Солнечный ветер

Акустический бас А почему ей нельзя считаться пиратом? Уйти в моря, грабить корабли, захватывать в плен красавиц и красавцев, полные сундуки золота и ящики с ямайским ромом? О ямайском роме она сохранила самые тёплые воспоминания. Он пахнет апельсиновой цедрой и карамелью. Но не приторной, как липкие конфеты из продуктового магазина номер четыре, а настоящей, из тростникового сахара, коричневой, с дымом. В конце концов, её дядя был пиратом, и кто-то же должен это унаследовать. Ветер в лицо, голые ноги, платок на шее — повязку через глаз было бы глупо надевать. И гитара у неё тоже ямайская. О дяде два воспоминания. Первое — ещё из детства. Он пел ей про Ямайку, когда она просила. Он приезжал вихрем, без предупреждений, приносил с собой мешки подарков и облако незнакомых заморских ароматов; хватал девочку на руки, закидывал на плечо, она визжала и пыталась придерживать короткую юбку. В этом плане ничто не изменилось. Если мальчишки-старшеклассники закидывают её на плечо, переростки несчастные, она точно так же визжит и придерживает короткую клетчатую юбку. Остаётся надеяться, успешно придерживает. Обратная сторона популярности: каждый считает долгом примазаться к чужой славе, сказать, что был на концерте, как будто от этого становится более значимым. Как будто побывать на концерте — то же самое, что написать все эти песни и месяцами учиться играть, переживать за мальчишек и тайком кормить их, когда слишком нервничают. Ничего хорошего нет в этой популярности, если вы живёте в крошечном городке, где даже кинотеатра нет. Подруга из соседнего города постоянно ходит в кино, рассказывает, что нового, и остаётся сгорать от зависти и врать, что не сильно любишь. Конечно, как же любить кино, если его нет. Поскорее бы уехать отсюда… Когда выступили в большом городе, в огромном зале, на тысячу человек, это были настоящие ощущения. Она чувствовала связь с этими горящими глазами, а когда их песне стали подпевать, её захлестнула такая волна, что бас волшебным ураганом поднял бурю эмоций. Её партия; руки берут аккорды сами собой, и каждый раз девушка старается придумать что-то новое. Кто сказал, что бас только для ритма? Это самый главный, самый чувственный инструмент. Когда она слышит сочетание экстремально низкого звука её бас-гитары с высокими тянущими нотами гитары Эдика, по ногам её сбегают мурашки, так что приходится закопаться ступнями в песок. Мальчишки терпеливы. Они знают её характер, но и игру её любят. Однажды сидела в амбаре, который у них служил студией, перебирала струны, придумывала риффы, увлеклась, а потом увидела, как эти три любопытные мордочки прилипли снаружи к стеклу и жадно слушают. Это был момент торжества. Дурачок Мик, конечно, сказал ей с уважением: «Наш пацан!», но она прекрасно понимала, что более осмысленного комплимента от него не дождёшься. Ему можно, он ударник, лупит в свои тарелки, бочку и тома, блестит после каждого выступления так, что она пачками запасает бумажные полотенца. Как на джазовом джеме, они оставляли ей время для настоящих соло. Она скупо улыбнулась, когда это обсуждали, но внутри была счастлива и танцевала островитянские танцы. Дядя рассказывал о таких, цветных и безумных. И по её просьбе пел ей «Ямайку», но уже на свой манер, вкусно, терпко. Вторую встречу с ним она помнит отлично. Она была уже взрослая, только исполнилось пятнадцать. Дядя по привычке схватил её и закинул на плечо, и она хотела было возмутиться, но вместо этого только хохотали и обнимались: он увёз её на фантастическом мотоцикле в город, к шикарным своим подругам и друзьям; она стеснялась простой одежды и пыльных волос, но, кажется, всем было плевать, и она даже пила янтарное вино, с опаской держа двумя руками пузатый бокал с розовыми отсветами. Всё плыло перед глазами, но не от сладкого вина, а от музыки, беспечных поцелуев и объятий ярких женщин и смуглых мужчин; дядя, впрочем, зорко следил за порядком, а когда она не смогла отлипнуть от гладкой, тяжёлой бас-гитары, просто сказал: «Она твоя». Девушка с ногами забралась на какую-то гору ярких покрывал, счастливая в сладком дыму, показывала то, чему научилась, когда тайком пробиралась в музыкальный класс. «Классика — это так, это для сладких мальчиков»,— серьёзно сказал ей один из друзей дяди, показал басовые аккорды и переборы, и в груди её что-то тесно сжалось, взорвалось сверхновой, и она любила весь свет тогда. В школе было странно на следующий день: у неё есть бас-гитара, она пила малагу с южных островов, а сейчас вынуждена сидеть на контрольной по геометрии. Не насмешка ли судьбы? «Ты пират?» — спросила она у дяди заплетающимся языком, крепко держа его за пояс в прохладном апрельском воздухе, пока ехали обратно. Они стояли на светофоре, и дождливый вечер плыл красными и фиолетовыми огнями. «Пожалуй, что да»,— это уже через четыре перекрёстка. Дома сбросила кроссовки, упала на скомканную постель вместе с гитарой, лежала полночи и улыбалась, потому что морские бризы не отпускали душу. Под утро басовые аккорды тихо звучали на кухне, потому что это был самый дальний уголок дома. Какие тригонометрические функции, господи! Дядя пах вишнёвыми сигарами, и это тоже было прекрасно. Кажется, она была в него немножко влюблена, потому что сбегала с ним на балкон, когда он курил, и бросала все дела, когда он вёз её на джазовые сессии. Его музыка отличалась от всей той музыки, с которой она была знакома. Дворовые песни потеряли вкус, родной рок городских окраин показался кухонным и унылым, когда её возили на джемы. Музыканты курили безбожно, ругались друг на друга, если не могли нащупать стержень мелодии, зато когда сыгрывались, она зачарованно следила за их лицами — они все переговаривались взглядами, безошибочно попадая в такты только что придуманных мелодий, и звучали цимбалы, басы, гулкие японские ударные, россыпь неведомых островных барабанов ростом с кувшин для молока; струнные из Индийского океана, и из Тихого, и фортепиано среди них звучало волшебно; она и не думала, что так любит фортепиано, его робкие и вкрадчивые звуки. Сидели на полу, на краю сцены, верхом на стульях, а её, голоногую, посадили на высокий столик, чтобы ей всё было видно, потому что друзей в залы эти набивалось чудовищно; она и стеснялась своих ног на столе, уставленном бокалами, и знала, что здесь так можно — темнокожие гости рассказывали ей, мешая слова с французскими, что девушки их танцуют босиком на столиках и порой про одежду забывают, опьянённые музыкой. Музыка действительно опьяняла, ей не нужно было пить вино теперь, она лишь хотела сыграть с ними, брала с собой бас, нежно гладила его корпус, подыгрывала, ожидая мгновений, и когда ей кивали, исполняла свои крошечные соло и была по-настоящему счастлива. Однажды дядя познакомил её с парнем, длинноволосым, бородатым, но без усов. Тот играл на синтезаторе, волшебном, звучащем как оркестр, заставлял звуки повисать в воздухе, а потом брал палочки в руки и ударял в тарелки тихо, бережно, вызывая мурашки по всему телу. Руки его незаметно снова оказывались на клавишах, и пока очередные аккорды остывали, он неторопливо поднимал гитару и играл. И как эти мелодии сплетались одна с другой, как он без спешки играл сразу на трёх инструментах, для неё так и осталось непостижимой магией. Парень ей показался посланцем из других миров. Подойти к нему было неловко: он и поздоровался-то с ней кивком. Кажется, дядя хотел таким образом устроить её личную жизнь, но стеснение перед высокомерным музыкантом победило, да и не понимала она, нравятся ли ей больше парни или девушки; любила же она только музыку. Они с «Барракудами» придумали выступать по выходным на берегу. Это почти центр их городка; о них уже много кто знает, и всегда собираются зрители. Чтобы саму не сносило волной звука и эмоций, она сбрасывает кроссовки и зарывается ногами в песок; и на концерте в большом городе вышла на сцену босиком. Но скорее потому, что их гитаристы, Эдик и Дан, ещё не успели вырасти. Они обували ботинки на огромных подошвах, но она всё равно была ростом с них, даже разувшись. После концерта особенно чувствующий поклонник ей написал, что её обнажённые ноги и стройная фигура контрастом только подчёркивали глубину и мощь звука акустического баса. Она была довольна. И на фото получилась отлично, напечатала карточки. Играли вместе и правда хорошо, иначе бы она не согласилась. Ну как не согласилась бы. Для порядка она несколько часов выжидала, прежде чем дать ответ. А в душе согласилась играть в группе ещё за полгода до того, как ей предложили. Название она тоже придумала группе с подачи дяди; он много рассказывал ей про обитателей глубин, и про торпеды, и про подлодки; настоящий современный пират. «Барракуды» — это звучало и по-морскому, и по-рокерски, стремительно, как будто камни обрушиваются, звучно. Сначала над ней смеялись, когда она одевалась, как японская школьница, юбку подтягивала повыше; а потом девочки стали копировать. Вот только на басу никто из них так же, как она, не мог играть. И родители перестали ругаться, что она не высыпается; а кто виноват, что ночами приходят и мелодии, и слова? Она и записывала. Сложились и купили усилитель; теперь даже на берегу звук был сочный, чувственный, и если закрыть глаза, то как будто на палубе под горячим ветром. Дядя привёз её на майский джем, небо грохотало и блестело, и город был весь мокрый и акварельный. Музыка была задумчива — много пили, дымили сладким, почему-то грустили, и тонкая женщина, подруга дяди — с таким низким голосом, что пришлось ладонями прогонять с ног мурашки,— изящно устроилась рядом, глотала слёзы, говорила, что это последний джем — «снова уходит в море, надолго», и девушка нерешительно обняла её; от тонкой женщины пахло дорогими сигаретами, духи её были — влажные росистые сиреневые вечера, и было удивительно утешать человека старше себя; она помогала искать потерянные туфли заплаканной подруге, такие же тёпло-сиреневые, как и её платье. Дядя тогда пообещал отвезти девушку домой, но она отказалась, сказала, что электрички ещё ходят. Тонкая и заплаканная в сиреневом куда-то уже исчезла, музыка растворялась, как дым сигар, и последние аккорды были тоже дождливыми. Девушка шла, не обуваясь, по мокрому и тёплому блестящему асфальту, смотрела на свои босые ноги, в голове её сплетались дымными кольцами усталые мелодии, и она старались их запомнить; сталкивалась со светофорами, непонимающе смотрела на ругающихся прохожих; облака таяли, луна светила как-то растерянно; фонари никак не превращались в софиты, город глухо грохотал поздними шинами. На электричку она всё-таки успела. А джем и правда тогда оказался последним; как-то в городе девушка узнала тонкую заплаканную женщину, а та её не узнала, и пришлось, преодолевая неловкость, объяснять; «его корабль так и не вернулся»; и больше подарков он не привозил, и на широкой веранде в их доме больше не пахло ямайским ромом и вишнёвыми сигарами. Но если прикрыть глаза, то корпус гитары впитал все эти запахи, и мелодии, и дым сигар, и слёзы красивой женщины в сиреневом; даже при свете дня она казалась амазонкой, совсем не принадлежащей к их местам. Сегодня на берегу много зрителей. Даже остановился какой-то грузовичок, две девчонки — по виду студентки — вышли и внимательно слушают её. Она знает, что слушают именно её густое и гулкое звучание баса — оно всегда пробирает до мурашек на затылке, до