Ickle Beasties

      Через два дня после того, как предполагаемого убийцу из Карнаки отправили в тюрьму, к императрице приехали смотрители. Эмили предпочла бы загипнотизировать их и заставить Корво выдворить визитёров, заставив служителей гадать, как они вообще попали к ней на приём, но императрица знает, что не может так поступить. Она больше не тот безответственный, легкомысленный ребёнок, каким была до Далилы.       К счастью, перед ней всего лишь один человек, он даже не заместитель смотрителя. А это значит, надеется Эмили, что Аббатство на самом деле не беспокоится. Она сомневается, что даже вместе с Корво они смогут их победить. Смотрители слишком далеко пустили корни в Империи, а их музыкальные шкатулки…       Колдуин подавляет дрожь, слегка постукивая пальцами по подлокотнику трона. Смотритель Виона в странной задумчивости упирается руками в поясницу. Корво, притаившийся позади него, с виду также непроницаем.       Эмили ловит себя на мысли, что смотрит на волкодава, которого привёл с собой Смотритель; язык пса непринуждённо болтается. Животное напоминает о гончих во время чумы, которые охраняли её, пока Корво был в Колдридже. Губа дергается. — Вы не любите собак, императрица? — спрашивает смотритель, гладя волкодава. Корво, который тоже ненавидит собак, морщит нос. — Я не… не люблю собак, — говорит Колдуин, думая о волкодавах, преследовавших её по улицам Карнаки. — Для чего ты здесь? — спрашивает она, пытаясь вернуть разговор в нужное ей русло. — В Дануолле снова ходят слухи о колдовстве, — императрица прикусывает язык. В городе всегда ходили такие слухи, в половине случаев потому, что Аббатство обвиняло какую-то беднягу в использовании магии костяных амулетов, чтобы помочь своему больному ребёнку.       Колдуин знает, что стража боится императрицу и её отца. Корво, наверное, опасаются даже больше. Она уверена, что они более чем готовы посплетничать за несколько монет со служителями Аббатства. На некоторых из них нападал Корво во время Крысиной чумы: гвардейцы теряли сознание, упав с высоты, прячась за стенами домов или в мусорных баках. — Мы ждали, когда сзади наши шеи обовьют руками, императрица. Или же когда нас укусит дротик, — рассказывал Эмили ублюдок Рамзи перед предательством. Его, обращенного в камень, она сама разбила вдребезги — редкое мстительное удовлетворение. — Я уверена, что во дворце нет никого, кто позволил бы колдовству отравить себя, — говорит Эмили, всем телом ощущая восемь окружающих её костяных амулетов. — Коррупция может поразить даже самые высокие чины империи. Даже императрицу. Вспомните Далилу. — Далила никогда не была императрицей, — холодно отвечает Колдуин, пытаясь призвать себе на помощь то спокойное достоинство, которое, как она помнит, было у Джессамины. Она никогда не станет такой, как мать, но она сделает всё возможное для этого. — Я не хотел вас обидеть, — говорит надзиратель Виона, по-видимому, понимая ошибку. Такие смотрители знают только писания и правила дисциплины, и при этом в них нет ни капли хитрости, которая необходима для суда. Во всяком случае, таково большинство из служителей. — Если верховного надзирателя Арсениоса что-то беспокоит, он должен поговорить со мной лично, — упрекает Колдуин; править империей — дело не из легких, и статус императрицы требует, чтобы к ней относились с уважением. — Верховный Смотритель сейчас… занят, — бормочет Виона, смутившись, и Эмили сразу же понимает, что это значит. Арсениос не знает об этом визите. Во имя Чужого, эти смотрители… Как змеи, запутавшиеся в один клубок и вцепившиеся друг другу в шеи.       — Зачем ты здесь? — Колдуин, сидя в кресле, наклоняется вперед, глядя, как ей кажется, прямо в глаза Вионы — его лицо скрыто за маской. — Скажи мне правду. — Она пытается улыбаться так мило, как только может, зная, что у неё нет врожденной доброты или привлекательности Джессамины. — Я служил в Карнаке, — признается, наконец, Виона, не подозревая, что у Корво за спиной обнажён меч. — Наверное, на меня напали… — Кто? — никто никогда прямо не обвинял ни её, ни отца в том, что они убийцы в масках, хотя все об этом знают. Колдуин надеется, что этот смотритель окажется достаточно храбр, чтобы стать первым сказавшим ей об этом в лицо. — Женщина в маске. Я очнулся на крыше и ужасно обгорел на солнце, —неодобрительно говорит Виона. Эмили только улыбается. — Перед тем, как потерять сознание, я подумал, что видел… — Что видел? — подсказывает Колдуин. — Мне показалось, что я видел, как женщина растворилась в воздухе. В чёрном дыму. — Тепловой удар, — отмахивается императрица, чувствуя укол совести, когда плечи смотрителя опускаются вниз, а сам он выглядит удручённым. — У меня нет времени на выслушивание придуманных из-за палящего зноя историй, смотритель. Королевский защитник проводит вас.       