить. — заикаясь, зашуганно бормотал социалист, стараясь не смотреть ему в глаза. Очередная сцена ревности мужа, от которой уже начинал дёргаться глаз. — Не ври мне. — новый удар пришёлся прямо по скуле. Союз не смог сдержать крик. — Ничего не было, я клянусь тебе. — закрывая голову руками, шептал Союз. — На работу ты больше не ходишь. — холодно отрезал мужчина. СССР ничего не оставалось, кроме как молча кивнуть с неистовым ужасом в зелёных глазах. Виктор на это ничего не ответил. Он лишь отбросил парня обратно, из-за чего тот почти ударился головой об стену. Боль. Снова боль. Он тихо рыдал. Рыдал так прискорбно и горестно. — Хватит ныть. Это омерзительно. — закуривая сигарету прямо в квартире, душегуб посмотрел на парня с отвращением. — Почему ты просто не отпустишь нас..? — обречённо шептал Союз, вдыхая противный запах дешёвого табака. — Потому что не хочу. Мне так удобно. — грубо процедил Виктор, — Ты же знаешь, что я всё равно тебя люблю. По-особенному. — вновь издевается. Совет прекрасно знал, что это лишь ложь и удобное прикрытие. — Ты сам виноват в том, что я злюсь. Я нормальный, просто ты меня доводишь. — уже спокойнее продолжил альфа. Он был уверен в своей правоте. — Я обращусь.. за помощью. Я.. я не хочу так жить. — стушевался СССР. — Правда? — вновь насмешливая пьяная улыбка. Изо рта пахло противным алкоголем, — А кого это ебёт, милый мой? — наигранно ласково говорил он, — Куда ты пойдёшь? Кому ты вообще нужен, кроме меня? — расхохотавшись, он взял его за подбородок, грубо притягивая социалиста к своему лицу. — Я. Нужен. — всё, что смог выдавить из себя Совет. Он знал, что слова мужа – правда, но даже сквозь года тешил себя надеждами, что кто-то придёт и заберёт его из этого ада. — Кому? — ухмыльнулся Виктор, — Ты же прекрасно знаешь. Сбежишь – зарежу тебя и отпрысков. От тебя не останется и косточки. Я везде тебя найду. — прижавшись вплотную к израненной шее, сжимая чужой подбородок ещё крепче, утробно говорил он. У социалиста от ужаса сдавило горло. — Ты же не хочешь этого, милый? — смеялся муж, жалобно сведя брови к переносице. — Нет. — тише обычного сказал Союз. — В глаза смотри. — звонкая затрещина пульсом отдалась в виски. — Нет.. — сказав это чуть громче, повторил СССР, но теперь неуверенно смотря в глаза деспоту. — Вот и чудно. — Виктор с бутылкой в руках потянулся к нему, запуская вспотевшие холодные руки под чужую рубашку, затем целуя в висок. Чувство мерзости от его касаний тошнотворным комом застряло в горле. Прикосновения вызывали у Союза лишь одно — страх. СССР боялся даже шевельнуться. Виктор, что подавно пропах табаком и спиртом, одной рукой прижимал его к груди, так крепко, будто пытаясь задушить. Лишь от одних воспоминаний о начале их отношений наворачивались слёзы — когда всё пошло не так? Когда их идиллия превратилась в нынешний ад? Гематомы на спине и руках почему-то напоминали о том, как Виктор говорил, что всегда будет оберегать его и никогда не даст в обиду. Следы удушья — о кротких поцелуях в шею. Уродливые белые шрамы от ожогов сигарет на ладонях — о словах «Я никогда не буду курить, если ты будешь против». Глаза детей, наполненные животным страхом — об обещаниях, что они вместе создадут большую крепкую семью. Ломкие изорванные волосы после новой драки — о том, как альфа гребнем ласково расчёсывал его длинные локоны, что доставали до предплечий. Союз, стоило ему сбежать, сразу же обрезал их, пусть и очень криво. Длинные волосы постоянно наводили его на воспоминания. Совету ничего не оставалось, как обстричь их, чтобы вместе с прядями избавиться и от груза прошлого. Шорох поблизости вернул его в реальность. Лира свернулась в клубок, пряча нос в пушистом хвосте. — «К морозу.» — тоскливо подумал Союз, устало переводя взгляд на Рейха. Это был очередной раз, когда русский выходил из зоны комфорта, вновь чувствуя угрозу и опасность от всего, что видел перед собой. Рейх был его единственным билетом в рай, именно он давал ему покой и безопасность. Его голос успокаивал, давал спокойно заснуть и забыться в хороших снах. Совет боялся просить поддержки напрямую, но именно сейчас ему было просто необходимо с кем-то поговорить. — Рей. — тихо сказал омега. — Что? — продолжая отрешённо смотреть в экран, процедил нацист. — Ты сможешь прийти ко мне 30 числа? В гости. — разговоры о бытовых вещах более-менее разбавляли бы эту неловкость. Союз никогда не скажет ему, в чём дело. — Не знаю. — холодно сказал Рейх, даже не посмотрев на него. — Ну, может, хотя бы после работы? Сможешь? — он старательно не обращал внимание на его грубость, пытаясь быть мягким и вежливым, хотя чувствовал, что нормального разговора у них явно не получится. — Я не знаю. Не напрягай меня. — грубые слова ударили прямо по сердцу, отбивая всякое желание говорить. Совет не понимал, что делать дальше. Кино давно закончилось, а они молча сидели в полумраке, в напрягающей тишине. Русский чувствовал себя лишним здесь. — «Мне тут не рады.» — тоска окутала душу. Хотелось сбежать навсегда. — Мне лучше уйти. — после слов Союза нацист впервые за этот час перевёл взгляд на него. — Спасибо, что пригласил. Всё было прекрасно. — стушевался он. Рейх не совсем понимал, что сейчас наделал своим молчанием. Воспоминания отнюдь не хотели отпускать его. — Иди. — хриплый голос стал ещё холоднее, чем раньше. СССР окончательно растерялся. — Спасибо тебе ещё раз. Извини. — быстро собравшись, омега в спешке накинул пальто, туго завязав шарф на шее, и тихо исчез за дверью.