пяток, до дрожи в ладонях. Солнце слепящее, даром что вечернее, но одна девушка ей кажется странно знакомой. Хотя в этом городе явно не видела. Может, была на джеме? Нет, запомнила бы. Грузовичок тоже не из этого мира, яркий, весь в наклейках, радостный. Сесть бы за руль и угнать… Девушка улыбается про себя. Нареветься она раньше успела, теперь остались только хорошие воспоминания. Но по-настоящему сложно улыбаться. Музыка такая, не допускает легкомысленности. Её соло. Она играет не так, как другие бас-гитаристы. Её пальцы ласкают струны. Она знает, как правильно. Знает, как добавить космос в звучание, целые галактики. Тяжесть гитары такая настоящая и правильная. Девушка пытается представить себя со стороны: в белой блузке с цветным воротом, в короткой синей матросской юбке, босоногая, в лучах солнца, отрешённая от мира, вся внутри мелодии, и платок на шее трепещет от ветра. Ей нравится этот образ. Она хочет быть такой всегда. Только не здесь, конечно, не в крошечном бессмысленном городке; ей хочется огромных ночных городов, залов полутёмных кафе, джаз-рока, понимания, внимательных глаз, ей хочется, чтобы дым вишнёвых сигар струился между столиками; чтобы её чувствовали; и хочется в море, ходить по звёздам. С последними аккордами последней песни она выдёргивает штекер из усилителя, хватает гитару под мышку и убегает, не прощаясь. Мальчишки не будут сердиться. Они привыкли. Она однажды пыталась им объяснить, что ей не хочется хлопков по плечу от местных зрителей. И приглашений играть на выпускном в школе. Ей нужно совсем другое, чего никто из них не может ей дать. Уже у дома она думает, что можно было бы подойти к студенткам, познакомиться. Может, съездили бы вместе куда-то. Они такие яркие и свободные. Целых двадцать минут она сомневается. А потом зашнуровывает кроссовки и снова бежит к берегу. Но ни грузовичка, ни девушек там уже нет. С реки веет свежестью. Люди расходятся. Голос флейты Шанхай или Чикаго? Или Нью-Йорк? Невозможный выбор. Ей хочется слышать шум города, не смолкающий днём и ночью, а вечерами особенный. Стоять на балконе на каком-нибудь сорок четвёртом этаже и всё равно чувствовать, какой горячий асфальт — только к ночи остынет. Или сидеть в шезлонге обнажённой, затягиваться сигаретой, закинуть ноги на бортик балкона — всё равно никто не заметит в таком муравейнике. Или в ночной рубашке на голое тело? Ну нет. Чувствовать горячий ветер — значит, всем телом. Вдыхать звуки и цвета угасающего города. Чувствовать внутри горячее. Запоминать мелодии. Запоминать голоса с соседних балконов. Лас-Вегас? Или лучше Токио? Несколько фраз на японском она помнит. На третьем этаже трёхэтажного дома только и остаётся, что мечтать о большом городе. Здесь тихо всегда. Разве что под вечер кто-то слишком шумный, и то его быстро утихомиривают. Стереть бы свою жизнь и начать заново. Главное, не очнуться в какой-нибудь Ботсване. Девушка даже удивилась, откуда в мыслях выскочило это название. Босиком, в шортах и в короткой майке на балконе; лучше прикрыть глаза, а если открыть — то остаётся только любоваться рассветным воздухом. Потому что старые двухэтажные и трёхэтажные дома совсем не вдохновляют. Абрикосовый свет вкусный. Ступни немного замёрзли, но летом ей нравится это ощущение, оно свежее. В голове блюзовая композиция. Она не даёт покоя. То ли услышала, то ли придумала. Вот бы записать; играть тихо в ночном кафе, бережно касаться клавиш. «Ты поцелуешь меня, если ещё не прошло и шести минут?» Весь блюз такой трогательно-наивный? Девушка ни на чём не умеет играть, но ей снятся мелодии под утро, она придумывает мелодии за бокалом вина — одна, или на мимолётных свиданиях, и ей хочется не забыть их, ей хочется дарить эту музыку кому-то ещё. Сейчас, в океане рассветного воздуха, она почти верит, что сможет это сделать когда-нибудь. Сейчас даже шум поливальных машин в двух кварталах как музыка. Это всё вино — оно со вкусом подмороженного винограда, потому что вино должно быть только сладким, немного терпким, с ароматами островов, тропических гитар, танцев на серебряном песке; и медовых оттенков на просвет. Оно давно выветрилось из головы, и на кухне тяжёлая тарелка с двумя остывшими кусочками пиццы. Но мысли в голове морские и ветреные. Мелодия в голове не стихает, наушники не нужно искать. Девушка твёрдо решила прогуляться. Самые лёгкие сандалии; телефон почти полностью заряжен; с собой можно ничего не брать, даже справочник по истории французского языка; нельзя же постоянно читать; и солнце на улице оказывается ещё более тёплым, чем на балконе. Там, вверху на балконе, всегда загадочные ветра. Тут, внизу, между магазинчиками и цветными домами, тихо и тепло. Жёсткие подошвы сандалий шлёпают о мостовую. Хорошо, что тут не положили асфальт, как везде. Можно представить себе крошечную итальянскую улочку. Тем более запах воды совсем рядом. Она идёт под музыку, которая играет в голове. Движения её плавные, как будто она под водой. Набережная пуста. Поливальные машины побывали и здесь. Между старыми коричневыми плитками пробивается трава. Воздух уже не абрикосовый; он чуть голубоватый, заполняющий грудь. Девушка снимает сандалии и идёт по влажным прохладным плиткам босиком. Вьюнки нежно щекочут пальцы ног. Она думает, что нужно сплести из цветов браслет на щиколотку. Вода с плеском ударяет о бетонные плиты в такт мелодии. Сейчас, когда нет людей, это место красиво, и вода блестит, ещё не слепит глаза. Или это мелодия подстраивается под звучание волн, неторопливо, тепло и гулко, с деликатной бас-гитарой в конце каждого такта. Девушка садится прямо у воды. Это её медитация. От шума набегающей воды всегда хорошо. Она прикрывает глаза. А открывает их от неуловимого движения воздуха. Рядом с ней на плитках приземляется бумажный самолётик. Только не белый, а нежно-персиковый. Девушка удивлённо рассматривает его, бережно переворачивая в пальцах. А потом оглядывается. Ведь кто-то же его запустил. Метрах в двухстах, там, где от перекрёстков небольшая дорога спускается к набережной, стоит грузовичок. Весь цветной, как из рекламных роликов. На крыше сидит девчонка в комбинезоне, спустив ноги, и машет рукой. Кроме неё запустить бумажный самолётик было некому. Девушка улыбается, машет в ответ и, опустив ноги в воду, ложится прямо на плитки набережной. Дыхание утреннего воздуха нежное. Несколько минут девушка живёт где-то в небе. Тихий гул самолёта, заходящего на посадку,— хорошее завершение для её блюза. Когда музыка в голове стихает, она берёт самолётик в одну руку, сандалии в другую и поднимается к грузовичку. Идти три или четыре минуты. Крошечный автомобиль как из пригородов Калифорнии: жёлто-синий, оттенки выцветших фотокарточек, и весь фургон в разноцветных наклейках. На английском, японском и французском языках. Девушка заворожённо рассматривает его. Рекламы мороженого, старых компьютеров и одежды, модной сорок лет назад. Девчонка наверху, болтая босыми ногами, с любопытством рассматривает её. — Привет! Я решила вернуть самолётик. — Привет! — девчонка заразительно смеётся.— Пыталась нарисовать рассвет, но это не сравнится с настоящим. Так что сделать бумажный самолётик — наилучшее применение для рисунка. Стала писать стихи, но потом увидела тебя. Ты тоже как стихи. Вот я и послала тебе привет. Грузовик совсем небольшой, но у него просторная кабина с окнами, сонно блестящими в утреннем солнце. Девчонка наверху в джинсовом комбинезоне с заплатками и яркими вышивками, штанины короткие и широкие, подвёрнутые почти до колен, поэтому щиколотки кажутся очень тонкими. Она улыбается. У неё в руках кулёк с вишней, и пальцы перепачканы вишнёвым соком. Она такая же яркая, как её машина. Машины похожи на своих хозяев, как собаки. — Забирайся наверх. Там сзади лесенка. Сандалии можно оставить внизу, они ей ни к чему. А наверху тёплые пледы, сэндвичи на промасленных листках бумаги и термос с чаем. — Угощайся! Девчонка солнечная. У неё волосы, которые никак не хотят лежать на месте. Светлые и лёгкие, золотистые в утреннем солнце. Под вечер будут гореть, как янтарь. Мелодия в голове играет с новой силой. — Я Аделина.— Надо же что-то сказать. Дальше молчать как-то неприлично. — Аделина? Волшебное имя.— Девчонка протягивает ей руку, крепко пожимает ладонь Аделины своей тонкой ладошкой.— Я Агния. — У тебя имя как огонёк,— улыбается Аделина. — Я знала, что ты оценишь. Кушай, сэндвичи с яйцом и ветчиной, очень вкусные. А чай с чабрецом! Вот. Голос у девчонки пятнадцатилетний, а сама она — Флорида или Калифорния, веснушчатая, улыбчивая, хорошо если двадцать один исполнился, а может, и девятнадцать. Сэндвичи и правда чудесные; Агния наливает чай в металлические кружки. Сидеть на пледе так уютно, что уходить отсюда совсем не хочется. — Какая музыка у тебя сейчас в голове? — спрашивает Агния. Аделина даже жевать перестаёт. Потом, конечно, рассказывает, что всё утро в голове какая-то придуманная мелодия. Но записать её не может. — Жалко как! — искренне огорчается солнечная девчонка.— Как-нибудь я её подслушаю, когда ты устанешь и уснёшь, а потом запишу. Ладно? Аделина улыбается этой милой шутке и кивает. — Вкусно так. А я ведь не завтракала. — И не спала,— утвердительно говорит Агния.— И я тоже. Всю ночь колесила где-то. Ночью так здорово гонять по пустым дорогам. Музыку включаешь, сбегаешь от сумрака, по пути догоняешь рассвет. Вокруг всё так же тихо, и Аделина, на мгновение прикрыв глаза, ощущает, какое лето вокруг, почти нарисованное, с цветными тенями, с радостно просыпающимися домами. На лямках комбинезона у Агнии значки с весёлыми рожицами, японскими девочками и роботами. Лямки то и дело сползают, а лимонно-жёлтая рубашка выправляется из-за пояса. Лёгкими движениями девочка поправляет рубашку, волосы, скомканный плед, прядку у Аделины. Аделина улыбается и рассказывает об утреннем шуме поливальных машин. Агния заворожённо слушает. — Я же говорю, ты как стихи. Только на неизвестном языке. На неземном. Там, где слова — как журчание воды или как шелест ветра в высоких ветвях. Аделина поражённо слушает и старается запомнить. Слова солнечной девочки — как кусочки из песни. Вместе берут из кулька сладкие вишни, а косточки запускают куда-то в траву не глядя. «Я писала стихи и сразу переводила их на шотландский язык». Звучание их совершенно нездешнее, неземное. Какой-то мальчишка, студент с непослушными вихрами, приносит им по стаканчику горячего шоколада. «Просто увидел вас и решил поделиться». Агния, свесившись вниз, берёт стаканчики, и Аделина придерживает её за ноги. Они покорены этим знаком внимания, и настроение ещё лучше. Агния пытается нарисовать портрет Аделины, и получается хороший эскиз, когда она перемазала все пальцы в масляной пастели. Аделина со своим хвостиком, с чуть приоткрытыми губами, на рисунке поразительно летняя. Девушки лежат рядом прямо на крыше фургончика. Агния закинула одну ногу на другую, качает в воздухе ступнёй в такт какой-то музыке — город проснулся, включил свои динамики, машины на дорогах жужжат, как электробритвы. На набережной бегают утренние упитанные спортсмены. Сосредоточенные рыбаки пытаются что-то поймать. Аделина провожает глазами медлительные пушистые облака. Они как подушки, из которых надёргали вату комками. Глаза слипаются, и солнечная Агния с улыбкой тормошит её через час: — Дяденьке полицейскому я сказала, что мы подзаряжаем солнечные батареи, он был вынужден поверить. Я подкупила его остатками вишни. Вот чего не хватало в мелодии: флейты, вдруг думает Аделина. Все инструменты на своём месте, а когда совсем затишье, нужен тихий голос флейты. У флейты тембр чуть с песочком, но нежный и высокий. Как у Агнии. — Я знаю, где можно набрать вкусной черешни,— говорит Аделина.