Профиль. Он выдаёт его всегда. Нос. Особенно его кончик — по-особому закруглён, не спутаешь. Так видит Клэр. До остальных дела нет — ведь никто не знает, где сейчас Джокер и как он может выглядеть. Для паникующих горожан он прежде всего фиолетовый, в клоунском гриме. И с безобразными шрамами.
У Клэр фора — она познакомилась с ним до аншлага в Готэме, незадолго до ограблений банков. А кто ещё проходил мимо него, не ведая, кого именно коснулся невзначай край одежды в потоке людей, абсолютно не важно.
Он достал ручку из нагрудного кармана, подцепил салфетку знакомым жестом — зажав уголок мягкой бумаги между указательным и средним пальцами — и принялся делать на ней записи.
Что-то подплыло к горлу, вызывая то ли тошноту, то ли эйфорию.
Она знала его в бандане — почти обыкновенный парень с неровной кожей на лице. Почти — потому что это простая видимость.
Она знала его в дорогом костюме — Мистер Икс. Икс — потому что уравнение с одним неизвестным.
Она знала его в парадном наряде — Клоун с самой серьёзной улыбкой на лице. С серьёзной — потому что Джокер.
Сейчас он сидел в лёгком кепи, надвинутом на лоб. Волосы каштанового цвета собраны сзади резинкой. Нижнюю часть лица и частично щёки скрывала широкая бородка типа "испанки", какая была и на банкете.
Чем ближе она подходила, тем хуже казалась ей эта идея. Даже если это и он, то что она скажет? Это ведь не старый приятель, к кому можно подсесть со словами «привет, только вчера о тебе вспоминала». И не герой-любовник, который тут же подрядится помочь присесть даме, по-джентльменски отставляя стул.
«Может, повернуть обратно, пока меня не застукали?»
Она стояла прямо за его спиной, парализованная этими мыслями:
«Боже, пусть это окажется кто-нибудь другой, — вдруг захотелось обознаться. Тогда можно было бы извиниться, сделать вид, что в сумочке зазвонил телефон и вернуться на своё место. Кстати, о сумочке: — Дьявол! Оставила её под тем столом».
Клэр повернула голову, выглядывая свой столик. Мистер с планшетом оказался в курсе: поднял руку и дважды указал пальцем вниз, одними губами выговаривая слово "сумка". Она хотела кивнуть в ответ, что помнит, вернётся (вернётся ведь?).
Но внезапно впереди сидящий резко обернулся, бросив раздражённое:
— Дамочка, какого чёрта?
Он встретил испуганный взгляд Клэр, и по его губам пробежала дёрганая улыбка; плечи подпрыгнули, как если бы он сдержал смех.
Оглядев её сверху вниз, он заключил, снова разворачиваясь к столу:
— Я начинаю привыкать к тебе, детка. Это плохо. Привычка убивает страсть.
Клэр негромко прочистила горло и сказала:
— Привет.
Джокер взялся за кофейную чашку, проворчав:
— Не стой у меня за спиной, это нервирует. А мои реакции иногда быстрее, чем хотелось бы, — он неохотно взглянул на неё через плечо. — Или ты окончательно сошла с ума?
Клэр спохватилась: «Точно. Окончательно». — Обошла Джокера и присела на стул, предварительно отодвинув его так, чтобы не оказаться напротив.
Он зло глянул исподлобья, испуская едкий смешок, и отчитал её, точно провинившуюся:
— Находка для копов. Ищейка, натасканная на меня.
Клэр на секунду опустила взгляд на салфетку с начёрканными в разных местах закорючками и снова заглянула в его глаза.
— Прекрати так живописно пялиться, — просипел он, наклоняясь чуть ближе в её сторону.
Клэр, заморгав, уставилась на его руки: салфетка с записями и ручка отправились по карманам.
— Скоро от тебя нельзя будет скрыться, детка, — он сделал глоток кофе и причмокнул. — Ты видела больше чем надо и знаешь слишком много. А многие знания умножают скорбь.
Скорбь. Конечно же, вот то самое слово, которым Клэр могла бы описать своё естественное состояние. Уныние. Один из смертных грехов. Почти душевная смерть. И её панацея — Джокер. Или это уже наказание? Наказание как панацея.
Клэр угрюмо сдвинула брови:
— Ничего я не знаю... — она хотела назвать его Джозеф, но в последний момент удержалась — на всякий случай, мало ли, вдруг нельзя сейчас. — Ничего. А скорби только прибавляется.
— Не-ет, — безмятежно вздохнул он полной грудью, и на Клэр повеяло кофе, — ты понятия не имеешь о настоящей скорби. Это только начало. Но наступит момент — а он наступит непременно, потому что ты попала в колею. Тогда ты поймёшь смысл этой библейской истины.
— У меня уже наступил момент, — начала вдруг она, в каком-то неуместном порыве собираясь поделиться с ним — с ним! — своими переживаниями.
Клэр вспомнила то ощущение в Башне Уэйна, мелькнувшее под покровом тьмы: один секрет на двоих, оплётший, спутавший их навеки.
Как узнать, что, чёрт побери, по этому поводу думает он? Прочитать бы в одном взгляде, увидеть в одном единственном жесте, поймать бы хоть один намёк. Только когда и где ловить? Удочкой или сетями? Клэр готова была попасть в эти сети вместе с ним, чтобы прильнуть теснее, втереться в его кожу, впитаться в его кровь. Просочиться в душу — есть же у него она.
Влекущий, страстный, недосягаемый. Смертельно опасный. Огонь. Испепеляет всё на своём пути и идёт дальше. Искать понимание у стихии — это ли не безумие?
Она опомнилась, поймав его заинтересованно-приглашающий взгляд:
— Извини, это мои проблемы. Забудь, пожалуйста.
Джокер прищурился, фокусируя хищный блеск, и облизнулся:
— Хочешь, я решу твою...
единственную проблему прямо сейчас?
Клэр насторожённо покосилась, уловив нотку угрозы в предложении помощи. Боязно. Что у него на уме? Но что он может сделать здесь и сейчас, посреди людей? Что угодно. И не важно, за кого в этот момент он себя выдаёт. Важно, что Клэр знает, кто это такой.
Человеку, которому нечего терять в этой жизни, свойственно бесстрашие. Клэр почти дошла до этой черты. Если ей и было что терять, то всё это прямо сейчас сидело рядом: провоцировало, ухмылялось и, подначивая, водило кончиком языка по нижней губе.
И кошачье любопытство Клэр взяло верх:
— Не думаю, что тебе это интересно, но, пожалуй, это интересно мне.
Лицо Джокера помрачнело. Он приблизился к ней и заговорил. Тихо, но с жаром:
— Пошла. Вон. Потаскушка, — Клэр захлопала ресницами от неожиданности. — Кем ты себя возомнила, м? Думаешь, ах... если я пару раз ковырнул тебя, ты избранная, да-а? Так разочаруйся. В тебе нет ничего... хм, осо-обенного для меня. Одна из овец многочисленной отары, которой необходимы пастух и кучка псов. Овца, у которой отсутствует инстинкт самосохранения, больная овца. Такую обычно задирают первой. А у меня пропал аппетит, хе-хе.
Во время этого проникновенного монолога сердце Клэр уже успело отплясать несколько ритмов и темпов. Прескверно ухмыляясь одной стороной рта, Джокер сделал паузу, чтобы снисходительно дать время наконец-то внять столь удручающему смыслу таких убийственных для женского уха слов.
Он наклонился ещё ближе, задевая козырьком кепи тёмные, нервно вздрогнувшие от этого касания волосы:
— Проваливай и скажи мне спасибо, что всё ещё жива-а, — хрипло выдохнув последнее слово, он облизнулся и поджал губы, не отрывая от неё тяжёлого взгляда.
Клэр отпрянула, пытаясь угадать намёк на шутку среди уничижительного сарказма. Но смотрела в его глаза и не видела ничего. Чёрные дыры. Конец.
— Де-етка, — издевательски протянул он, откидываясь на спинку стула, — ха-ха-ха. Глупая детка. Не поняла-а. Игра закончена, партия вышла на редкость скучной. Хм-м...
Джокер склонил голову набок, медленно протянул руку к её шее и опустил полупрозрачную материю шарфа до ключицы, обнажая свой автограф. Довольный увиденным, он издал звук, похожий на сытое урчание и томно опустил веки.
Внезапно всякая видимость улыбки стекла с его лица, уступая место чему-то безумному и психопатичному. Он отдёрнул руку и всем корпусом резко подался к ней:
— Чего уставилась? Вон пошла! — прикрикнул так, что на соседних столиках обернулись.
Клэр, хватая ртом воздух, вскочила, сама не зная, куда ей сейчас. Она затравленно стрельнула глазами по невольным свидетелям и опустила голову, машинально поправляя шарф.
Удар ниже пояса. Что же случилось с того момента, как они покинули банкет? Или так горьки на вкус плоды её заболевшего воображения? В голове темнота и вой сирен. Всё. Вот какая она — правда. То, к чему она стремилась приблизиться несколько минут назад, элементарно не существует в природе. Чувства. Какие могут быть чувства у стихии?..
Послышался смешок. Провалиться бы сквозь землю. Клэр взглянула на Джокера: усмехаясь, рукой помахал.
Хватит. Достаточно уже. Через край валит. Смириться и отступить. Признать, наконец, что все её чаяния, мысли и поступки с тех пор, как она познакомилась с этим фриком, есть одно большое заблуждение. Но это всё равно что признать ошибкой самою себя — жить-то по-другому уже невозможно. Это как неизбежность, как революционная ситуация, требующая естественного исхода.
Но зависит ли от неё что-нибудь? Взять тот же банкет: стоило просто шепнуть Уэйну на ухо, и всё могло бы быть иначе. Наверное. Так ведь нет. И псих прекрасно знает, что не сделает она так. Или просто готов к любой ситуации, планов-то припасено, небось, на десяток вариантов развития событий — вот это вернее всего и какая-то там глупая уверенность тут ни при чём. И сейчас вот позвони она в полицию... Может, проверить?..
Нет. Нельзя показать ему, что сдалась. А она разве сдалась? Сдалась? Ха, да — она на войне. Под знамёнами своей любви. Будет биться до полной победы или полного поражения. Голыми руками. Захлёбываясь слезами и умываясь в крови. Смешно до истерики. До воплей и рёва. Не отступит. До последнего вздоха. Не будет белого флага. Она не учится на своих ошибках, потому что это не ошибка, это её судьба.
История повторяется: аэродром, самолёт, Джокер. Что там было дальше?..
Клэр вздрогнула — кто-то дотронулся её руки.
— С вами всё в порядке? — спросил мистер с планшетом. Клэр утвердительного кивнула, и он пояснил: — Я ухожу. Решил принести это вам, потому что воришек тут хватает. — Он отдал забытую сумку.
Она механически взялась за мягко скрипнувшие кожаные ручки и равнодушно произнесла:
— Спасибо. Вы очень любезны.
— У вас точно всё хорошо? — Высокий мистер наклонился, заглядывая в лицо.
— У меня всё очень хорошо.
Мистер пожал плечами (что ещё он мог бы сделать?) и пошёл прочь.
Клэр всё стояла, отрешённо смотря перед собой; ощущая на себе любопытствующие взгляды: зеваки. Как им повезло сегодня. Какое нежданное развлечение оживило их скучающие физиономии — прямо перед ними трясут грязным, вывернутым наизнанку бельём.
Поднявшаяся ярость пульсировала в висках и скапливалась облаком гнева над головой, грозя окатить всё в поле досягаемости кислотным дождём.
Он гонит её прочь. Называет больной овцой. А они смотрят и слушают. Забавляются. И не догадываются, что и Клэр тоже может потешить себя одной мыслишкой: посмотрела бы она на них, сбрось он вдруг свою личину. В этот момент ей стало немного жаль людей вокруг, потому что им страшно встретиться с Джокером. И себя тоже. Ведь ей тоже страшно: она может больше не увидеть его никогда.
Наверное, какая-то новая химическая реакция произошла в мозгу Клэр. Но всё когда-то бывает впервые.
Она подняла голову и с вызовом посмотрела на притихших зрителей:
— Вам всем так интересно, не правда ли? — неожиданно для себя она произнесла это вслух.
Люд, вовсе не рвущийся принять участие в спектакле на сцене, уткнулся в свои тарелки, газеты, гаджеты, делая вид, что не происходит ровным счётом ничего и так некстати заговорившей с ними особы вообще не существует в природе. Типичное поведение. Клэр всегда злило это. Никто не хочет отвечать за свои поступки. Главное — остаться безнаказанными. Чтобы пронесло. Только бы их не трогали. Моя хата с краю, я ничего не знаю — это девиз современного общества.
Клэр оглянулась вокруг. Казалось, она забыла о Джокере, который скользнул из-под козырька взглядом по видеокамере, висящей сразу под монитором, и уселся поудобнее, скрестив руки на груди. Наблюдал. Выжидал. Пас. Караулил одному ему известное Нечто внутри Клэр. Как акушер, который ждёт прорезывания головки, чтобы подставить руки и бережно принять. Или сразу же свернуть шею к чёртовой матери. Всё зависит от того, оправдает ли ожидания рвущееся на свет дитя.
— Что ж, раз вы и дальше намерены занимать первые ряды, я попрошу оплату, потому что шоу продолжается, — она демонстративно поставила сумку на стол, и брови Джокера поползли вверх под кепкой. — Ну? Что же вы? Желающих уже нет? — Клэр оглядела сидящих рядом.
Желающих не было. Два столика сразу же освободилось: посетители очень своевременно закончили трапезу и ушли. Остальные усиленно делали вид, что заняты своими делами.
Хорошо. Просто отлично. Бодрит. Немного трясёт, но это гораздо приятнее, чем молча терпеть чьи-то копошащиеся в своём сжиженном любопытстве взгляды.
Надо было перевести дух для второго акта. Надо было снова посмотреть в его глаза. Только по-другому. Так, чтобы он понял: она не мешок, набитый ливером и костями. Чего он добивается? Её унижения? Так она уже привыкла — один только взгляд Бэтмена в ту роковую ночь ей не забыть никогда. Брюс Уэйн не считается — его моральная составляющая атрофирована напрочь.
Сказать спасибо за то, что жива... Он прав. Благодаря ему она ожила. Но он уж наверняка совсем не это имел в виду.
«Хочет, чтобы я оставила его? Глупость. Не бойфренд. Да и видимся мы в четвёртый раз. Отвадить? Так это он обычно другим способом делает...»
Кое-как переведя дыхание, Клэр повернулась к клоуну: ох, а его-то взгляд ничем почти не отличается от тех, чьих обладателей она только что пыталась "развести на деньги". Вот кто сидит в партере. С него-то и надо бы взять с процентами. И штраф за безбилетное любопытство.
Это даже хорошо, что она завелась. Осмелела. Теперь проще.
Клэр снова присела на стул и убрала сумку на колени.
— О, какая встреча! Привет, детка. Давно не виделись, — весело выдал он. И, понизив тон, делая страшные глаза: — Твоя зависимость от общественного мнения увеличилась в разы с нашей последней встречи.
— Никогда я не скажу тебе спасибо, за то, что жива. Ты не Господь Бог и... не Бэтмен.
Смех, который Джокер смял в кулаке, вынудил его прослезиться. Он откашлялся и сказал:
— Как жаль, что ни один из них не слышал этого.
— Не жаль. Это должен был услышать ты, и ты услышал.
— Мне кажется или ты меня преследуешь? Даже как-то не по себе. Вызову-ка я копов, — немного помедлив, он передёрнул плечами. — И от помощи психолога не откажусь. К кому ты там ходишь? Харли-ин Кви-инзел-ль.
Джокер наморщил лоб и причмокнул.
Сердце почему-то часто-часто забилось. Всё ведь знает. Хорошо это или плохо?..
— Думаешь, она тебе поможет?
— Хм-м, мне-то? Думаю, да-а. А вот тебе, — язык промелькнул в уголке рта, — вряд ли.
— Зачем ты оскорбил и унизил меня?
Джокер удивлённо оглянулся, словно бы ища того, кому был адресован её вопрос:
— Кто? Я?! — ткнул себя пальцем в грудь, изумлённо округляя глаза. — О, нет, нет. Я только попытался решить твою проблему. Но это невозможно. Нет. Потому что ты и есть твоя проблема. Колея — вещь упрямая.
— Ты назвал меня овцой!
— Когда? — снова удивился Джокер. — Тебе показалось. Видишь ли, это мета-афора. Овца, тёлка, коза — никакой разницы. Главное, чтобы дошло послание.
— Тогда ты зоофил. Ты же трахал овцу, — дерзко и нарочито пошло констатировала Клэр.
Джокер закрыл глаза, цикнул и отрицательно покачал головой:
— Нет. Это была-а... красивая женщина, — Клэр вспыхнула, Джокер заметил это: — К сожалению, не спросил её имени... Давно это было.
Клэр отвернулась. Ужасный человек. Невозможный.
Джокер вдруг почти беззвучно рассмеялся:
— Ты сорвалась на ни в чём не повинных человечках, — он взялся за фарфоровое колечко ручки кофейной чашки, но вдруг воодушевлённо вскинул голову: — Только представь, насколько всё было бы динамичнее, будь у тебя в руках автомат!
Воспользовавшись тем, что он мечтательно закатил глаза, Клэр перехватила чашку и допила остывший кофе.
— Плохая примета, — сипло прокомментировал Джокер и по-звериному оскалился в быстрой улыбке.
— Не верю в приметы. Хочешь сказать, что может быть ещё хуже?
— Ты и сама это знаешь.
Клэр поставила чашку на блюдце, и тыльная сторона её ладони невзначай коснулась его пальцев. Она застыла, не желая разрывать этот тактильный контакт. К горлу подкатил ком, который она с трудом проглотила. До жути хотелось взглянуть в его глаза сейчас. Но страх не увидеть там ничего держал в тисках.
Вдруг она почувствовала, как его колено прижалось к её бедру под столом, — волна жара тут же пролилась по жилам.
— Будешь меня ждать? — снова этот вкрадчивый голос с хрипотцой.
Всё. Это всё. Она обмякла и уже таяла, растворялась в его глазах, как сахар в кофе.
Вот оно — то, ради чего Клэр вырвет из сердца и бросит к его ногам то самое оскорблённое и униженное, чтобы добил. Потому что оно ведь так мешает.
Ни клятв, ни обещаний. Три долбаных слова. Банальный вопрос — простой, как табурет. А боль во всём теле. Пульсирующий гул в ушах от тока взбесившейся крови. И слёзы. Градом.
Клэр коротко всхлипнула и закусила дрожащую губу, силясь изобразить никому не нужную улыбку. Крупные капли уже проложили солёные бороздки на щеках. Она вцепилась обеими руками в его холодные пальцы — будет. Конечно же, она будет его ждать... Но разве он куда-то уезжает?..
***
Джованни Монти ненавидел отца. Жизнь в золотой клетке — его ежедневная жертва только потому, что он сын Витторио Монти оказалась не только бессмысленной, а убийственно опасной. Будь Джованни Монти каким-нибудь другим мальчишкой, разве случилось бы с ним такое? Даже если взять тот самый момент, когда все ребята после тренировки дружной толпой шли на остановку, Джованни Монти должен был идти к автомобилю с личным водителем. Если бы он был тогда среди друзей, то, вероятно, на него не напал бы тот маньяк — не решился бы на глазах у всех. А, возможно, был бы шанс, и кто-то успел бы прийти на помощь.
У Джованни Монти не было друзей. С ним никогда не спорили и не дрались. Уступали победу в спаррингах: он ведь даже не знал, достиг ли он хоть какого-то мастерства или все, кого он уложил на ринге, лишь поддались ему. Близились первые публичные соревнования, на которых он хотел по-настоящему проверить свои силы. В честном поединке. Но и тут у него не было уверенности, что отец не купит ему победу. Сын синьора Монти не может быть вторым.
А теперь он не будет в них участвовать. И снова потому, что он сын синьора Монти, ведь — парень понимал это — именно по той же причине его лицо стало уродливым. Джованни злорадно представлял себе отцовскую реакцию, когда отовсюду бы слышался приглушённый шёпот: «Cмотрите, это идёт сын Витторио Монти!»
Но таким его не увидит никто и никогда: мальчика ждёт череда пластических операций. Сын синьора Витторио Монти обязан быть безупречным. Безупречным.
И всё же нельзя вечно удерживать воду в ладонях.
Джованни — страшно подумать — был даже рад этому. Горько рад. Теперь он не такой идеальный. Он с изъяном. Меченый. И даже если пластика сделает его лицо прежним, то в душе шрам останется навсегда. Это уже ведь второй шрам: первый формировался постепенно, когда дверца клетки каждый раз царапала своими золотыми прутьями по невидимым оболочкам той субстанции, которую вдохнул в него Господь.
Он рано стал понимать, что его оценки завышены, а дружба куплена. Отец и не собирался ничего от него скрывать, наоборот, при каждом удобном случае напоминал, что если бы не он, его папа, то был бы Джованни Монти обычным пацаном. Обычным.
Если бы не папа, то жил бы себе обычный Джованни и радовался каждой победе, потому что она была бы заработанной; каждой новой дружбе, потому что она была бы настоящей; каждой новой игрушке, потому что она была бы заслуженной, а от того ещё более желанной.
Джованни мог бы расти подонком, использовать на всю катушку авторитет, деньги и власть своего родителя. Но вот беда — он пошёл в мать. И ещё пуще он ненавидел отца из-за неё. В свои пятнадцать он уже знал, что его ежедневная жертва — ничто, по сравнению с её ежесекундной, непрерывной, бесконечной.
Как ему хотелось стать "недостойным", испортить мнимую отличную репутацию. Потому что его отец — преступник. Потому что мать уже выплакала все слёзы, её глаза теперь оставались сухими. Даже когда она испытывала нестерпимую боль.
Он и раньше не мог пойти куда-то просто так, когда захочет, никому не говоря. Теперь же он ещё ни разу не выходил за пределы периметра особняка. Врачи приходили на дом. Преподаватели приходили на дом. Одноклассники звонили однажды, но их попросили больше не беспокоить Джованни Монти. Отец закрыл его здесь навсегда, Джованни был уверен. Он чувствовал себя так, будто это он совершил преступление и теперь посажен в тюрьму.
Кто сейчас смотрел из зеркала на прежде милое лицо Джованни?.. Полу-Гуинплен. Полу. Не целый. Даже тут фальшифка. Страшный клоун не просто так сделал только один порез. Судьба поиздевалась над ним. Он ведь понимал, что щёку ему разрезали не для него, Джованни. Это предназначалось отцу, а он, Джованни, просто передал послание. Как почтовый голубь.
Он видел, как его отец менялся, когда к нему приходил комиссар Коста и рассказывал о Джокере. Отец боялся Клоуна. Сидел как крот в норе. А он, Джованни, был один на один с Джокером. Хотелось бы знать, что же такого отец сделал этому психу, раз он так расстарался у них в городе?..
Джованни испытывал странное чувство симпатии и уважения к этому ужасному нагримированному монстру. Потому что Джокер бросил вызов. Джокер бесстрашный. Джокер делает вещи, которые ввергают Витторио Монти в панику — такого Джованни не видел ещё никогда.
Джованни прокрался на кухню, взял самый острый нож и направился в ванную, к зеркалу, откуда последние дни смотрел на него кто-то другой и ухмылялся одной стороной рта.
Человек, который смеётся. Надо всем и всеми. И над собой.
Не осилить пятнадцатилетнему юноше вызов всему обществу, да и не знает он, что такое общество. Но на вызов своему отцу его хватит.
«Я не умею ничего делать по-настоящему хорошо. Я не идеал, конечно, подозреваю. Но ты ни разу не дал мне побыть твоим сыном. Ты ни разу не дал мне побыть... живым человеком.
Знаешь, пап, я понял, что всё-таки могу делать кое-что в этой жизни особенно — смеяться. Я буду смеяться. Всегда. Не раскрывая рта. Не издавая ни звука. Но так громко, что ты оглохнешь.
Я стану твоим личным Гуинпленом, папа».
***