Корво здесь не для того, чтобы следить за собеседниками императрицы, но для того, чтобы стращать их; иногда достаточно несколько минут наедине с молчаливым Корво, чтобы заставить немало мужчин бормотать признания. — Я… — начинает вновь разговор смотритель, но, похоже, понимает, что терпение Эмили быстро заканчивается. У неё есть всего несколько минут до окончания запланированного приёма и заветные полчаса отдыха, которые Виона так грубо прерывает. Смотритель спотыкается и падает позади Корво; даже собака Вионы кажется не такой бодрой, как раньше.       Эмили снова садится на трон, сплетая пальцы вместе и кладя на них подбородок. Очередная угроза исчезла. Кажется, с каждым днем ​​их становится больше. Колдуин задается вопросом, работала ли когда-нибудь Джессамина так усердно; на днях императрица нашла в волосах седую прядь — результат переутомления. Она ещё не говорила об этом с Корво; его седина красиво серебрится на висках, и какая-то маленькая, тщеславная часть Эмили морщится при мысли о том, что она поседеет перед отцом.       Всё, что Эмили может вспомнить о Джессамине, — это доброта, смех и запах жасминовых духов. Колдуин помнит, как покойная императрица всегда уделяла дочери время, и за это её упрекал этот ублюдок — Глава королевской тайной службы. «Принцесса тоже человек», — всегда говорила Джессамина. Каждое утро она приходила в комнату Эмили, чтобы уложить волосы и перевязать их красной повязкой и белым бантом, быстро и уверенно.       Колдуин вспоминает, как стояла в старой квартире Корво в Карнаке, держа в руках дневник бабушки. Палома умерла там в одиночестве. Эмили не может представить, чтобы она обошлась так со своей матерью; если бы Джессамина всё ещё была здесь, живой, Колдуин заключила бы её в крепкие объятия. С другой стороны, у Корво не было другого выбора, кроме как бросить мать. У Эмили тоже не было иного выхода.       Колдуин с удивлением замечает, что на глазах появились слёзы; она тянется вытереть их только для того, чтобы встретить чью-то руку. Руку Корво. Конечно же, это отец. На секунду императрица подумала о Чужом.       Корво предлагает ей старый носовой платок, потрёпанный и выцветший от стирки, с почти что исчезнувшим имперским гербом. Эмили берёт его, промокает глаза и снова чувствует себя маленькой девочкой, когда широкая ладонь ложится на макушку. — Я тоже по ней скучаю, моя маленькая Луна, — говорит отец, как всегда читая мысли. Эмили прислоняет голову к его боку, радуясь, что трон позволяет ему стоять так близко. — Спасибо, отец, — мгновение спустя отвечает она, возвращая ему носовой платок. — У меня ещё осталась работа. — Ты слишком напряжена, — предупреждает Корво, но это старый упрек, который он повторяет снова и снова с тех пор, как Эмили вернулась на престол — с огнём в сердце и новыми идеями о том, как должна развиваться страна. Императрица больше не предаст свой народ.

***

      Александрия Гипатия снова написала ей. Они обмениваются письмами уже на протяжении нескольких месяцев, пока Колдуин восстанавливает империю, а Александрия — собственное здоровье; ученая наводит порядок в Аддермийском институте, чтобы снова начать служить шахтерам. Эмили не может… Из всех преступлений Далилы, то, что она сделала с Гипатией, было одним из худших. Пришедшее письмо маленькое и тонкое, как и сама учёная. Она пишет:       «Дорогая Эмили,       Я почти что в порядке, хотя иногда мне снятся отвратительные сны… Гамильтон мне очень помог, как и герцог.       Он навещает меня лично каждую неделю, и я искренне жду этих визитов. Что касается вашего вопроса из последнего письма: я не знаю никаких слухов о колдовстве; Брианна Эшворт всё ещё заперта в одной из наших комнат для отдыха. Она не разговаривает. Однако я редко покидаю институт и поэтому пропускаю большую часть сплетен! Я жалею, что не могу помочь вам чем-то большим. Прошу прощения за короткое письмо, но работа всё не заканчивается, думаю, вы об этом знаете.       С уважением,       Александрия Гипатия».       Значит, очередной тупик. Что бы ни случилось, для Колдуин это до конца останется тайной.       