blacknwhite

Нет. Это не было отношениями, — скажет Сильвер и болезненно, практически желчно сожмёт зубы — а взгляд его останется таким же равнодушным, невыразительно-пристальным и спокойным, как и обычно. Взгляд его не будет ничего выражать не то из соображений правильности, не то из осознания неизменности прошлого. Прошлое не должно болеть. Прошлое должно оставаться прошлым. Вообще, это не было отношениями, поэтому Шэдоу ничего не знал — Шэдоу не стоило знать; дело не в том, как Шэдоу бы к этому отнёсся — дело в том, что Сильвер желает, чтобы тот относился никак. То, о чём ты не знаешь и никогда не узнаешь, не сделает тебе нервы. Незнание к лучшему, незнание сейчас — не сила, но безысходное безмолвие того, кто сам не знает, пострадал ли вообще. Маленькое откровение: Сильвер не любит крепкий чай. Даже с сахаром. Особенно с сахаром и — казалось бы, обожатель крепкого переслаженного кофе и горячих напитков, чёртов сластёна, которого любимый за длинные смешные уши оттягивает от очередного гостинца, который ему, вообще-то, нельзя. Но сладкий крепкий чай дерьмо не потому что невкусный, а потому что это не было отношениями и никому это знать не надо. Вообще, Сильвер заварил сегодня такой почти случайно. Так, к рассвету ближе (почти с утреца!), потому что опять что-то не то с давлением, пульсом, сахаром в крови, линькой и фазой луны — чёрт его знает, у него просто нашлась причина сделать то, что он терпеть не может, и выпить это зачем-то не залпом, а медленно. И выпить зачем-то не глядя в алые глаза любимого ёжика, а в одиночестве, всматриваясь в зимнюю темень за окном и серые углы кухни. Ему не снилось кошмаров, его не пробрало сострадание к покинутому Кризисному Городу, к миру, который он, мессия постапокалиптичной закваски, так грозился спасти, изменить и переменить. Ему не казался тот халат, вывешенный сушиться, кем-то из _них_. Он не задумывался о чём-то невесомом и глубинно-пугающем, рвущемся из тьмы, из отражения подсознательного Ничего, и… да, сахар упал. Давление скакнуло. Жопа зачесалась. (Я рад, что ты умер на моих глазах — это дало мне уверенность. Я спасал людей и спасался об них сам, но ты — рад, что умер. Мне понравилось то, как я ничего-ничего не чувствовал, когда твои кости захрустели под складывающимися в карточный домик плитами дома; был бы жив — помнил бы ты, как я мило отъелся? Щипал за налившуюся тонкой прослойкой жирка кожу.) Вообще, ничего плохого. Сильвер хотел есть и не мог использовать свою силу, потому что о любой силе в состоянии голодных обмороков речи идти не может. Ну и, к тому же, там дети были. Сильверу всё равно, когда он пытается это прочувствовать, но небезразлично, когда он желает это _понять_ — он не стал бы забирать еду из места, где есть дети. Он мог попросить и что-то предложить взамен. Плохо ему не было. Как может быть плохо, когда выжил? Когда откормили. Тот дом обрушил не Сильвер, кстати, хотя и мог. При всём его неверии в судьбу… может, и наказание, но за что? За то, что у Сильвера есть мерзенькое воспоминание и «это не было отношениями» на грани безразличия и ужаса? — А если утром надо будет куда-то идти? Сильвер делает большой глоток, и на дне кружки чай слаще. То ли от него это тепло в груди, то ли от сонного чернявого ёжика, ласково приобнимающего со спины, вбирающего в себя весь экзистенциальный ужас, всю серость и алым окроплённость бетонных плит. Сильверу становится легче. Сильвер не хочет, чтобы он знал, не потому, что Шэдоу его не примет, но потому, что Шэдоу зазря станет больно. — Может, тебе пора снотворными заняться? — спрашивает он тихо, сонно, и голос его звучит так утробно и сладко, что в его объятия хочется вернуться и действительно уснуть. Безо всяких таблеток. Поцеловать долго и нежно. Попросить положить на свою спину тяжелые крепкие руки. Не думать о лишнем, о неопределенном, о не имеющем никакого значения. — Мне кажется, ты, ну-у-у… тревожишься. Сильвер подбирает к спине и затылку светлые иглы, совсем не такие острые, как у Шэдоу, чтобы тот мог прижаться к нему чуть теснее или хотя бы склониться, ткнуться нос-к-носу, фыркнуть смешно и ласково. — И-и-и как ты меня в таких случаях называешь? — (вопросом на вопросы отвечать иногда полезно — особенно таким по-странному бодрым голосом). — Тревожная запеканочка? — прыскает Шэд и — действительно притыкается носом чуть влажным, пофыркивает, вплетая длинные пальцы в белую шёрстку на плечах Сильвера. — Любишь же ты, когда с тобой сюсюкают. — А ты любишь со мной сюсюкать, — Сильвер пожимает плечами. Кусает легонько за нос, щурится смешливо. — И ещё скажи, что не любишь меня на лапах таскать. Словесного ответа он не слышит, но, чувствуя горячие ладони на поясе и готовясь оказаться закинутым прямиком на плечо, Сильвер немного перестаёт ощущать то, что ощущал. … а на Марию — и не важно, любил её Шэдоу или испытывал к ней иное, особое чувство — он иногда старался быть похожим.

***

А какое тебе, собственно, дело? — фыркнул бы с недовольством Шэдоу, если бы спрашивал его кто-то посторонний. Кто-то, кто не Сильвер. Впрочем, и Сильвер поинтересовался как будто невзначай, ничего не требуя и словно не ожидая даже. Шэдоу тогда складывал в ящик вещи, пахнущие стиральным порошком и чуть-чуть, самую малость, недосушенные; Сильвер разглаживал рядом рубашки и футболки — то, что ни он, ни Шэд не должны ходить мятыми, для него есть само собой разумеющееся. Работа по дому для него и не тягость, и не огромное удовольствие, и выполнял он её с таким скучающим видом, что на миг Шэдоу показалось, он спрашивает его и вовсе от балды. — Просто я слышу местами о Марии, которая была с тобой чем-то очень связана… и я, кажется, последний, кто ничего не знает. В плане, вообще ничего. Казалось бы, что может изменить пара-тройка предложений всё о том же — но здесь уже чувствовалось что-то практически требовательное, немного ревнивое и по-настоящему заинтересованное. Шэдоу складывает простынь навесу и думает о том, что Сильвер мог раньше в это не лезть именно из ревности, именно потому что не был бы готов знать некоторых вещей — мысль не самая приятная с одной стороны, а с другой иррационально льстящая. Как же так, хладнокровное Его Величество Пушня, натягивающее на морду выразительные эмоции только для шумной, как цирковой балаган, команды Соника… как же так — и не хочет ни с кем даже в мыслях делить своего ежа! — но очень быстро такой ход мысли обрывается. Потому что Сильвер — вдруг — не требует. Когда Сильвер требует или ждёт-не-дождётся, у него пальцы на чём-нибудь сжимаются или что-то нервно, в ожидании ответа, теребят, но сейчас он… действительно спокойный? Гладит так же, как гладил, равномерно проводит утюгом по тканям и складывает их в тёплую стопку. Иногда ставит утюг на ребро и берётся за вешалки-плечики — в основном, для рубашек, в первую очередь, для своих. И даже не подёргивается бровь. Шэдоу не знает, что он больше хочет почувствовать постфактум того, как скажет: уважение к своему прошлому или безразличие к нему?.. С одной стороны, его выбесит, если из него начнут делать пострадавшего, несчастного героя, а с другой — может быть, именно это ему и нужно. И вот как в чём-то детально признаваться, когда сам не понимаешь, чего ты хочешь?.. И всё-таки, раз Сильвер спросил, хочется ему ответить. Хотя тот не тянет ни за нервы, ни за язык. — Она была важным для меня человеком, — Шэдоу шумно задвигает ящик, переполненный вещами, закрывает дверь шкафа и опирается спиной на него. Не устал, если что. — Мы вместе росли, ну а потом… так вышло, что я не смог спасти её. — Но она была очень-очень дорога тебе и… — Ну, я чуть не угробил весь мир за то, что её убили, — (а звучит таким же голосом, которым он говорит: «Я купил курицу по акции»). — Хотя, казалось бы, кто не уберёг… к тому же, она сама говорила мне дать всем шанс. — И тогда ты дал. — А о том акте самопожертвования он в курсе. Поэтому, судя по тому, как он замирает на миг, в его голове что-то щёлкнуло в нужную сторону. — … а, так вот зачем ты это сделал. Я догадывался, что не просто так. И?.. Шэдоу, не любящий неловкую тишину, сам её неосознанно создаёт. — Знаешь, я думаю, если ты хотел пожертвовать собой ради неё, значит… она была очень достойной, — быстро прерывает эту тишину сам Сильвер. И улыбается самыми уголками рта. — И достойна твоей памяти. … а тут он создает неловкую тишину ещё более неосознанно и не специально — потому что не знает, что чувствовать к словам любимого ёжика. Слишком по-взрослому, по-мудрому и даже как-то нереалистично оттого они звучат. Но… это ведь именно то, что он подсознательно хотел слышать? Шэдоу в ответ улыбается немного странно, складывает руки на груди и немного отводит в сторону взгляд. Ладно, хорошо. Мария достойна его памяти. Самой-самой светлой, и… — Но я рад, что ты сейчас жив. И со мной. Как бы это, — (уши Шэдоу вздрагивают, улавливая щелчок резко вынимаемой из розетки вилки. Он поднимает взгляд снова, и Сильвер уже подходит к нему, ступает мягкими лапами по чистому полу), — эгоистично ни звучало, я рад, что ты живой и со мной. Шэдоу опускает руки даже немного оторопело, когда Сильвер оказывается у него перед носом прямо, приподнимается на цыпочках и тычется мордочкой, притирается щекой к щеке. Не фырчит, не пыхтит, не шумит — но берет за руки, сплетая аккуратные и немного жёсткие ладони с его, несколько грубыми и по-дикому когтистыми. В глаза не смотрит отчего-то. — И прости, если ты не хотел, чтобы я спрашивал. Зная меня… — и даже не смеется. У самого мысли смешанные, верно, но котлеты от мух он всё же отделяет: говорит только правильное. И обнимает очень-очень правильно, с пониманием, нежностью и будто бы робким-робким чувством принадлежности себя к нему, но не обязательно его к себе. Шэдоу так сложно объяснить это, но так легко почувствовать — и вместо слов у него прижатые к голове неловко уши, с шорохом возящийся по шкафной двери хвост и очередной обнимательное напоминание о том, что у пушистого ёжика температура тела на градус ниже нормы и на два ниже, чем у самого Шэдоу. У Совершенной Формы Жизни — почему-то он не думает о том, что является СФЖ, когда вспоминает про Марию и колонию ARK. И совершенно не чувствует себя им, когда обнимает хрупкого, костлявенького такого, пух да рёбра, Сильвера. Сильвер силён по-другому — где-то в странно-странно мыслящей голове. Где-то в странно-странно работающих эмоциях, в избирательно-хаотичном ощущении и сухом понимании… — Ну, если хочешь, я что-нибудь расскажу про неё, — и сам же сглатывает комически шумно; не то оттого, что ворошить прошлое не хочет, не то оттого, что не хотел бы идеализировать кого-то при Сильвере — а о мёртвых у Шэда либо хорошо, либо ничего, кроме правды. — Но только если сам попросишь. И потом как-нибудь. Сильвер кивает, не отлипая, и этот кивок Шэдоу именно чувствует, а не видит. Шэдоу сейчас очень удобно приподняться, словно дразня пушистика за более низкий рост, и ткнуться носом в забавное длинное ушко, торчащее из копны белых игл. Мария была давно и Шэдоу сам не знает, что чувствовал к ней тогда. Шэдоу уж тем более не знает, что чувствовать к ней сейчас, кроме тоскливого, смутного и до неприличного блеска хорошего… но Шэдоу знает, что это были не отношения: для Марии он был чудесным пушистым другом. Для него Мария… Мария. Для него Мария была Марией — и в одном этом слове так много всего невыразимого, болезненного и счастливого, что это нечто совсем другое. Но совершенно точно не лучшее, чем сейчас — потому что Сильвер жив и дарит ему счастье и нежность, а не замок из абстрактных конструкций, рушащийся от первого же дуновения и сыплющийся Шэдоу прямо на макушку. Это разное. И сейчас главное — Сильвер. … про которого он ничего никогда не спрашивал не оттого, что не хотел бы узнать, а оттого, что понимал — Сильвер не захочет говорить. Слишком полон сонного ужаса и психопатической, жестокой жажды его голос, когда он шепчет, одно за другим, какие-то незнакомые имена.