blacknwhite

В Митре зимними ночами тихо. И светлеет в Митре так же, наверное, поздно, как за другими Стенами. Сапоги, изнутри обитые мехом, почти не спасают от холода такое тощее, слабое и болезное тело, как его — едва ли стоило дивиться тому, что единственным предназначением Сильвера стала молитва. Тёмное одеяние, за которым белоснежной шерсти не видно, украшения почти языческие на руках и груди, вечная шершавость книжных страниц, замершая отпечатком на кончиках пальцев. Морф, зажигающий уличные фонари. Патрули Военной Полиции, немного пьяные, ведь это же Митра. Снег, забивающийся в сапоги и в сегодняшний мороз такой воздушный и рассыпчатый, что поднимающийся с земли хлопьями под полы сутаны, точно пыль. Сильвер бежит, потому что на Парадизе себе дороже слишком много знать; в особенности того, что никому не понравится, в ещё большей особенности того, что неизведанно даже нынешним подставным королям и возомнившей из себя невесть что охранной верхушки. Сильвер бежит, потому что зимними ночами в Митре должно быть тихо, поэтому пуля его догонять не будет. Сильвер бежит, потому что сломали ему только пару пальцев, а коготь вырвали только из одного — ноги-то целы. А снег такой воздушный, что поднимается из-под них в воздух. Единственное, о чём Сильвер не знал — о том, что некоторые баллоны с газом и некоторые УПМ в целом работают бесшумно. Или, может, он только догадывался, или ему не договорили; да разве может это иметь значение, когда вот-вот придёт осознание: а бежать-то нельзя тоже? Сильвер закрывает, силой захлопывает пасть, чтоб не закричать, чтоб за крик не убили на месте, и не кричать так сложно, та-а-ак сложно, когда крюк-гарпун вонзается в ногу. — Так вы и правда что-то скрываете, ребята? — тихо спрашивает из темноты некто. Он в пытках не участвовал. Заинтересовался и пришёл, когда сказали, что святоша, «стеноёбы эти какие-то завербовали мальчишку», умудрился сбежать на одной только своей хитрости и со своей-то рахитозной спиной. Он, приземлившись за несколько метров назад, выдёргивает гарпун, и по снегу бежит кровь. А шаги звучат. Не кричать тяжело. Кричать — быстрее сдохнешь, хотя с такой раной он, наверное, сдохнет и без того. Сильвер скручивается на снегу в клубок, до крови кусает губы и держится уже не за пасть, а за изуродованную ногу не менее изуродованными руками. Ох уж эта полиция. Ох уж эти защитники всего сущего. Этот, что подходит совсем быстро, похож на кого-то из командования. УПМ редкостное (дерьмище). Форма другая. Что-то ещё проворчал себе под нос, а Сильвер старается сконцентрироваться на холоде, чтобы немного поослабла боль. Она скоро отступит. Тех, кто должен много знать, заранее готовили к боли. Тоже морф, чёрный ёж со встопорщенными иглами и едва-едва отражающими свет фонарей — собственного достаточно, хищнического — алыми глазами. Сильвер дышит рвано и практически озлобленно, практически до шипения, до «не подходи» — хотя нашёл, конечно, кого пугать. Тот-кого-смысла-нет-пугать присаживается перед ним на корточки и смотрит. Трогает, зараза, за плечо, переворачивает на спину и силой заставляет разогнуться; разглядывает с каким-то интересом. Сильвер уже терпеть его не может, но смотрит загнанно в ответ. Слышит тот же голос: — И правда мальчишка. Вчера только пиво продавать тебе начали, да, наверное? Если б не было настолько больно, я бы расхохотался, — думает Сильвер. А потом додумывает: — Ах, да, я же умру в ближайшие, наверное, минуты. И смеется сбито, сломанно, с отвращением. — … мне тридцать пять. И даже не врёт. Было бы двадцать, как полицейский предположил — уже б помер, наверное, ан нет, подержится ещё несколько минут. — И я ничего не скажу, — голос с трудом сочится из горла, почти со свистом, вместо крика. Хрипловато, сипло. Раненая нога подёргивается, точно за верёвку потягивают. Или как у повешенного. Сильвер согнуться вновь не пытается. Спина в снегу как влитая, и он, вытянув шею и склонив по-птичьи набок голову, посматривает на мужчину-юношу-кого-то-там почти безумно: может, подумает, что сумасшедшего поймали, добьёт быстро. Что он хочет высмотреть? Сильвер на грани предсмертной истерики, и ему интересно услышать. — Расскажешь, — выдаёт вдруг полицейский, придавливая его к снегу за грудь. Без улыбки на лице и без предвкушения, даже без строгости, словно данность: однажды расскажешь и всё тут. — Я не тупой, чтобы убивать тебя. О-о-о, какова милость: убивать на станут, зато пыткам подвергнут с удовольствием! Сильвер цепляется попорченной рукой за запястье полицейского, сжимает теми пальцами, что ещё движутся, в отчаянии пытается выбесить, чтоб треснул несколько раз прикладом и на этом закончил. Что ещё можно подарить пастору, если не мученическую смерть с пометкой «не сказал ни слова»? Сильвер ни в каких мучеников и Спасения не верит, в Кары тоже не особо, но у него есть определённые мотивы держать на замке рот. Если он его откроет — шансов выжить также не будет. Только не у него одного, а у всего Культа Стен: оттого кто попало там не бывал. Оттого глупцов не берут. Оттого это единственное место, где по-настоящему пригодился такой парнишка, как Сильвер. Он даже парнишка настолько, что к тридцати пяти принимают за двадцатилетку зелёную. Внушает доверие, похож на просто затащенного в секту морфа с незрелым умом — что от него, такого, вообще можно ждать и добиваться?.. А нашли ведь, скотины, а поняли ведь, что что-то здесь неладно — и совершили налёт. А теперь выпытывают, знают ли они что-то и где они могут хранить какие-то доказательства своих знаний. Эми, Эспио и Наклза уже точно убили, и в том, что никто из них не сказал ни слова, Сильвер уверен. Молодняк и новичков в тайны не посвящали, и он надеется, что их хотя бы оставят при допросе в живых. — Я ничего тебе не скажу, — Сильвер сглатывает шумно, и слюна во рту солоновато-кислая, словно из дёсен снова пошла кровь. — Подумайте, разве это не высший грех — превращать святыню в мерзость запустения и совершать насилие над теми, кто служит Стенам? — Вы все уже раскололись в том, что вам _есть_, что говорить. Упёртая скотина. Сильвер предпочитает ничего не отвечать: воздуха с каждым мгновением становится всё меньше и меньше, перед глазами начинает темнеть, а священные тайны оказываются превыше всего. — И вполне возможно, что ты последний, кто хоть что-то знает. И зачем ему вообще природа подарила мозг? Вот было бы хорошо, окажись этот полицейский таким же идиотом, как все остальные в его государственно-организованной шайке, и добей последний оплот информации, которую им знать авось рано, а авось и вообще противопоказано! Потому что они ничего с ней не смогут сделать. Или решат сделать — а потом только усугубят всё этим. Есть вещи, которых стоит просто ждать. И надеяться, что не дождётесь. Вокруг Парадиза море, а за морем — опасность. Жители Парадиза будут спать спокойно, если этот полицейский сейчас прикончит Сильвера, но Сильвер не может объяснить даже этого. Потому что будет рвение. Потому что в каждом, кто не знает, есть неудовлетворённость отсутствием знания: и даже если знание ему не нужно, из глубин щекочет душу страх неизвестности; каждый хочет подсознательно его удовлетворить, чтобы страх обрёл контуры, чтобы можно было придумать, как бороться с его источником. Но стоит ли говорить, если способа бороться нет? Хотя вполне возможно, что если Сильвер скажет правду, его примут за сумасшедшего и отпустят. Может, вовсе начать болтать случайные слова на ломаном марлийском, чтобы убедить их, что он просто сектант?.. — Выходит, — вздыхает некто полицейский, — здесь пытать тебя бессмысленно. И вообще бессмысленно пытать. Какие мы умные!.. Каки-и-ие мы догадливые! А до того, чтобы размозжить прикладом или гарпуном череп, а потом дать журналистам громкий заголовок о несчастном случае, разума хватит?.. — Я придумаю им какое-нибудь объяснение, — полицейский улыбается натянуто и что-то предвкушающе одновременно; это больше, чем безразличие, но меньше, чем азарт и желание сыграть в игру «расколи пастора». — Меня зовут Шэдоу. Сокращай, если захочешь. Сильвер, в целом, и не понимает поначалу, что Шэдоу имеет ввиду и на кой чёрт он вообще представился. Будто он собирается и дальше иметь с ним дело. Хотя казалось бы, уже давно все дела у них совместные, как ни крути, закончились — что тут можно ещё придумывать?.. А потом ёж, назвавшийся Шэдоу, подхватывает его за пояс на руки и поднимает, отрывая от снега — снег, будто бы не пуская, липнет к спине; Сильвер сбегал без шубы, поэтому Сильвер очень быстро понимает, что если бы его не добили — он бы попросту замёрз, и это было бы тоже не так уж плохо и больно, как знать, что ты своим знанием мог всё испортить. У него совершенно не осталось сил, поэтому всё, что ему остаётся — это обмякнуть, оказавшись закинутым на плечо полицейского, и чисто логически интересоваться, только для себя самого: что, правда думают, что от дальнейших пыток не сдохну? «Хи-хи» своего рода. Кровь течет из раненой ноги, иней ложится, наверное, на иглы уже, а некоторая тень поодаль продолжает безразлично зажигать фонари, словно ничего не происходит: и то, что он видел, он расскажет тихо-тихо разве что в кругу семьи, ближе к завтрашнему обеду. Митровскую верхушку не удивишь. Митровские низы никто не станет слушать. Хороший будет облом — уснуть сейчас. Сильвер сдерживает зевок, чтобы не подать виду; удержать не получается: он получает ощутимый хлопок по спине и вздёргивается. — Помирать потом будешь, — говорит Шэдоу, и Сильвер коленками, сквозь слои одежд, чувствует, как от речи вибрирует его грудь. — Могу заверить, что с тобой всё будет в порядке, у нас недалеко одна ведьма старая отличные мази делает. Да уж, всё в порядке… и мази колдовские какие-то. Возражать устал даже мозг. Сильвер старается не противиться засыпанию, но в этом мире его что-то странное держит. — И кстати. Какой чай любишь? Наверное, он хочет кому-нибудь передать то, что знает. Однажды. Каким-нибудь образом. Можно будет придумать?.. Сильвер утыкается носом в мягкий мех на шубе Шэдоу, где-то в его лопатки. Он старается держать глаза открытыми — теперь. — Травяной, — отвечает он. И через пару секунд добавляет зачем-то: — С мёдом. И лишь сильнее ищет тепла телом, дышащим на ладан, но ищущим миллион оправданий, чтобы выжить.