Эмили почти что признательна Чужому, который появляется в поле зрения, когда певчая птица за окном с криком улетает прочь, наверняка почувствовав поблизости более крупного хищника. Наверное, падальщик, думает Эмили. В Чужом есть что-то воронье, быть может, в его пушистых черных волосах, которые падают ему на лоб, или в его неуклюжих, острых локтях. — Здравствуй, императрица, — приветствует он, как обычно, усаживаясь на стол, будто это его место, и постукивает каблуком по ящику, где императрица хранит объемистую корреспонденцию. — Чужой, — радушно отвечает Колдуин, внезапно замечая пряди волос, выбившиеся из пучка, и мешки, которые достаточно быстро появились под глазами.       «Что приносит мне удовольствие?» — мелькает в голове мысль. Удовольствие, считает императрица, это отдых после долгого дня подхалимства, когда дóлжно всё время ходить с высоко поднятой головой.       Что в ней такого особенного, о чём не знает Чужой? Она расслабляется, глядя на его лицо, на которое падает мерцающий свет от свечи; он придает его коже здоровый, естественный цвет. — Немногие сочтут моё присутствие приятным, — замечает он, хотя сам выглядит довольным, разглаживая безупречный перед куртки. — Гипатия тебе не поможет, — продолжает он. — Откуда ты знаешь? — Я просто знаю. — Хорошо, — она рассматривает его, серьёзно размышляя о Боге. Он действительно не урод, если не обращать внимания на глаза. При таком освещении Чужой выглядит почти нормальным. — Что подумают люди? — бормочет Колдуин, чувствуя… Может быть, кокетство, которое она испытывала по отношению к Виману, но сейчас это ощущение гораздо более острое, опасное, как и её меч. — О чём, императрица? — О странном мужчине в моих личных покоях, — поддразнивает Эмили, перебирая бумаги и убирая их в стол. — Я уверен, что не первый. И я не мужчина, — говорит Чужой, чёрные глаза отражают жуткие искорки света, когда взгляд падает на неё. Колдуин готова поклясться, что он ухмыляется. — Тогда что ты такое? — спрашивает императрица, и Чужой мгновение молчит, прежде чем протянуть к ней обнажённую бледную руку. Его пальцы кривые, он явно когда-то, в своей прошлой жизни, сломал их. Эмили хмурится, сочувствуя тому мальчику, которым он когда-то был. — Я бог, — отвечает Чужой, глядя вниз своими тёмными, чёрными как смоль глазами. — А я императрица, — её пульс учащается. Она находит в себе достаточно смелости, чтобы снять перчатку, закрывающую метку на левой руке, и едва касается голыми пальцами его ладони.       Это первое прикосновение, от которого она ждёт… Эмили не знает чего. Кожа Чужого такая холодная, что кажется, будто она горит? Горит так, будто ей оторвали пальцы, и вместо них теперь — окровавленные обрубки, за которые она бы хваталась и плакала, потому что должна знать — надо было держаться подальше от жутких мужчин с черными глазами.       Нет, думает про себя Эмили, это совет, который дала бы ей любая старуха.       Вместо боли — ощущение прохладной кожи под пальцами, точно такое же, как если бы Колдуин прикасалась к кому-либо ещё до этого, но всё равно отличное, в сто раз более странное. Мурашки бегут по коже и покрывают всю руку Эмили, её пальцы скользят от ладони Чужого к запястью, где не чувствуется пульс. — Что же, императрица? — спрашивает он. — Ты для меня просто мужчина, — отвечает императрица, когда другая его рука, ледяная, ложится поверх её. Кодуин вздрагивает от чувства, которое не может описать, и Чужой бесшумно исчезает всего за несколько секунд до того, как в комнату входит Корво, замедляя шаги, когда видит лицо дочери. — Что такое, Эмили? — спрашивает он, заглядывая за углы и хватаясь за меч. Все они пострадали из-за Далилы и её обмана. — Ничего, отец, — Колдуин пытается отмахнуться, но Корво всегда знал и будет знать её лучше, чем она сама. — Эмили, — снова говорит он тоном, не требующим возражений. — Я разговаривала с Чужим, — признается Колдуин, и Корво скалит зубы. — Чего же он хочет? — Ничего, — говорит Эмили. — Думаю, он одинок.       Это не то, что стоило бы говорить, потому что сейчас Корво смотрит на неё с беспокойством, почти с жалостью, и от этого у Колдуин бегут мурашки. — Не смей… — Опять разговаривать с ним? Как ты смеешь указывать мне, что делать, — шипит Эмили, и лицо Корво становится точной копией её: высокомерным и отстранённым. — Ну, ты ведь императрица, — сухо и с рыком отвечает он, — Корво обычно так говорит о Дауде — и поворачивается на каблуках, когда Колдуин беспомощно тянет к нему руки. — Отец… — Эмили только имела в виду… Она не… Вздохнув, Колдуин кладёт голову на руки, всё ещё чувствуя след от касания Чужого.