— Там огромные заброшенные сады. — Расскажешь? — Агния вскакивает, встаёт на колени и умоляюще складывает ладони.— Век тебе буду благодарна! — Даже покажу.— Почему-то ей не хочется расставаться с солнечной и смешной девочкой. Аделина забрасывает сандалии в кабину и забирается на пассажирское сиденье. В благодарность за черешню Агния вечером обещает самый красивый закат, когда солнце будет окунаться в воду; очень хочется посмотреть на её шевелюру в закатных лучах. В кабине тепло и пахнет апельсиновой карамелью. Запах из прошлого, почти до мурашек. Убранство кабины тоже в стиле хозяйки: значки, наклейки, цветные подушки и маленькие стеклянные колокольчики под крышей. Агния с размаху усаживается за руль, безуспешно пытается привести в волосы в порядок и деловито говорит своим песочным ясным голосом: — Ну что, погнали. И захлопывает дверцу. Мотор начинает тарахтеть, и Аделина спрашивает: — Так босиком и водишь? — Ага. Нравится. Город поутру такой любопытный, когда не нужно никуда спешить самой. Его моют, и солнце блестит в окнах и витринах. Потоки музыки пробиваются сквозь радио Агнии. Агния делает радио потише, но только чтобы поболтать. Мотоциклисты на светофорах нетерпеливы, офисные джентльмены и стайки школьниц спешат по своим важным делам. Одна девочка фотографирует другую, первая вдохновенна, вторая серьёзна и изысканна, подиума не хватает. Школьный фасад сложен из мозаики, на пустыре кипит стройка, и тут же, в километре, влажный утренний городской сад. Там цветут камелии, Аделина знает — специально ходила любоваться. — Никогда не думала, что можно так просто познакомиться с человеком,— говорит Агния.— В последний раз так только в детстве делала. Тогда всё было просто: давай дружить, и всё, дружба состоялась. — Правда? По тебе можно подумать, что ты так легко идёшь на контакт. — Легко? Да, пожалуй. Но самой трудно решиться на это. Кто-то меня считает сумасшедшей хиппи, кто-то косо смотрит на то, как я одеваюсь, а кого-то отпугивает то, что я часто улыбаюсь. — Ты чудесно одеваешься,— искренне говорит Аделина.— И улыбаешься. Агния расцветает улыбкой. В этот момент она кажется нарисованной на страницах журнала: сияющей, карандашной, неправдоподобно веснушчатой. Придорожные кафе смешат их своими названиями. «Сытая тёща», «Косолапый медведь», «Поешь и поспи», «Кассиопея». Последнее неожиданно, решают девушки. Агния рассказывает, как смотрела старый фильм про путешествие школьников из Москвы на Кассиопею. «Я была влюблена в одного мальчика из фильма. Правда, потом поняла, что актёру сейчас уже лет шестьдесят». За городом солнцу ничто не мешает, и по радио звучит задумчивый джаз, почти в такт стуку колёс по кочкам. Крошечные деревеньки сменяются рощицами — берёзы тоненькие, славные, так бы и обняла; на холмах трава золотится. На звенящем переезде пропускают поезд, а дальше по бокам от дороги сплошные перелески и заброшенные дачи. «Нам сюда». И Агния сворачивает на просёлочную дорогу. Сад дикий и огромный. Неожиданно черешня сладкая, как на юге, и сначала до полного блаженства наедаются; губы и ладони перепачканы в тёмном соке. Девушки находят колонку и умываются, фыркая и вздрагивая от ледяной воды. Тень от деревьев густая, и трава влажная до сих пор, с ночи ещё. Кто-то проложил деревянные дорожки между деревьев, от заброшенных домиков до тёмной стоячей воды, покрытой листьями. Доски прогибаются от шагов, тоже влажные; по ним приятно идти босиком. Девушки заходят по колено в воду, любуются кувшинками вблизи, обхватывают их ладонями; у Агнии краешки штанин мокрые, но её это не заботит. Задрав головы, девушки рассматривают огромное дерево: ветви наверху узлами; в сплетении ветвей можно построить дом. — С ним надо обняться, только у меня рук не хватит,— жалуется Агния. — Давай заберёмся наверх и будем там жить! Агния улыбается: эта идея ей тоже по душе. Аделина смотрит на девушку и замечает: — Ты совсем сонная. Тебе бы отдохнуть. Они уже набрали ягод впрок, до зимы должно хватить; и не только черешни, ещё землянику нашли и малину, правда, кислую. — Всю ночь не спала,— кивает Агния.— Хорошо бы подремать. Или сначала отвезти тебя в город? — Я бы тоже часок поспала. Успеем ещё в город. В фургончике неожиданно уютно и просторно — кожаные лавки, столик, холодильник; занавески развеваются от ветра. Зелёный свет устраивает тихий сумрак, и Агния застилает две лавки пледами, взбивает подушку для Аделины и сама сворачивается на просторном диванчике. Дверца нараспашку, воздух свежий, и Аделина закутывается в плед до кончика носа. И мгновенно засыпает. На губах до сих пор вкус черешен. Сны тоже зелёные и влажные. Проснуться посреди шумящего леса от тихой мелодии; не обуваясь, тихо спуститься на деревянную дорожку, заворожённо слушать; волосы взъерошены, Аделина приглаживает их, любуясь, как Агния перебирает струны и играет мелодию — ту самую, что живёт в голове у девушки с самого утра. Агния, съёжившись, сидит в раскрытой кабине боком, поджав ноги, и гитара у неё крошечная, цвета морских волн на закате; она мимолётно улыбается Аделине и снова сосредоточенно поджимает губы, подбирая аккорды. — Ни на чём не умею играть, но когда слушаю, всегда такое тёплое ощущение внутри,— Аделина прикладывает ладонь к груди. Майка чуть измялась во время сна, и ткань, кажется, излишне тонкая, потому что воздух прохладный, и это видно. Но тут, на окраине леса, между заброшенных домов, это не кажется неправильным. — Была уверена, что ты играешь на любом инструменте. Ты же как стихи, ты для мелодии создана. Аделина думает, что никто ещё не говорил ей за одно утро столько приятных слов. Агния, отложив гитару, спрыгивает в траву и потягивается. — Уже два часа. Куда ещё поедем? Аделина, улыбаясь, пожимает плечами: — А ты ведь нездешняя? — И да и нет. Сложно сказать. Да, я родом совсем из других мест. Там нельзя с дерева губами срывать черешню и нет такой мягкой травы под ногами. Девушки, балуясь, снимали спелые ягоды с веток прямо губами. От этого они были ещё вкуснее. — Кстати, я ещё ежевику нашла. Она забирается в кабину, достаёт целую пригоршню ягод из какого-то ведёрка и подносит ладони к губам Аделины. Девушка, рассмеявшись, пробует ягоды прямо у неё с рук. Подниматься с пружинящих досок не хочется, тело расслаблено. — Ты живёшь прямо в фургончике? — Ага. Мне нравится. Я пока не распробовала на вкус все места. Езжу, рассматриваю. Ты не представляешь, как это здорово — все эти огромные леса, реки, города. Я не могу надышаться этим. — Звучит загадочно. Ты как будто из космоса. Агния улыбается. — Тебе понравилось, как я играла? Это та мелодия, которую ты придумала? — Как ты её подобрала? Я была уверена, что она у меня только в голове. — По движению твоих губ. Ты тихонько напевала, пока ехали, я наблюдала. — Я думала, ты за дорогой следишь,— хмурится Аделина. — Я девочка, с которой никогда ничего не случается,— легкомысленно отмахивается Агния.— Но ты не ответила! — Да не просто понравилось. Я её слушала во сне, потом проснулась, тихонечко вышла, чтобы тебя не прерывать. Что-то удивительное. Знаешь, ощущение было, как будто ты в потоках тёплой воды, растворяешься и не можешь наслушаться. — Видишь, тебе всё же нужно научиться самой играть это. Попробуешь? — Как-нибудь потом,— пугается Аделина. Агния покладисто кивает. — Но если что, я могу помочь и даже ничего не потребую за это. Жилые дома начинаются неожиданно, и грузовичок замедляет ход. Крошечный городок тихий и спокойный, и девушки во все глаза смотрят на обитателей; им и дела нет до яркого фургона; они просто живут своей жизнью. На берегу реки Агния останавливается, и девушки выбираются на песок. Собралось уже прилично публики, потому что прямо на песке, рядом с водой, три гитариста и ударник. Они совсем юные, школьники старших классов, но играют с душой, и Агния с Аделиной вполголоса делятся ощущениями от музыки. На бас-гитаре — молодая девушка. Она в короткой синей юбке и школьной блузке, с обнажёнными ногами. Она мыслями явно не здесь, а где-то за пределами планеты. Её тонкие пальцы ласкают струны, и звуки, тяжёлые и густые, пробирают до мурашек. Её мелодии вплетаются в соло других гитаристов, её низкие ноты в полной гармонии с ударными — за барабанами мальчишка-толстячок, и он тоже на глубине музыки. — Потрясающе,— шепчет Агния. Аделина заворожённо кивает. У неё тоже нет слов. Такие ощущения бывают только на живом концерте, когда ты сливаешься с мелодией, когда она внутри тебя, а ты внутри неё. Тебе хочется парить, отрываясь от земли, твоё тело наполнено чем-то новым, и пусть звук чуть дребезжит, а ветер уносит первые ноты тактов, но ты всё равно чувствуешь это по-настоящему. У неё необъяснимое желание подбежать к девочке-басистке и обнять её. Так странно. У Агнии глаза блестят, и Аделина берёт её за руку. Последняя песня заканчивается. Девочка закидывает бас-гитару за спину, подхватывает кроссовки и убегает; под аплодисменты мальчишки срывающимися голосами благодарят зрителей. Агния и Аделина молча забираются в кабину и едут дальше. Агния включает радио, но тут же выключает его. Улицы городка похожи одна на другую. Наконец, Агния останавливает машину в сотне метров от запрещающего знака. Садится вполоборота, поджав одну ногу, и внимательно смотрит на Аделину. Потом протягивает указательный палец и касается кончика носа девушки. — Рассказывай,— говорит она.— Я же вижу, что-то не так. Аделина кивает. Несколько минут собирается с мыслями. А потом рассказывает: — Такое странное ощущение. Как будто у меня в руках такая же гитара, как у этой девочки. Мне кажется, я даже её запах чувствую. И то, как подушечки пальцев болят от струн. Но это приятная боль. И песок под ногами. И ещё — полутёмные залы, столько музыки, люди, красивые женщины. И среди них… Я не знаю, кто он, но ощущение, как будто в груди замирает. Это его гитара, но она у меня в руках. И всё. Больше ничего. Агния пытливо смотрит на неё, потом протягивает руку и убирает со лба Аделины выбившуюся прядку волос. — Это воспоминание? Или именно ощущение? — Я не знаю! Понимаешь…— Аделина делает паузу.— Я до определённого момента жила у родственников. Мне говорили, что была какая-то авария, и я толком вообще не помню своего детства. Но я бы точно помнила, если бы я играла в группе на гитаре! Я вообще всегда боялась музыкальных инструментов. А сейчас — в голове так отчётливо этого всё. До ощущения в ладонях. Как будто это и правда всё было. Запах вишнёвых сигар. Тихие мелодичные песни. И весёлые тоже. Мотоцикл, ночной дождливый город, и мне хорошо и плохо одновременно. Агния едва дышит, чтобы не сбивать девушку с мысли. — Я перебираю струны, мне нравится этот звук, когда подключаешь гитару к усилителю. Ты как в другой мир попадаешь. И проводишь по струнам. Такой звук, в зале ещё почти никого, и ты сидишь в уголке, прямо на полу. И играешь тихо, для себя. Но ощущения заполняющие. В груди, в лопатках, в животе, в пальцах ног. Тебя как будто погружает во что-то. Ты даже не видишь, как люди собираются. А потом эта вся музыка. И бокал с вином. Вечеринки… Я не понимаю, Агния. Аделина забирается на сиденье с ногами, и Агния берёт её за руку. Поворачивает ладонью вверх и рисует на ней пальцем невидимые узоры. — Как будто параллельная реальность, да? Воспоминания о том, чего не было? — Я не знаю. Это так странно. И почти страшно. Как будто это было со мной, но я ведь не помню, почему. Кто этот… Как же сказать… — Мужчина? Музыкант? Пират? Аделина поражённо смотрит на неё: — Почему «пират»? Почему ты так сказала? — Не знаю,— улыбается Агния.— У тебя в глазах шторм на море. Поэтому, наверное. Аделина сжимает её руку обеими ладонями: — А ещё, когда мы ели черешню, в голове было что-то из детства, мимолётными вспышками. А я ведь не представляю себя маленькой. У меня нет детских фотографий, представляешь? Агния внимательно смотрит на неё. У неё мерцающие глаза. Это светофор загорелся красным. Уже в который раз. Хорошо, что улица пуста. — Знаешь, а всё равно эту мелодию придумала ты. Может быть, тебе всегда хотелось на чём-то играть, но ты почему-то не могла через себя переступить. — Агния… Аделина поворачивается к ней, прислоняется головой к высокой спинке. Она стягивает резинку с волос, снова забирает волосы в хвост, стягивает их резинкой и обнимает колени. Агния успокаивающе гладит её по босым ступням. Они холодные, и Агния греет их ладонями. — Ты очень сильно переживаешь,— говорит девушка.— Ты очень любишь музыку, это же видно. Но в прошлом было что-то странное… Может, какие-то твои воспоминания вытеснили другие. И, как знать, может, ты на самом деле держала в руках эту гитару когда-то в прошлом.— Она непривычно серьёзна. Аделина пожимает плечами. — Это всё так странно. Давай ещё покатаемся немного? Давай искупаемся где-нибудь? И ты обещала красивый закат. Агния, просияв, кивает и заводит грузовичок. — Только сядь правильно и пристегнись. Я самый лучший водитель на свете,— говорит она небрежно,— но сейчас я тоже взволнована. Мы будем ехать со скоростью света, и все твои печали унесёт ветром. Аделина думает, что ей хочется поцеловать девушку, потому что плечи расслабились, и она наконец-то может ровно дышать. Но она просто кивает, спускает ноги на пол и пристёгивается. — Унесёт ветром. Какой же ты поэт, Агния. Девушки обедают в придорожном кафе с названием, которое у обеих выветрилось из головы, так было вкусно. Медлительная хозяйка, старушка Арина, приносит одно блюдо за другим, и обе наедаются сверх меры, но невозможно не попробовать хрустящих обжаренных карпов в нежной сметане с зеленью, слоёные пирожки с грибами и сдобные пирожки с вишней, лапшу в прованских травах, острые куриные крылышки в сладком соусе, ароматный чай с мятой, голубику со сладкой малиной… На свежем воздухе Агния признаётся, что не слишком уверенно стоит на ногах. Аделина пытается держаться, но час сиесты в фургончике совершенно необходим. «Как они это делают?» — «Закармливают до потери сознания? Возможно, как бабушка она себя не реализовала, вот и отыгрывается на беспечных путешественниках». Но проходит ещё час или два, и девушки обнаруживают себя в заброшенных цветущих садах. Розовые кусты выше их плеч, и ароматы плывут по воздуху маслянистые, осязаемые. Аделина берёт Агнию за руку и оплетает ей запястья браслетами из цветов. Агния восхищённо рассматривает свои руки, в глазах её отражается небо, и она марципановым шёпотом произносит: «Хочу быть одетой только в цветы». Аделина, положив ноги девушки себе на колени, сплетает тропические браслеты на её щиколотки, украшает Агнию соцветиями с головы до ног, фотографирует на телефон, и обе заворожённо рассматривают нежные и смелые снимки. «Можно?» — «Тебе всё можно». Аделина фотографирует грудь девушки, едва прикрытую цветами, и в заходящем солнце бронза с нежно-розовыми лепестками выглядит так чувственно, что дух захватывает. Делает кадры со спины, с нескольких шагов, и в бескрайних травах это трогательно и почти грустно. Агния, не думая стесняться, обвивает руками девушку за плечи и заглядывает в телефон, полюбоваться снимками. Аделина фотографирует её ноги в тёплых лепестках и в мягкой траве. «Ты вся как изящная статуэтка из мрамора». Агния прикрывает щёки ладонями: «Таких комплиментов мне ещё не делали». Аделина вспоминает, что её сандалии, кажется, в машине. На берегу реки Агния даже не думает одеваться, и Аделина, мучительную минуту посомневавшись, наслаждается тем, как тёплая закатная вода ласкает её тело. «Никогда ещё не плавала голышом».— «Скажи, здорово, да?» Губы Агнии чуть приоткрыты, когда она впитывает себя последние лучи солнца. На ней только потрёпанные цветочные браслеты, но Аделина любуется её бездонными космическими глазами и волосами, в которых солнце оставило капельки янтаря. Эти снимки получаются самыми красивыми. Фургон остывает; днём, когда забирались на крышу и изучали окрестности, обжигали пятки и ладони; сейчас снова постелили ворох пледов, лежат на крыше грузовичка и смотрят на звёзды. — Какую себе выбираешь? — Путешествовать, жить или работать? — уточняет Аделина. — Всё вместе. Жить полной жизнью. — Тогда вот эту.— Она показывает пальцем и почему-то уверена, что Агния отлично понимает, о какой звезде идёт речь. — А почему? — Она такой одинокой кажется, мне её жалко. Буду её населять. Агния улыбается, и Аделина чувствует это, не поворачиваясь. Она пытается припомнить, о скольких вещах они сегодня успели поговорить. Сколько музыки услышали. Внутри неё тепло, что она не хочет, чтобы ночь заканчивалась. Но после полуночи глаза слипаются: день выдался слишком долгим и насыщенным. Агния отвозит её домой. Воздух уже окрашен рассветными красками. Аделина хочет сказать, что ей совсем не хочется расставаться, но сейчас, в ночной тишине, эти слова могут прозвучать слишком громко и отчётливо. Поэтому девушки обнимаются, очень долго. Агния говорит, что ещё не всё рассмотрела в этих местах, так что они обязательно должны увидеться. «Да и вообще. Мы должны вместе разгадать твои гитарные загадки. А сейчас отдохни. И я тоже посплю». Аделине сейчас это воспоминание о девочке с гитарой на берегу кажется таким далёким, но она, конечно, кивает и снова обнимает Агнию. Неправильно задерживать её. Девушка борется с искушением снова забраться в кабину и ехать с Агнией дальше, куда глаза глядят. Она стоит у подъезда и долго машет вслед уезжающему грузовичку. На прощание Агния мигает ей сигнальными огнями. Аделина медленно поднимается по скрипучей лестнице к себе на третий этаж, сбрасывает всю одежду и падает на кровать. Только сейчас она понимает, как устало тело. От этого девушка не может уснуть и просто любуется разноцветными огнями на потолке — редкие проезжающие машины, мерцающий фонарь, круглосуточный магазин. Потом веки тяжелеют, она заворачивается в лёгкое покрывало и засыпает. Эмбиент в темноте «Ты никогда не прочитаешь эти дневники. Помнишь, как ты ругалась на меня за то, что я надела неудобные каблуки, короткую юбку, колготки, слишком сильно накрасилась? Мне тогда казалось, что я так буду красивой. Как ты мне пыталась объяснить, что это неправильно, быть красивой для кого-то, а не для себя. Мы тогда целый месяц не разговаривали. И обе очень переживали. Конечно, ты этого не можешь помнить, это было в другой реальности. Я даже не знаю, есть ли ты сейчас. Зовут ли тебя Аделина, или Ангелина, или Рита, или, например, Родриго. Прости за глупые шутки, но я не могу проверить это, я не могу найти тебя. Я могу быть безалаберной. Застёгивать рубашку неправильно. Сколько раз ты мне перестёгивала пуговицы, терпеливо вздыхая? Вечные царапины на коленках. Я не знаю, откуда они там берутся. Волосы в художественном беспорядке, как ты это красиво называешь. А я просто забываю расчесаться. Ты терпеть не можешь немытую посуду, но каким-то образом мирилась с тем, что я вечно оставляю чашки на столе. С тобой я всегда могла быть такой, какая я есть. Я же хорошая? Почему-то же ты со мной дружила? В общем, ты была права. Быть красивой нужно для себя. Как ты чувствуешь, так и нужно делать. Я помню, как ты мне говорила, что мой комбинезон, тот, в синих и жёлтых заплатках, со значками, самый лучший на свете. И если бы я сейчас могла надеть этот комбинезон, я была бы счастлива. Гулять с тобой босиком по холодном песку, валяться вместе на диване в сарае и слушать твою музыку в одних наушниках на двоих, есть пирог с капустой и грибами, который испекла твоя безумная тётушка. Я так тоскую по этому. Спасибо тебе за эти воспоминания. Знаешь, сколько им лет? Уже больше пятидесяти, хотя мне сейчас двадцать четыре. Когда-нибудь я тебе смогу это всё объяснить...» …Она спускает ноги с кровати и чувствительно ударяется пятками о пол — забыла, что вечером восстановила настройки. Хорошо, что пол пластиковый, а не металлический. Она всегда представляла себе корабли скроенными из металла, все в заклёпках, с мерцающим светом. В технических отсеках так и оказалось. Но в жилых каютах — там, где она обычно спит, и в кубрике, и на мостике — всё покрыто светлым приятным пластиком, бежевым и синим. Пластик затягивается, если его разбить или поцарапать. Коридоры подстраивают свет под её настроение. Однажды она подумала, что это слишком буднично, ходить по отсекам космического корабля босиком и в едва застёгнутой длинной рубашке, ухаживать за цветами, огромными, живыми, норовящими выбраться из горшков, читать при свете ночника, укутавшись в плед. Но никакие доводы не заставили бы её с утра надевать форменный комбинезон. Хотя вот он, висит в шкафчике, готовый, и оружие на поясе заряжено. Когда она нашла, как регулировать на корабле силу тяготения, жить стало проще: подпрыгнула, добралась до второй палубы, всё починила, спустилась обратно — в плавном полёте, включила нормальную гравитацию обратно. Иногда это играет злую шутку: привыкаешь, что можешь спрыгнуть с десятиметровой высоты без последствий, а с обычным тяготением такие штуки не проходят. В первые дни набила много синяков и расстроенно разглядывала свои ноги. Пластик, как мог, смягчал её промахи. Правда, через пару месяцев привыкла, да и синяки быстро прошли. На днях у неё было настроение парить в воздухе. Писать стихи, рисовать цветными карандашами легковесные пейзажи, нежных девушек и эльфов; она убавила гравитацию, отталкивалась от пола, подлетала к потолку, любовалась собой в зеркальных поверхностях — надела самое лёгкое и короткое платье, ноги и плечи были обнажены, волосы красиво парили волнами; только обедать было неудобно. Через несколько дней поэтические настроение ушли в небытие, она прикрутила силу тяготения до нормальной, с непривычки чувствовала тяжесть в ногах и в желудке, но быстро справилась и пошла спать. А с утра забыла и подскочила с кровати, как будто гравитация была лунной. Холодильник в камбузе своенравный. Он не сразу научился верить, что девушке нужна еда. Он равнодушно мигал синими огоньками, воображая, что он — бункер на сверхсекретной базе. Тьма вокруг усиливала впечатление. — Я есть хочу,— жалобно взмолилась девушка.— Чего-нибудь привычного, колбаски, помидора, я же знаю, что у тебя есть. Так и оказалось. Холодильнику потребовалось несколько мгновений на генерацию продуктов. И колбаса, и помидор были свежими, ароматными и очень похожими на настоящие. И что важно, вкусными. Девушка поняла, что корабль любит конкретное. Ему нужно было точно формулировать запросы, хотя, конечно, через несколько месяцев он уже научился угадывать её желания. Она тоже освоилась. Сейчас она проснулась с отчётливой мыслью о сыре. Бутерброд с сыром, или потереть сыр в макароны, полить соусом со вкусом манго, посыпать ароматными травами; она сглатывает и со всех ног несётся к камбузу. С привычной гравитацией бегать лучше всего: тормозить и заворачивать на крутых поворотах удобнее, тело помнит движения, а в слабой гравитации чувствуешь себя, как феечка в тёплом киселе. Холодильник уже опасливо раскрыл дверцы; сыр, нарезанный, лежит на тарелочках, сразу четырёх видов, чтобы она не сомневалась; девушка хватает тарелочки и устраивается, забравшись в плетёный стул с ногами. Это момент, когда сыр заменяет тебе всё. Всех твоих бывших, солнце в небе, музыку, фотографию, а что может быть лучше музыки и фотографии? Сыр. На удивление хватает совсем немного, теперь можно идти умываться. Про солнце в небе она, конечно, погорячилась. Уже больше года ей не хватает именно солнца. Не за гигантским иллюминатором — там как раз полно солнц. А такого, настоящего, максимум в ста пятидесяти миллионах километров, чтобы ощущать его всей кожей, закрывая глаза, жмурясь, чтобы трава под ногами, песок, одежда, капельки пота на спине, горячие волосы — всё было пропитано солнцем. Чтобы машина была раскалённой, поэтому ехать на запредельной скорости, раскрыв все окна, и чтобы в салоне всё летало от сквозняка, и музыка играла, и вдавливать педаль газа, а сиденье тоже чтобы было горячим. Здесь есть всё. Нашлась гитара, это были слёзы счастья. У девушки есть маленький спортивный зал, и если раздвинуть пол, там бассейн, где можно регулировать плотность, температуру и цвет воды. Она устраивает себе ночные иллюминации, лёжа обнажённой на поверхности воды с ароматом моря. Нашлись кисти, краски, бумага, холсты. Безмятежное блаженство, разве что рисовать ей всё же больше нравится на открытом воздухе. Времени бесконечно много, и она танцует, отражаясь в зеркальных поверхностях,— в одном только облаке газовой ткани, в свете тысячи ламп и миллионов звёзд, месяц за месяцем оттачивает движения. Четыре дня назад она написала в своём дневнике: «Лучше бы это был корабль. Настоящий, мореходный, где много свежего воздуха, где в шторм тебя кидает от одной стенки каюты к другой, но потом чтобы можно было выйти на мокрую палубу, ужаснуться последствиям, а ещё через несколько дней дрейфовать в штиль, нырять, наслаждаться солнцем. Я согласна и на маленький грузовичок, чтобы сидеть за рулём в джинсовом комбинезоне, щуриться, опускать щиток и мчаться по пыльной солнечной дороге». Корабль большой, и недостатка в пространстве тут нет. Она одна, и ей никто не может помешать — сидеть целыми днями у иллюминатора, изучать двигатели, сняв кожухи, заниматься боксом и вышивкой, ходить голой, принимать ванну по два часа, читать, сидя вверх ногами. Но иногда так хочется, чтобы кто-нибудь мешал. Сложно представить, что можно скучать по тому, как за окном тарахтят машины, промозглый дождь стучит по жестяному подоконнику, а соседки на лестничной клетке нетерпеливо выясняют, куда подевалась кошка. Кошка, кстати, в тот день гостила у неё, проскользнула утром через форточку и отдыхала от назойливых тётушек, и девушка её очень понимала. Она вспоминает свой самый любимый звук. В начале осени, когда дожди ещё не самые холодные, можно лежать ночью с раскрытыми окнами и следить за движущимися пятнами света на потолке. Дороги мокрые, и машины с тихим шорохом проезжают по дороге мимо дома. Гула моторов почти не слышно: сырой воздух поглощает лишние звуки. Поэтому слышны только тихий шум ветвей и шорох шин по мокрой улице. Ветер играет с ветвями деревьев. От этого рисунки света на потолке ещё интереснее. Девушка вздыхает, складывает посуду в мойку и идёт делать гимнастику. Без этого никак. Как бы ни было много пространства, каждый день рутина и одни и те же маршруты. Советы подруги пригодились ей гораздо позже. В школе её всё равно дразнили, в университете смотрели с осторожностью, когда она красила кончики волос в немыслимые цвета, придумывала наряды, исследовала базарчики в поисках необычных музыкальных инструментов, рисовала всегда и везде. Но она почувствовала себя свободной. А когда до неё всё же долетали обрывки сплетен о ней, мечтала оказаться подальше, за тремя морями, на другой планете, в другой галактике. Сбылось — как всегда, неожиданно, после особенно хорошего вечера, когда с Ричардом выпили на двоих три бутылки вина — голова болела, и вставать не хотелось, но пришлось, конечно; под ногами оказался непривычно прохладный пластик пола, и в это же время привычный. Она с нервным смехом произнесла: «я не хочу открывать глаза». Но всё равно открыла. Спустя несколько часов, когда окончательно пришла в себя, пошла исследовать корабль, пугалась каждого скрежета и шороха, но через пару недель уже читала милые сердцу любовные романы в капитанской рубке, забросив ноги на панель управления. Рапунцель, заточённая в башне. Это она осознала достаточно быстро, когда не нашла и следа другого человека. Полностью одна. Это испугало до истерики, она закрылась в каком-то металлическом шкафчике, наткнулась спиной на жёсткое. Позже рассмотрела оружие, к которому прижималась спиной, и немного успокоилась — увесистые, надёжные автоматы, пистолеты, удобно лежащие в руке и восхитительно тяжёлые. Через полгода она обжилась, привела в порядок каюты, обустроила под свой вкус. Прежняя она, которая тут обитала, была слишком аскетичной. Наверняка у неё не было хорошей подруги, которая могла бы ей сказать: «Будь собой и повесь на иллюминатор занавески в цветочек, если тебе очень хочется». Ей нравились просторные каюты и холлы, ей нравилось уменьшать гравитацию, забираться в отсеки с двигателями и орудиями. Она, крошечная, босоногая и в летнем платьице, сама себе там казалась опасно привлекательной. Некоторые места на корабле и сейчас пугают, и она до сих пор старается туда не заходить. Коридор часов, Зал большой воды, Дверь в никуда. Это чуждо и темно, а девушке по душе её уютные каюты с просторными иллюминаторами, камбуз, который теперь весь в циновках, подушках и пледах, потому что смотреть фильмы с чипсами и колой так намного удобнее. Корабль можно маскировать — непонятно, от кого, но времени слишком много, чтобы попробовать и это. Девушка заставляет его принимать форму астероида. Пишет на нём своё имя, пять светящихся букв. Балуясь, делает так, что на борту её изображение в обнажённом виде. Выбиралась наружу посмотреть — скафандр для выходов в открытый космос ей не понравился, неуклюжий и громоздкий, но без него никак. Ощущение — висеть в пространстве и осознавать, что вокруг на миллионы километров ничего — и пугает, и завораживает одновременно. Она в какой-то момент даже подумала отсоединить трос, тянущийся от корабля, но одумалась. Она делает из корабля светящуюся ёлочную игрушку, и летающую тарелку, и ацтекскую пирамиду, и умывающегося котика, на что хватает фантазии. Потом снова оставляет корабль в форме высохшей абрикосовой или персиковой косточки. И летит сквозь пространство. Это всё от отчаяния. Она осознала это однажды утром. Утро ничем не отличалось от вечера, ночи и дня на протяжении всех последних месяцев. Всё, что она делает — это бегство от одиночества. И, возможно, от себя самой. Она прекрасно знает, что на корабле она уже не год, и не полтора, а гораздо дольше. Та она, что была тут раньше, была чуть другой, но всё равно это была она. И девушка прекрасно помнит все эти годы одиночества. И что зовут её совсем не Рапунцель, а просто Агния. Прекрасное огненное имя, но что толку, если она тут совсем одна. Как-то ей пришлось стрелять из орудий. Прямо по курсу было непонятно что, тёмное и опасное, и её корабль не успокоился, пока она не разнесла тёмное жестяное облако в пыль. После этого она выпила пять стаканов воды, пытаясь унять дрожь в руках. Засмеялась и долго не могла успокоиться. Агния стоит перед огромным иллюминатором, как обычно, в одной рубашке, и почему-то её ноги немного мёрзнут. Она видит себя как будто со спины, силуэтом. Вспышка света мгновенно перекраивает темноту, делает всё негативом, и девушка едва успевает зажмуриться. А потом опять темнота, и звёзды вдали. У иллюминатора шестиугольная окантовка, и она чуть светится, когда к ней прикасаешься. «Что меня отдельно радует, так это то, что дневник никто не сможет прочитать даже теоретически. Всё, что я делаю, остаётся в других реальностях. Или в других вероятностях, это как посмотреть. Нас с тобой отделяют примерно шестьсот световых лет. Сложновато добраться до дневников, согласна? А мне бы так хотелось, чтобы ты их могла прочитать. И ещё... Если на корабль кто-то и сможет проникнуть (а я приняла все меры, чтобы этого не произошло — отделяемый модуль, шифрование реальности и всё такое), даже космические пираты... Я пишу на том языке, который больше не помнит никто. Веришь, что я отстреливалась от космических пиратов? Я думала, такое только у Кира Булычёва в повестях про Алису бывает. Но нет. Со мной тоже такое было. А потом я готовила сэндвичи с сыром, зеленью и индейкой. И пила вино возрастом в четыреста лет. Надо же было отпраздновать победу. И ещё бинтовала руку. Самой это делать очень неудобно. Ты мне всегда помогала в таких делах. Иногда я сама себе напоминаю мерцающую голограмму». Древесные ноты — Хагакурэ. С этим звучным словом Аделина познакомилась полгода назад, подрабатывая в одном издательстве. Девочки, работавшие с ней, в шутку называли её ходячим словарём. Поспорить было сложно. Ей всегда нравились новые слова, и она с удовольствием узнавала что-то новое. Погружаясь в справочники, она могла забыть поесть. — Как переводится? — заинтересованно спрашивает Агния. — «Сокрытое в листве». Вообще это трактат о чести самурая, но в Японии любят давать серьёзным книгам поэтические названия. — В листве? Это очень в тему. Листва повсюду. Если не знать, что ты на высоте пятнадцати метров, кажется, что ты просто в роще, где деревья шумят, волнуются, и от земли влажная прохлада. Только земля далеко. В груди замирает, если смотреть вниз. Поэтому Аделина смотрит куда угодно, но не вниз. Вокруг сплошная листва и могучие ветви, поэтому чаще всего она смотрит на Агнию. Агния в своём цветном комбинезоне с легкомысленными заплатками, с рюкзачком на плече; лимонная рубашка снова выправилась, и Аделина помогает девушке привести одежду в порядок. Волосы у Агнии ведут себя настолько же прихотливо, и одна штанина длиннее другой, потому что завернула неравномерно, но почему-то это ей идёт. На щиколотках у неё царапины, а пятки сложного цвета из-за коры и листвы, но на довольной мордашке всё та же сияющая улыбка. — Как будто на двадцатом этаже. — Всего лишь на пятом или шестом,— успокаивающе говорит Агния. Сейчас-то Аделина уже привыкла, а сначала сидела, вжавшись в ствол и не в состоянии вымолвить ни слова. Потому что посмотрела вниз, схватившись побелевшими пальцами за какую-то ветку, и голова закружилась. — Ты так боишься высоты? — обеспокоенно спросила Агния, бросившись к ней. В буквальном смысле бросилась: она, кажется, в любом месте чувствовала себя как дома, и на ветвях огромного дерева тоже. — Я боюсь упасть,— уточнила Аделина. Когда она проанализировала свой страх, она отчасти убедила себя, что бояться не нужно, нужно лишь крепче держаться. — Не подскажешь, зачем мы сюда забрались и почему я на это согласилась? — Высота — это красота. Агния сидит на пружинящей ветке и беспечно болтает ногами в пустоте. Ветер налетает, и ветка под ней ходит ходуном, но девушку это нисколько не смущает. Она оказывается в самых разных местах, её не смущает ни налетающий ветер, ни тонкие хрупкие ветви. У неё на запястье сегодня браслет из разноцветных стеклянных бусин. Они мелодично звенят. И в ушах длинные серёжки из нескольких маленьких бусин. — Ты меня вдохновила на браслеты! Потом ещё и тебе сплету. Аделина улыбается и дотрагивается до бусин на её руке. — Не расслабляйся, мы ещё не добрались до цели,— уточняет Агния. — Мы ещё выше полезем? — в притворном ужасе восклицает Аделина и ещё глубже втискивается в развилку ветвей. Агния, бесстрашная солнечная девчонка, легко встаёт, идёт прямо по ветке и целует её в щёку. Аделина почему-то смущается, но берётся за протянутую руку, поднимается на ослабевшие ноги и покорно пробирается вслед за девушкой. Волосы Агнии золотистые: сквозь листву воздух кажется мандариновым. Там, внизу — грузовичок, сандалии и пружинящие доски. Аделина снова занялась было черешней, но Агния, обезоруживающе улыбнувшись, потащила её прочь, к высокому дереву: — Сегодня мы сюда не за этим приехали! Ей невозможно сопротивляться. Забираться вверх оказалось не так сложно, по крайней мере, поначалу; Агния ловко поднималась всё выше, Аделина за ней. Ветви деревьев оплетали один огромный ствол так тесно, что можно упасть в листву, и она будет держать, как вода; по ним можно было подниматься, как по неровным ступенькам, можно было сидеть и отдыхать, и на высоте третьего этажа Аделина впервые осознала, куда они забрались. Краешек разноцветного грузовичка был едва виден в кустах малины; сандалии уже было не разглядеть; а босые ноги, свисающие в пустоту, похолодели от ужаса. Агния рассмеялась, обняла девушку за плечи и прижала к себе. — Здесь целый океан воздуха. Ты бывала когда-нибудь на берегу океана? Я бывала… Это удивительно. Ты понимаешь, что перед тобой море, просто очень большое, но ощущение, как будто ты добралась до края света. Совершенно ни с чем не сравнить. Разве что из космоса на Землю смотреть и чувствовать внутри пустоту и восхищение одновременно. — Ты и в космосе побывала? Агния снова засмеялась. Она болтала, и это успокаивало. Ногам было уже не так неуютно, и Аделина устроилась поудобнее, представив, что она просто на мостике над водой. Но Агния уже потащила её выше. — У меня снова дежавю. В одном месте они застряли надолго. Аделина увидела крошечную надпись: «Лина и Мик были тут». И гитара с барабанными палочками в виде пиратского флага. «P.S. Жутко страшно». Буквы были выцарапаны в том месте, где кора образовала проплешину на стволе. Здесь развилка была удобной, и Аделина потребовала привала. Агния охотно согласилась, и они подкрепились бутербродами. — Как будто я уже была тут. — Как знать,— загадочно ответила Агния. Эти слова прозвучали непривычно серьёзно. …Аделина сидела у себя в комнате и занималась переводами, когда на улице клаксон начал выводить затейливую мелодию. Девушка выбежала на балкон — босая, в длинной футболке, и из грузовичка у дома высунулась смеющаяся мордашка; Агния помахала ей рукой. — Заходи! — крикнула ей Аделина, а сама беспокойно носилась по комнате в поисках, что бы надеть; в итоге встретила подругу в аномально длинной клетчатой рубашке, едва успев её застегнуть. — Сколько у тебя книг... — Я ими обрастаю,— чуть виновато говорит Аделина,— куда бы я ни попала. Аделина соображала, во что бы переодеться, но Агния была в категоричном восхищении: — Какое чудесное платье! — Перепоясала её ремнём, и Аделина, ужасаясь своей смелости, рассматривала себя в зеркало. — Можно, шорты вниз надену? — Ни в коем случае! — испуганно сказала Агния, и обе засмеялись. И без перехода: — Знаешь, где я ночевала? На том самом дереве. Аделина не сразу поняла, но потом вспомнила черешню, огромное дерево; и вот она уже торопливо застёгивает сандалии, и они несутся по полуденным улицам на грузовичке, лавируя меж недовольных машин. — Ты одна живёшь? — Да, съехала, как только появилась возможность,— рассказывает Аделина.— Сначала в общежитии жила, но там не прижилась. А тут одна милая женщина сдаёт целую квартиру, а сама где-то путешествует. — Сбежала из дома, можно сказать. — Знаешь, классическая история, вместо мамы тётя, у неё две своих дочки, у них права, а у меня обязанности. Агния, улыбнувшись, кивает: — Я тебя поддерживаю. Аделина думает, что девочка с крыши фургона уже который раз её поддерживает. И в прямом смысле тоже: следит за восхождением на дерево, подставляет сцепленные ладони, и наступать на них непривычно, но всё это как в каком-то кино, старом, без названия; и Аделина забирается всё выше и выше. Кора дерева — как древний свиток с иероглифами. Но не египетскими, не китайскими, а тангутскими, головоломными, от которых в глазах рябит и которые выглядят скорее как орнамент. Аделина не удерживается и делится своей мыслью с Агнией. Девушка, против ожидания, слушает с большим интересом и в самом интригующем месте придерживает Аделину за шиворот, чтобы не свалилась со скользкой ветки; рубашку после этого приходится посильнее натянуть на бёдра, но когда Аделина чем-то увлечена, бытовые мелочи перестают для неё существовать. Останавливается она где-то на заимствованиях из китайского языка в монгольском, и то потому что пора подкрепиться. Пока Агния достаёт провизию, Аделина листает старенький справочник по цветам и птицам, небольшую книжечку, которую нашла в кабине у Агнии; девушка мельком взглянула, как Аделина не может оторваться, и засмеялась: «Бери себе, случайно нашла. Книжная душа...» А ещё через каких-то двадцать минут, пятью метрами выше, Аделина видит удивительное: палаточный городок на дереве. У неё нет слов, и она поворачивается к Агнии. Девушка, видя её расширившиеся от изумления глаза, смеётся так, что приходится схватиться за ветку, чтобы не свалиться. — Этот момент того стоил! Аделина тоже улыбается. Ей искренне приятно видеть, как сияют глаза девушки, и она лишь уточняет: — Это всё ты устроила? — Да, ты же предложила залезть на дерево и жить тут. Ну и вот. Пледы натянуты в густых ветвях. Они выглядят как шатры, и внутри цветные подушки и гирлянды на батарейках. На самых густых ветвях Агния устроила ковры, как в кочевых покоях для царевен. Арабелла осторожно ступает босиком по мягким настилам, опускается на колени и порывисто вздыхает: — Это что-то поразительное. Я пока не могу найти слов. — Электричество и воду я пока сюда не провела, но на первое время очень неплохо, да? — Агния зажигает гирлянду. В тени ветвей под натянутыми пледами это очень красиво. Аделина поднимает руку и заворожённо проводит по лампочкам пальцами. — Как ты сюда всё это подняла? — Ничего сложного. Берёшь верёвку подлиннее, накидываешь её на ветви и используешь как подъёмник. Поломала голову, чтобы не возиться с этим неделю, но придумала. Этими же верёвками потом и закрепила всё на ветках. А потом часа четыре проспала тут наверху, умаялась. Аделина подползает к ней на коленях и обнимает: — Ты такое чудо. Даже не представляешь, какое. — Хорошее? — Очень. У меня до сих пор слов нет.— Аделина окидывает выразительным взглядом палаточный городок. Пледов так много, что они образуют комнату и террасу, волнующиеся в такт шелесту листьев под ветром. — Тогда не пора ли нам подкрепиться? Агния достаёт из рюкзачка виноград, круассаны и маленький термос с чаем. — С ветчиной и сыром, как ты любишь. — Ты и это угадала…— удивляется Аделина. Агния снова загадочно улыбается. — Или про меня где-то написано, что такая-то любит круассаны непременно с ветчиной и сыром? — невнятно уточняет девушка, впиваясь в свежий хлеб.— До чего вкусно! — Я тебе как-нибудь расскажу эту великую тайну.— Агния наливает чай в крышечку от термоса и протягивает ей. — Договорились. Спасибо! Аделина снимает крошки с губ, садится по-турецки, натянув рубашку поприличнее, вздыхает глубоко, словно не решаясь спросить, но всё же спрашивает: — Почему ты вообще для меня всё это делаешь? Этот шатёр на дереве, поездки. С тобой так легко, как будто мы с тобой сто лет знакомы. Агния прикусывает губу и заправляет непослушные волосы за уши. Пожимает плечами: — У меня тоже такое ощущение. Про сто лет. Аделина наклоняется и поправляет ей завернувшийся рукав на рубашке: — Ты как будто что-то хочешь рассказать, но сомневаешься. — Да. — Тогда расскажи. А потом вместе решим, стоило ли сомневаться. — Стоило,— Агния трёт кончиком пальца нос и ерошит волосы.— Честно, если я тебе расскажу, ты меня тоже будешь считать сумасшедшей. — Мне с самого начала понравилась твоя некоторая безуминка, так что хуже не будет,— улыбается Аделина. — Да я серьёзно вообще-то! — притворно возмущается Агния. Огоньки гирлянды мигают, а потом снова начинают светить ровно. — Всё же ты провела здесь электричество,— убеждённо говорит Аделина.— Только скрываешь. Ладно. Скажу тебе. Знаешь, если меня оставить без присмотра на пару дней, я начинаю думать. А поскольку у меня мозги безнадёжно испорчены справочниками, энциклопедиями, картами и схемами, я обожаю системы, выводы и доказательства. И тут начинается интересное. У меня противоречивые выводы. Ты меня как будто знаешь, но я тебя не знаю. Это очевидно: столько деталей, моих вкусов; ты как будто уже давно со мной знакома. Но я вроде не теряла память, я точно помню, что мы никогда не встречались. И тут уже начинается фантастика. Мне пришла дикая мысль, что мы из разных линий вероятностей. Как из параллельных миров, которых, конечно, быть не может. У тебя линия жизни развивалась так, что ты меня знаешь, а у меня что-то пошло не так. Агния смотрит на неё, сжав книжечку так, что пальцы чуть побелели. — Агния… Что случилось? Я тоже фантазёрка, просто у меня фантазия не такая безудержная, как у тебя. Агния снова трёт нос ладошкой и смешно хмурится. Аделина с улыбкой наблюдает за её терзаниями. Отщипывает от грозди одну виноградину и подносит её к губам девушки. Агния берёт виноградину губами. Аделина ощущает тепло её губ на кончиках пальцев. Глаза у Агнии подозрительно блестят. — Ну чего ты? Аделина вскакивает на ноги; пол под ней опасно шатается, и она, совсем забыв, что она на высоте почти двадцать метров, тут же испуганно садится обратно, рядом с Агнией; и обнимает её за плечи: — Расскажи. Господи, я уже в любую чушь готова поверить, просто вижу, что тебя что-то ужасно беспокоит. Агния смотрит на неё внимательно: — Ты мне нравишься, поэтому я тебя не буду обманывать. Но я готова к тому, что ты посчитаешь меня сумасшедшей. Правда, всё равно надеюсь, что выслушаешь… И я прекрасно понимаю, что не поверишь. — Не томи,— просит Аделина, хмурясь. Она садится поудобнее и вопросительно смотрит на девушку. — Мы действительно с тобой знакомы очень давно. Мы с тобой были близкими подругами, когда нам было по тринадцать-четырнадцать лет. Просто не разлей вода. Вообще везде вместе, делились всеми тайнами. Но ты этого не можешь помнить. Потому что в твоей жизни этого не было. А в моей было. Агния делает паузу. Аделина не выдерживает: — То есть я не так уж неправа. Я просто не хочу тебя прерывать. Я подрабатываю переводчиком, и я много читаю. И я понимаю, что нельзя судить, если не обладаешь информацией. Поэтому просто продолжай… — Хорошо. Я некоторое время всерьёз полагала, что у меня психическое расстройство. Это выглядит как раздвоение личности, не знаю. Как будто ты в разное время живёшь разными жизнями. Но это не раздвоение личности, не нарушение работы мозга. Я действительно живу совершенно разные жизни, в разных местах, под разными именами. Иногда эти отрезки жизни до ужаса похожи. Иногда это очень долго, а иногда заканчивается через несколько дней. Это как бесконечное путешествие, когда ты знаешь, что домой уже не можешь вернуться. Слушай, это правда стоит рассказывать? — Это давно началось? Это же не с детства? — спокойно спрашивает Аделина и мягко касается её руки.— Я не буду настаивать, но лучше всё равно расскажи. Это сложная тема, насколько я понимаю. — Да уж… Достаточно давно. Мне было пятнадцать. И на моих глазах произошло нечто ужасное с близким человеком. Я не буду с тобой этим делиться, но я прекрасно помню свою первую мысль: так не может быть. Так не бывает в реальности. Я буквально молилась: пусть так окажется, что этого не произошло. Она молчит несколько секунд, собираясь с мыслями, а потом продолжает: — Наверное, раз в жизни человеку даётся такая возможность: чтобы произошло то, чего он по-настоящему желает. Вот и у меня произошло. Солнечный летний день. Смятый автомобиль. Запах гари. Так не должно быть: такой хороший день, мы собирались гулять вместе, и в одну секунду происходит это. Я стою, замерев от ужаса. И в следующее мгновение я понимаю, что я совсем в другом месте. В другом городе. Нервная скрипка Четверг. Сегодня четверг. Пережить пятницу, не сойти с ума, и ехать. Голые ноги мёрзнут на холодном ветру. По дороге стайки пыли и пожухшие тускло-жёлтые листья. И капли дождя, который никак не разойдётся. Девушка кутается в жакет. Почему не надела колготки? Ведь знала же, что будет холодно. Кофе не спасает. Даже с амаретто, как ей нравится. Она глотает слёзы, заходит в туалет и поправляет косметику. Дышать сложно; она расстёгивает застёжку бюстгальтера, глубоко вдыхает несколько раз, а потом снова приводит одежду в порядок. И возвращается в офис. — Даша, сегодня можете пораньше уйти. Девушка кивает, подхватывает лёгкую курточку и выбегает на улицу. Снова дождь, и снова лицо мокрое. Она вытирает его ладонями, уже не сильно заботясь о потёкшей туши. Какого чёрта? Она помнит аварию, она помнит, как вчера с Аделиной гуляли, взявшись за руки, как першило в горле от мороженого, как нос у Аделины был перепачкан в нитях сладкой ваты. Она помнит, как вчера с сотрудниками ходили в кафе, смеялись, собирались на зиму в тёплые края улететь, и она соображала, где бы достать денег. Директор всегда деликатный. Он не спрашивает, в чём дело, хотя явно обеспокоен. Она думает, что не поблагодарила его. Под дождём фургончик, где продаётся кофе, но он закрыт. А ей бы сейчас очень не помешал ещё кофе. Поэтому она покупает вино. Берёт бутылку красного полусухого, привычно в магазине с красной вывеской на углу — там сегодня скидки. Она решает в субботу пораньше с утра ехать в город, где живёт она. Агния. Она — Агния, и она — Дарья. Она прекрасно осознаёт, кто она такая, помнит всё, что произошло недавно, и при этом помнит совершенно противоположное: её зовут не Агния, а Дарья. Она на каблуках, в костюме. Сроду такого не носила, пытка какая-то. И она помнит, что было несколько минут назад: просто шла в офис с обеда. Вместо того, чтобы стоять и смотреть на искорёженные обломки автомобиля. Весь вечер Даша пьёт, хотя знает, что завтра на работе будет сложный день, нужно прийти в офис пораньше. В мыслях становится кристально ясно. Вино вяжущее, как несладкая хурма. Но это нужно сейчас. Нужно причинять себе боль и неудобства. Она сидит на кухне в тесном костюме, босиком, хотя пол холодный, а домашняя одежда совсем рядом, синим комком на постели. Отопление ещё не включили, и из крана вода ледяная. Кончик носа красный, глаза тоже покрасневшие. Перед глазами плывёт, и она наталкивается на углы. Она не понимает. Она всё ещё чувствует тёплые руки Аделины в своих. На заброшенной площадке они раскачивались вместе на качелях, и их шлёпанцы разлетелись в разные стороны; девушки смеялись и казались себе вечными и беспечными. Сбросив юбку и жакет, она лежит на холодном диване лицом вниз, в трусах и в измятой блузке. Слёз уже нет. Мысли напоминают голые сухие ветки. Агния. Почему она Дарья? Она помнит сегодняшний день два раза. Всё, что случилось у дома, весь этот запах гари в солнечный день. И пронизывающий ветер в городе, мёрзнущие ноги, безвкусный обед, офис, где она пыталась вникнуть в работу и, кажется, даже успешно. В один и тот же день она в двух разных городах, совершенно разная, совершенно разные дни. Руки холодеют, блузка кажется жёсткой и слишком белой; она сбрасывает одежду, заворачивается в плед и пытается заснуть при включённом свете. Она помнит вчерашний день два раза. Всё в деталях: и с Аделиной, и с ребятами с работы. Между ними одиннадцать лет. Между ними сорок шесть километров. Между ними бутылка вина, разбитая машина, запах гари в солнечный день, дождливый полдень, босые ноги на горячем песке и мёрзнущие ноги в неудобных туфлях. Даша. Голос начальника, извиняющийся, когда ему неудобно что-то говорить или он пытается не вмешиваться. Агния. Голос Аделины, тёплый и невероятный, как вишнёвый пирог с шариком мороженого. «Меня вычеркнули». От выпитого плохо, почти тошнит, и девушка глубоко дышит, свернувшись клубочком. Она встаёт и на ватных ногах подходит к окну. Раскрывает его, вдыхает свежий воздух, опускается на холодный пол. Хлюпает носом. Снова наливает себе вина, но выплёскивает его из бокала за окно. И тут же жалеет об этом. Выливает из бутылки остатки вина в бокал и пьёт мелкими глоточками, пытаясь сдержать тошноту. В голове непонятное. Она боится сойти с ума. Она царапает себе ногтями запястья, бёдра, грудь, чтобы привести себя в чувство. Это не помогает. Она не чувствует себя опьяневшей. Она слишком хорошо помнит всё. С детства и до сегодняшнего вечера. С детства Агнии и с детства Даши — Дарьки, Дашеньки, Дартс… Поездку на море, университет, нелюбимую работу, потом любимую работу, нелюбимого человека. То, что Агнии в жизни ещё только предстоит. Совершенно разбитая, она засыпает лишь с рассветом. В семь утра, простуженная, не отдохнувшая, она едет в такси на работу. Таксист делает музыку потише. Весь день забит под завязку; директор заказывает обед в офис; все расходятся к полуночи, и Даше директор заказывает такси до самого дома: — Не спорьте, и отдохните хорошенько, пожалуйста. Дома нет ни капли вина, и приходится до глубокой ночи смотреть в потолок, уговаривая себя заснуть. Тело устало безмерно, но мысли не дают уснуть. Мозги работают на полную катушку. Даша встаёт, одевается и едет в ближайший бар. Её неожиданно отпускает, и щёки снова мокрые. В баре почти пусто, и бармен, видя её слёзы, говорит с ней. У него спокойный мягкий голос. Он напоминает диктора на радио. Полуночный эфир, коктейль, от которого жжёт в горле, но жжёт так хорошо, что мысли растворяются без остатка. Почему-то они говорят о квазарах и вандерваальсовых силах. Даша вспоминает, что об этом ей уже рассказывала Аделина, и готовится было снова разреветься, но бармен замечает это вовремя и обещает самый космический коктейль. Напиток тёмно-синий, в нём плавают звёзды и горят кометы. — Вы бывали в этом уголке галактики? Даша заворожена. Она по секрету сообщает, что её зовут совсем не Даша, а Агния, просто в другой жизни. Бармен говорит, что раз имя такое огненное, то и коктейль тоже должен быть огненным. Он поджигает напиток, выключает свет, и они любуются языками пламени. Под утро он вызывает ей такси. Она даже не помнит, заплатила ли она ему, но два часа она спит безмятежно, закутавшись в плед на своей постели. Проснувшись без будильника, она идёт на вокзал, чувствуя себя свежей и отдохнувшей. День солнечный и прозрачный, янтарные листья летят по ветру, оседают в лужах. Небо вымытое, акварельно-голубое. Вокзал шумит, Даша забивается в уголок и ждёт электрички. Ехать далеко, больше двух часов. Электричку объявляют, Даша идёт на вторую платформу и садится, почти не думая. В сумке книжка, но двадцать минут спустя девушка понимает, что просто держит её раскрытую перед собой. Она бездумно смотрит в окно — на пригороды, на перелески, переезды, поля. На одном из переездов стоит скорая, и её сирена нестерпима. В вагоне электрички холодно, и она не сразу соображает, что можно закрыть окно. На нужной станции она выходит и спешит к дому, где она жила, пока была Агнией. В тот день она ждала там Аделину — её подвозил знакомый. Она идёт как в трансе. Она ожидает увидеть обгоревший остов машины, вылетевшие кирпичи, погнувшуюся ограду. Но палисадник цел, и с полчаса девушка стоит и рассматривает незнакомые светло-бежевые стены. Дважды ей сигналят проезжающие машины, но она не оглядывается. Через два часа она сидит на лавочке в городском парке, недалеко от берега реки, и снова пытается привести мысли в порядок. В этот момент мимо быстрым шагом проходит Аделина. Даша вскакивает на ноги, чувствуя, как пересохло в горле, и окликает её. — Я не Аделина,— девушка улыбается приветливо,— я Ангелина. Только автографы больше не раздаю.— Она машет рукой и исчезает за деревьями. Даша растерянно стоит и смотрит ей вслед. Остаток дня Даша ходит по городку, смотрится в зеркала в торговом центре. Вспоминает, что за весь день ничего не ела, обедает в дешёвом кафетерии, где подают неожиданно вкусные круассаны с ветчиной и сыром. Она думает, что Аделина любит такие, а в этом кафе ни разу не были. Смешливая светловолосая официантка подходит, забирает тарелки и спрашивает, что ещё принести. Даша заказывает какао и, достав телефон, пытается найти хоть что-то об Агнии. Но такого человека не существует. Ей страшно, и она просит ещё какао, с бренди. Она чуть было не расплёскивает напиток, но официантка подхватывает бокал. Даша с благодарностью смотрит на неё. «Тяжёлые дни?» — Даша только кивает. Девушка приносит ей воды и пирожное за счёт заведения. Даша прокручивает в голове всё, что помнит, записывает. У неё дома дневник, она уже нашла его и читала, сверяясь со своими воспоминаниями. Вот бы найти дневник Агнии. Но даже дома, где живёт Агния, в этом городе нет. Это не укладывается в голове. Для Аделины она чужой человек. Девушка ни на секунду не поверила, что у подруги другое имя. Но этот взгляд, полностью лишённый узнавания, подкосил её. Она заходит в магазин, чтобы купить ещё вина, но решает, что это не выход. Однако вино всё равно покупает. Гуляет по вечернему городу с потяжелевшей сумкой, рассматривает, подмечает несовпадения. Пытается снова найти Аделину, чтобы удостовериться, что та, чёрт бы побрал её, жива, здорова и улыбается. Но, конечно, не находит. К счастью, в голове всё ещё звучит её голос. Её чудесный голос, в который она влюбилась, ещё когда были совсем девчонками. На широкой аллее между облетевшими деревьями играет на скрипке мальчишка-студент. Все проходят мимо, и только Даша несколько минут стоит и слушает его. Музыка очень грустная, и мелодия беспокойная. На улице стремительно холодает, и Даша идёт к вокзалу. Девушка почему-то решает уволиться с работы. Но, обдумав, понимает, что Аделина бы не одобрила этого поступка. Она обрывочно записывает все мысли в блокнот, прочитать на свежую голову. Завтра воскресенье, будет целый день, чтобы убедить себя, что она в порядке. Просто теперь она Даша. И она помнит каждый свой день с детства. Хочется плакать, но слёз нет. В зеркалах отражается уставшее лицо, и светлые волосы, как обычно, растрепались. На последней электричке она уезжает домой. Музыка мокрых листьев Аделина меняет позу, обнимает коленки и не сводит глаз с девушки. Агния, заметив её движение, замолкает, но Аделина кивает ей: — Я понимаю, что это только начало. Звучит невероятно, но я вижу, что ты ещё не всё рассказала. И, думаю, ты долго размышляла, как это вообще всё можно рассказать… — Очень долго… Я пробыла Дарьей два года. А потом опять стала Агнией. Но не той, а другой. Жила недалеко от своего родного городка. У меня была другая семья, я училась в другом месте. И свою третью биографию я отлично помнила. Запомнила и четвёртую, и пятую, и все остальные. Я ходила к психологам, психотерапевтам, пыталась разузнать, что подобное может означать. Понятное дело, старалась рассказывать это так, словно это наваждение, дежавю, ложные воспоминания. Не хотела в сумасшедший дом, понимаешь? Обследования я тоже проходила. У меня космически прекрасное здоровье. Вообще никаких отклонений, разве что в одной из биографий зуб немного болел. Я не успела его вылечить. Аделина набрала в горсть виноградин и протягивает ладонь Агнии. Девушка, улыбнувшись, собирает ягоды с её ладони. — Спасибо. Самые сладкие. — Это всегда происходит внезапно? — Да,— Агния прекрасно понимает вопрос.— Здесь я не могу ничего контролировать. Обычно после каких-то переживаний: сильный испуг, шок. Это, кажется, должно быть редко, но сейчас у меня в голове более сорока моих биографий. Четыре раза у меня было другое имя. Несколько раз я была сильно старше, иногда чуть младше. Никогда не была младше пятнадцати лет. Знаешь, что ужасно? Что за это время у тебя появляется достаточно много близких людей. Но потом тебя выбрасывает в другую реальность, и эта связь обрывается. Я долго горевала. И только спустя какое-то время я стала понимать, что мне даются новые возможности. Прожить эту жизнь не один раз, а несколько, пускай и не целиком. Это же фантастически прекрасно. Она сглатывает и пытается совладать с голосом, как будто убеждает себя сама. Аделина думает, что сейчас это уже не смешная растрёпанная девчонка. Сейчас в ней что-то сломалось. И это очень хочется починить. Она хочет снова дотронуться до руки девушки, но почему-то не решается. — В другой линии реальности тебя просто не узнают, потому что и не знали никогда. Представляешь, ты знаешь о подруге всё, она тебе открывала самые сердечные тайны, ты видела её несчастную, счастливую, голую, пьяную, с размазанной косметикой, ты бегала покупать для неё новое бельё, просто потому что; а она не узнаёт тебя, проходя мимо, и ты понимаешь, что этого не изменить. Она на самом деле тебя не знает. Правда, иногда ты возвращаешься в похожую вероятность, но лучше бы не возвращалась. — Ох, я надеюсь, это не про меня — пьяную и голую? — улыбается Аделина. Она протягивает Агнии руку, и та сжимает её ладонь. — Голую видела, сколько раз мы вместе парились в бане. Мы жили в посёлке, он больше на деревню был похож. Пьяную — нет, ни разу. Знаешь, и виноградом ты меня точно так же кормила, выбирала для меня самые сладкие виноградинки. — Самые мелкие и чуть увядшие — самые сладкие… Скажи, тяжело жить со всеми этими жизнями в голове? Вариантами жизни...— Аделина всё же решается и снова берёт её за руку, перебирает стеклянные бусинки на запястье девушки. — Поначалу было очень тяжело. Привыкаешь: даже в обычной жизни дома ты одна, в университете другая, с лучшей подругой третья, на работе ещё более четвёртая. И здесь... Просто перестраиваешься. Очень развивает память. — Кстати. Реальность или вероятность? — Я не знаю, как это называть,— Агния пожимает плечами. Внимательный и доброжелательный взгляд девушки такой родной.— Для меня это всё реально. Для тебя — вероятность. События, которые могли бы быть, но которых никогда не было. Для той тебя, с которой я дружила несколько лет назад, это была реальность, а то, что мы с тобой сейчас общаемся — вероятность, которая не могла сбыться. Аделина вздрагивает. — И правда «хагакурэ»… Лучше расскажи, какая я была? Такая же дурацкая? Доверчивая? Умненькая, надеюсь? Красивая? Какая я лучше, та или сейчас? Агния смеётся, и у глаз её лучики крошечных морщинок: — Ты предпочитала, чтобы тебя называли Лина. Ты играла на гитаре. Та мелодия — твоя, я её долго пыталась вспомнить. Аделина потрясённо молчит. Соседняя ветка гулко качается от налетевшего порыва ветра, и листва шелестит нерешительно. Аделина прячет одну ступню под другой, рассматривает свои ноги. — Ты догадываешься, да? — спрашивает Агния и приглаживает растрепавшиеся волосы. Они всегда непослушные. — Но ведь у меня тогда не было друга по имени Мик? — Не было. Мик жил в соседнем городке, я уже узнавала. И группы никакой не было. Ты не играла с ними. — Господи, а я думаю, почему эта девчонка так кажется мне знакомой,— шепчет Аделина. Голос её срывается. Она вдруг спрашивает: — Скажи, а вот ты сказала «потрясающе». Это же ты не про игру на гитаре сказала? — И про игру тоже,— дипломатично отвечает Агния, но снова смеётся и легонько толкает девушку в плечо.— У тебя такая хорошая память, оказывается. Ладно, раньше тоже была хорошая. — Как ты выдержала? Ты увидела меня тогда на набережной, узнала. Этот самолётик, сэндвичи на крыше, фотографии… Мы столько общались, и ты ни разу не намекнула, не выдала себя,— Аделина запускает пальцы в волосы и расширившимися глазами смотрит перед собой, пытаясь представить всё. Налетает порыв ветра и тут же стихает, взволновав листву. — Вообще я была просто счастлива тебя снова видеть. Понимать, что ты вот она, передо мной, настоящая, живая. Мне хотелось плакать от радости, поэтому я много улыбалась, чтобы слёзы не потекли. Я не могла поверить. И не знала, сможешь ли ты поверить. Но ты каким-то образом попала в точку. Я бы не рассказала, если бы ты не предположила. — Итак.— Аделина садится по-турецки, нетерпеливо одёргивает край рубашки, заменяющей ей платье.— Я сейчас попробую суммировать всё. — Давай. — Меня уже нет, но в этой твоей реальности я есть. Живая и здоровая. Честно, меня это ужасно радует. На днях мы с тобой встретили ещё одну меня. Точнее, девочку, которая могла бы быть мной в другой реальности. Вполне вероятно, её тоже зовут Аделина. Один из её друзей — Мик. Судя по всему, это барабанщик. Сейчас у меня нет никого из знакомых, который мог бы соответствовать его… биографии? Как правильно сказать? Ладно. Ты знала меня в самой первой вероятности. И сейчас, в нынешней. Кто тогда эта девочка? Я же не могу быть дважды в одной реальности? — Можешь,— спокойно отвечает Агния, но в глазах её пляшут весёлые чёртики.— Я встречалась, например, с собой. Приятного мало. Чувствуешь себя крайне странно. Аделина, ни слова не говоря, ложится на спину, разбрасывает руки и ноги звёздочкой и смотрит вверх. Там, где расходятся пледы, виден кусочек фиолетового неба. Задумчивые облака невозмутимо плывут, и их отлично видно в прореху на крыше. Они как барашки на волнах, кудрявые и торопливые. Листва шумит, и воздух пахнет свежестью. — Аделина…— Агния протягивает руку и поправляет ей подол рубашки. — Погоди. Я немного приведу голову в порядок.— Она снова берёт книжечку с цветами и птицами и сжимает её в руке, как талисман.— Лёжа это удобнее, я всегда так делаю. — Я помню. — Да чёрт,— Аделина тихо смеётся и поворачивается набок, подперев щёку кулаком.— Знаешь, какой во всём этом огромный плюс? Теперь у тебя есть море историй, которые ты мне можешь рассказать, и они все будут для меня новыми,— улыбается Аделина. — А тебе интересно было бы встретиться с самой собой? С той, что мы на берегу видели, с гитарой. — Ни в коем случае,— тут же отвечает Аделина.— Мало того, что она меня посчитаешь безумной, так ещё и о чём я ей расскажу? О том, что я так и не занялась музыкой? Работаю в заштатном издательстве? Я не хочу подрезать ей крылья. Лучше я тебя буду слушать. Всем будет спокойнее. — Знаешь, сколько жизней подряд я мечтала, чтобы меня просто услышали? Не стали доказывать, предполагать что-то, вспоминать знакомых психологов и докторов оккультных наук… Можно тебя обнять? — Ещё несколько часов назад ты просто брала и обнимала, если тебе хотелось,— Аделина тут же вскакивает и сама обнимает девушку. Пледы под коленками ходят ходуном — ветви могучие, но ветер поднялся сильный. Щекой она чувствует, что лицо у девушки мокрое, но ничего не говорит, только крепче прижимает к себе. Уже смеркается, когда Аделина выясняет, что Агнии почти сто двадцать шесть лет. «Я однажды посчитала, сколько кусочков жизни я уже прожила». Моросит лёгкий дождик, листва влажно шуршит, и девушки находят самый укрытый уголок и сидят, прижавшись друг к дружке. Аделина кладёт голову на плечо подруге. «Это всё так странно. Я ведь не могла ничего чувствовать, у меня была другая жизнь, но почему я с первых минут ощущала, как будто мы с детства знакомы?» Агния ничего не говорит, только тихо проводит ей кончиками пальцев по волосам, и по ногам Аделины стайками сбегают мурашки. Она не глядит на девушку, но знает, что у той щёки мокрые. «Улыбнись, тебе так больше идёт».— «Я улыбаюсь»,— Агния шмыгает носом, и обе тихо смеются. — Если бы у меня был фотоаппарат,— говорит Аделина,— который фотографирует запахи, ощущения, мысли, я бы сейчас столько снимков наделала. На этом дереве, в листве, в палатках. Я как будто пропитана…— Она хочет сказать: «тобой». Но смущается.— Этим моментом. Это нереально. Но это происходит. Агния сжимает её пальцы. Достаёт откуда-то из воздуха ещё один плед и накрывает им босые ноги девушки. — Спасибо… Тут и правда жить можно. — Вот только электричество провести. — И интернет,— добавляет Аделина. — И будем сериалы на «Нетфликсе» смотреть. — А доставка сюда пиццу будет приносить? — И рис с курицей. — Точно. И круассаны. — Да, как я могла забыть,— улыбается Агния, и Аделина радуется её улыбке. — Ты не забыла, ты просто их не очень много взяла. — Ничего, спустимся, запасёмся ещё. — Кстати, душ уже есть,— Аделина кивает на потоки воды. Там, где они сидят, сухо и тепло. Она накрывает своим пледом и ноги Агнии тоже. Их колени и ступни соприкасаются. — Пока только холодная вода, я уточню, когда дадут горячую. — Горячий дождь — это что-то на исландском. — Всегда могла положиться на твои энциклопедические знания. — Я в детстве тоже была такая? — В детстве,— Агния многозначительно задирает брови,— ты украла из местной библиотеки энциклопедический словарь юного астронома, зелёный такой том, и взахлёб мне рассказывала о квазарах и красных гигантах. — Боже, боже,— смеётся Аделина.— Ну хочешь, поностальгируем, я и сейчас могу рассказать тебе о них. И не только о красных. — Хочу,— серьёзно говорит Агния. Аделина целует её в щёку: — Ты правда чудо. Голос её чуть шероховатый шелестит, и струи дождя шелестят, и листва волнуется влажно и тепло; ветер треплет краешки пледов, воздух кажется жёлто-оранжевым от невнятного солнца сквозь огромные кроны. Наговорившись, она устраивается головой на коленях у Агнии, и та перебирает ей влажные пряди. Ткань джинсового комбинезона тонкая, и девушка чувствует тепло её ног. — Никакие это не параллельные миры, а я-то думала,— рассказывает Агния.— Все вероятности в одном и том же мире. Ты оказываешься где-нибудь в Гренландии, а потом возвращаешься в свою обычную жизнь, а воспоминания остаются, и на ладони у тебя шрам, рыба укусила. Всё сплетается. