1
Мария умерла. Мария умерла очень быстро — очень легко; не так легко, что без боли, как пёрышко, а так легко, как бессмысленная почти пешка в сложной шахматной партии, где игрок хранит лишь ферзей, коней и королей. Жизнь смахнула Марию с шахматной доски так легко, что он не успел уснуть до того, как осознать, что Марии больше нет. Это было, дорогие детки, так просто, что даже ублюдочно. Завязывайте мешочки и застегивайте кармашки: подарков сегодня, кроме зажатой в зубах — его зубах — пули, не будет. (Он пытался, но он же, еб твою мать, Совершенная Форма Жизни. Гейм овер, Шэди, не сегодня.) Мария тоже была ребенком. Тем самым ребенком, который очень-очень хотел жить, улыбаться — и хотел излечиться, чтобы однажды спуститься на Землю, упасть в теплую, прогретую солнцем траву и прижать к себе единственного, но это лишь пока, друга. Его. Шэдоу. Пушистого братишку с колючей головой, уставшим взглядом и таким смешным коротким хвостиком: братишка всегда ее поддерживал. Братишка всегда обещал, что обязательно станет ее лекарством. Совсем скоро дедушка Джеральд поймет, как это сделать. Пожалуйста, Мария, еще немножечко. Ебучий Биолизард — большое спасибо. Шэдоу грыз пулю, которой хотел вышибить себе чудом сохранившиеся мозги, и, Сущности, лучше бы он никогда не просил, чтобы ему помогли вспомнить Марию. Ему слишком больно помнить Марию, для которой он был пушистым братишкой, но не успел стать лекарством, исцелившим бы ее. В Шэдоу было гораздо больше всего, что он никогда не показывал, чем того, что могли видеть хоть сколько-то близкие ему морфы. Шэдоу старался молчать. Каждое слово его теперь должно было иметь железобетонный вес. Свинцовый вес. Каждое. Мария умерла слишком легко — и Шэдоу не хотел бы, чтобы хоть кто-то еще умер, потому что он — лично он — не успел, не смог и не оказался полезным. Сильвер… … Сильвера не убьешь. Сущности, Сильвера можно поломать на части, но не убить, и это стало первым, что заметило изуродованное, избитое, переученное и расколотое сознание Шэдоу, когда коснулось его. Сильвера не убьешь — точка. Сильвера можно швырять об стенки, можно ломать его кости — ждать, когда они, тонкие и почти сахарные, срастутся; Сильвера можно бросить стае голодных собак — и Сильвер, пугающе улыбаясь, залитый алой и липкой кровью — чужой, выйдет, таща в руках оторванную голову. Сильвера можно бросить людям разрушенного мира. Завязать глаза, связать и бросить. Сильвера не будет три дня. Потом Сильвер вернется и окутает циановой силой руки лишь для того, чтобы отомстить бросившему: его физической силы не хватит, чтобы задушить, но он захочет почувствовать, как в обидчике угасает жизнь. Сильвера можно сломать. Сильвера нельзя убить. Не столько потому, что тот рожден аномалией. И нет: Сильвер не бессмертный. Но Сильвера нельзя убить, потому что Сильвер, так мягко улыбающийся друзьям, так мило пушащий шерстку под пальцами любимого и так нежно щурящий янтарные глаза, способен открутить голову кому угодно, кто на него бы покусился. Он даже подождал бы — и подождал бы лишь для удачного момента. Сильвер не позволил бы себя убить. Сильвер не ребенок, пусть и обманчиво на него похож. Но Сильвер не позволил бы себе так легко упасть с шахматной доски, ведь Сильвер — не пешка, забытая всеми, кроме Шэдоу, а гибкий, изворотливый, возвышающийся над ограниченными фигурами ферзь. Не ходит разве что буковкой «Г». От греха, видимо, блять, подальше. Как бы это — это всё — ни звучало, Шэдоу практически сразу понял, что перед ним находится нечто, готовое за жизнь до последнего не цепляться, а даже бороться. Всеми силами, заключенными в хрупком и слабом, как у подростка, теле, но не в мышцах и костях, а где-то выше, за рапсовыми глазами: его разум способен поднимать на воздух целые базы. И его разум поднимет, если в один момент Сильверу станет совершенно не жалко заплатить собой за жизнь кого-то другого. Это — единственный случай, когда Сильвер позволит себе с легкостью упасть с шахматной доски. … Шэдоу достаточно силён, чтобы этого не потребовалось. Нет, Сильвер — не Мария и даже не ее тень. В Сильвере нет ничего, на Марию похожего, и… разве это не к лучшему? Ведь каждый раз, вспоминая Марию, Шэдоу вспоминает и зажатый меж клыков свинец. Марию нужно помнить, но помнить отпуская. Он не поднимет ее из мертвых, и потому он должен научиться лишь безболезненно хранить ее в своем сердце. Ну, в том самом, добрую часть которого занял белый пушистый ежик, который ни за что, никаким образом, не умрет, ведь Шэдоу больше никогда не позволит себе оказаться настолько беспомощным. (Но что, если?.. Впрочем, это была бы совсем другая история — и после нее Шэдоу, глупый мальчишка, все равно попытался бы вновь любить.)2
Блейз умерла. Когда Сильвер оказался слишком слаб, чтобы принять в себя пламя, Блейз умерла. Сильвер мог только смотреть, как она принимает еще один огонь в свое мерцающее — как искры — сердце; он мог только смотреть — и в нем проклюнулось что-то… странное. «Блейз! Почему, Блейз?.. Разве мы… разве мы не друзья?». Это «что-то» очень-очень болело. Это «что-то» стало льдинкой, растаявшей в сердце Кая, с рождения заколдованного невидимой Снежной Королевой: вода в сердце ныла. Вода ощущалась тяжелее, когда растекалась внутри. Сущности, Блейз, неужели вода не погасила бы иблисово пламя, если бы ты дала ему еще один шанс? Дала бы попробовать. Еще раз, еще и еще, пока он не канул бы в Небытие, залив водой обманчиво вечный и неуязвимый божий огонь… не канул бы в лету вместо единственного существа, коснувшегося его омертевелой души. Душа Сильвера не потёмки. Душа его разлагается, костенеет, покрывается гнилью и выделяет трупный яд; к моменту, когда Шэдоу ворвался в его жизнь, до ее гибели оставалось совсем чуть-чуть, совсем немного — а потом… ну, прозаично, дохуя прозаично: так она и улетела. Или просочилась в землю. Или испарилась — зачем Сильверу разбираться, куда делось то, в чем более нет нужды? Когда кто-то смотрит на Сильвера, ища в его глазах хоть что-нибудь кроме пристальности, он словно делает молчаливый вывод: души у этой сволочи уже нет. Быть может, не все это осознают в полной мере, но предчувствие, рождаемое в каждом одним присутствием Сильвера, нависает в воздухе и кристаллизуется в мелкие действия и случайные слова. «Хей, Шэд, кажется, души в тебе не чает», — посмеялась Эми, когда передавала ему маленькую бумажную упаковку. — «Я впервые вижу, чтобы он кому-то передавал перекус…». Ну, Сильвер тогда мысленно посмеялся, ведь чаять в нем было и нечего. А бутерброд оказался очень вкусным. С тофу и помидорами. (В ответ был кофе, горячий, крепкий и без сахара, в бумажном стаканчике с крышкой. Сильвер помнит, как Шэд слизывал его с губ.) Пробудился какой-то ебучий Инфинит, и Шэдоу с которым они перекидывались едой и которого Сильвер безумно хотел поцеловать, резко нашел какую-ту миссию, которую срочно надо исполнять. Видимо, сам себе их сочиняет. От греха, блять, подальше. Время шло, и Сильвер потихоньку понимал, что Блейз уходит из его сознания так же легко, как в один день смогла его оживить. Блейз оживила его, унеся с собой душу, но подарив понимание чувств. Не чувствование. Понимание. Если бы не она — разве смог бы он так отчетливо понимать, что его пустое тело, баночка с жижей для сильных мозгов, должно приносить любовь, а не боль, им же испытанную? Наверное, он бы не понял — и гасил бы каждую искру, пролетающую мимо мертвых рапсовых глаз. Сильверу было совсем не больно, когда Шэдоу сочинил себе миссию, чтобы укрыться он поднимающегося на дыбы мира. Он ждал терпеливо, медленно и неубиваемо. Вступил в Сопротивление. Дом не посадил, дерево не построил, сына рано еще заводить — старался учить медицину и не забывать, какой он так любит кофе. Иногда пил точно такой же. Пару раз пролил на книжку, спёртую из разрушенной библиотеки — и там было что-то про Иблиса. Про Иблиса было, про Блейз — ничего, но Сильвер помнил ее. Блейз иногда помогала ему жить, даже более не будучи живой… и даже если Сильвер легко выпускал ее из цепких лап памяти. Он почти не думал о Блейз, потому что не мог бы поднять ее из могилы. Потому что ей, быть может, и легче не существовать и, Сущности, кто он такой, чтобы спорить с судьбой? (Как-то раз они с Шэдоу пили кофе до позеленения, что у него — не у СФЖ, которому все «ибо нехуй» — чуть сердце не отказало, Шэдоу ляпнул что-то про шахматную доску. Сильверу сначала не очень понравилось сравнение, а потом… само в горле, как рыбная кость, застряло.) Пешка с жертвой, созданной лишь для Сильвера по его же вине, шумно укатилась за пределы доски. Ферзь постоял немного на краю, прежде чем найти себе короля. … король, будь он неладен, вскоре вернулся. Когда ебучий внезапный Инфинит решил еще сильнее разбуяниться, а местонахождение Соника вдруг выяснилось, он вернулся. Даже кофе успел попить. Шэдоу ляпнул — потом, конечно, осекся, он же такой важный и спокойный, как скала — что боялся за убежище. Ну, точнее, за Сильвера. Ну, точнее, не боялся — переживал. Вообще, забей, ты же у меня сильный и умный мальчик. Сильвер не знал, что поразило его сильнее — «я за тебя боялся» или это трепетное «ты у меня». Блейз, прости, пожалуйста. Я у него…3
Целовала только Мария — в лоб. Прямо под колючие иголки, как маленького пушистого братика. Следующим был Сильвер, от которого не шибко хотелось бегать; можно было, и он даже пытался, но не хотелось, потому что с самого первого взгляда было ясно: не умрет. Делай что угодно, а не умрет, и, скорее всего, Сильвер не насилует свой умненький мозг хоть сколько-то похожим на шэдино дерьмом. Иногда Шэдоу вспоминал о том, что делала Мария, несмотря на то, что боль из сердца вытекала из раскрытых, как линии песка, старых ран. Кто-то вычищал из них корки и грязь. Сильвер поцеловал тоже сначала в лоб. Почти что пуля в зубах, к стоматологу не ходи, зато сбегай к кардиологу, деда-Шэдоу. А лучше два раза. Потом в губы. Стукнулись клыками, как идиоты; у Шэдоу еще было немного кофе во рту, и он почти подавился, потому что целоваться не умеет, как и вовремя говорить «нет, подожди секунду», вот почему. Идиотина. Ладно, в чем-то они с Марией похожи — Сильвер тоже сходу смог создать парочку дебильных, почти что неприятных, флэшбеков, с которых сам помирал со смеху, а Шэдоу, такой правильный, твердый и невозмутимый, мысленно со стыда. Нельзя было так тупо впервые поцеловаться. Тупо, с кофе во рту и слюняво, потому что радующемуся Сильверу надо надевать слюнявчик, желательно с уточками. (Шэдоу было стыдно, весело, странно, хорошо, больно — всё одновременно. Что если — Шэд, вот ты попытался еще раз любить, да?). Узнавал больше и больше. Чему-то учился, словно любить — это не что-то врожденное; разве он не с рождения любил Марию — и разве он может хоть кого-то полюбить так же сильно? Пусть совсем-совсем по-другому, но… сильно? Может. — Только не помри тут… Смеялся, утирая слюни и кофе с веснушчатой морды. -… дурная ты пушня. Вообще не умри. Ни тут, ни потом, ни где-то еще. Слишком сложно учиться любить вновь.4
Или впервые, когда до этого только растаять успело. Блейз, можно ли было тебя тогда полюбить? Хотелось попробовать. Когда-то хотелось, когда вокруг — ничего, кроме пустоты, и пустота тоже есть ничего. В Шэдоу было что-то похожее, чего не удавалось прочитать так же легко, как суть других. Может, он и говорил бы: «Я у нее…». Слишком легко отпустил, подходя так близко к другому, к мученику, что не умер внутри и не должен. Как будто умерший живого поймет и ему хоть чем-то поможет… … если только тем, что ему, мертвому, терять нечего: бьется за жизнь, как оголтелый пёс, но не знает, почему — быть может, в стремлении найти ту самую причину, ради которой бился все это время не зря. Причина вот. Ну, вот. Он — у нее. Причина вытирает слюни и кофе прямо перчаткой, а потом морщится, потому что это очередная идиотия. Как иначе. Он же у него не умрет, если только ради него — потому что причина, с колючими растрепанными иглами, с грубоватой, но теплой шерстью и с забавным коротким хвостиком, может уронить на траву и обнять; так не сделает больше никто с такой любовью, которую он понимает так сильно, что почти чувствует. Блейз, можно, чтобы он сделал так же? Пожалуйста, Блейз — я давно отпустил, отпусти и меня тоже. Пусть он сделает так же. Сильвер у него… почему так прицепился к этой фразе? Трава теплая, прогретая солнцем; вокруг руины, окошко было наверху, маленькое, как они вообще и на волне чего умудрились выпрыгнуть? Почему-то Шэдоу так понравилась эта прогретая солнцем трава. Словно закрылись линии песка в пустыне. Из них выгребли тяжелые камни — и они закрылись. Шэдоу хранил в памяти и искаженном, изломанном сознании так много, что Сильвер не посмел бы в этом рыться, пока не пустят. Пока сам не раскроет дверцы ребер, чтобы пустить к темному израненному нутру…5
… Сильверу нечего терять, кроме него. Марии… что теряла Мария, когда дергала за рычаг? Мария теряла жизнь. Сильвер, жизнь — не ключи. Ее заново не сделаешь. Шэдоу держит. Он знает, что ты у него умный, сильный и внимательный… оставайся таким. Не потеряй, не разбей, хорошо? Он же правда держит.6
Все, чтобы было не больно. Сильвер делает все, чтобы теперь ему стало хорошо. Шэдоу удерживает его. Если прямо сейчас с неба свалится граната, если поднимется пыль и Сильвер на миг потеряет его из виду — Блейз позволит, и ему больно-больно кольнет, чтобы вновь разлиться по венам паводком. Шэдоу… Шэдоу, держи крепче.VII
Шэдоу хихикает, как ребенок, когда прижимает его к теплой от солнца траве — не более, чем смешная, почти детская, игра. Сильвер пинается слабенько, как рахитозный, и Шэдоу совсем не больно, даже когда тот заезжает ботинком ему в живот, а потом извиняется, извиняется и извиняется, но взглядом смотрит куда-то так далеко, что за словами не видно смысла. Шэдоу думал о другом. Шэдоу отпустил, Сущности, как же легко Шэдоу отпустил — и как же это согрело его. Легче, легче; Сильвер, ты не знаешь, насколько теперь легче. Сильвер не знал, о чем думает Шэдоу. Сильвер замер в теплом солнечном воздухе, в ожидании, когда ему станет немного больно — хорошо; Сильверу надо было полюбить прямо здесь и сейчас, полюбить хотя бы на несколько секунд, чтобы хранить это в мертвой душе всю оставшуюся жизнь. Что-то со стуком упало на землю. — Сильв… Шэдоу валялся на нем, как заигравшийся ребенок. Шэдоу дернул темным ушком с забавной алой капелькой на нем. Сильвер подскочил, приподнялся на локтях — но пыль уже поднималась в воздух. — Шэд! … циановое сияние отталкивало ее в стороны, как воск отталкивал бы воду. Мир замер, утонул в вязком формалине — но только на несколько секунд; только на несколько секунд янтарные глаза, однажды остекленевшие насовсем, наполнились окровавленной жизнью — Шэд, Сущности, Шэд… . наполнились. Стали такими же, как прежде — стоило только встрепанному силуэту, смеясь, подняться с земли и отряхнуться от пыли. Вода все еще растекалась по венам, а Шэдоу хихикал, как придурок, пока не опустилась назад в теплую траву пыль. Циановое сияние растворилось в солнечном свете. Шэдоу снова держал спокойное выражение лица. Немного серьезное: ого, неужели, очередной налет — и даже не придумать миссию для того, чтобы была? Тут же… тут же — у него. — Испугался? Это то же самое, что пуля: главное, что Сильвер успел оттолкнуть от себя, а его можно хоть сутки по лбу этими осколками гранаты лупить, дайте Сущности поспит ночь как после пьянки — и делов. — … ты бы видел свою мордочку. Ничего личного, правда была смешная. Сильвер встает с земли, не сводя с него взгляда. Он так легко остался в порядке… Сильвер так легко отделался перед чувством любви на этот раз. Со смешной мордочкой даже — хоть улыбнулся любимый ежик еще раз. Сильверу не нужно сейчас улыбаться, потому на город вновь нападают. — Я не обиделся, — отмахивается он. — Надо в штаб, думаю, мы уже начали, — и почесывает затылок. — Да, да, конечно, опоздали. Опоздали, не успели, опять что-то не смогли как надо… на что Сильверу плевать. И Шэдоу плевать, на самом деле, тоже. Почему-то. В небе показывается что-то, загораживающее теплое солнце. Сильвер возвращается назад, вниз, первым, как впервые — даже прощупывает лапкой, прежде чем свалиться. Шэдоу машинально следует за ним, повернувшись к будущему минному полю спиной. Кто-то должен держать, да? (— Со второго раза получится. Правда, М… Сильв. — Конечно получится. Спасибо, что напоминаешь, зачем, Б… Шэди.) Пусть будет так.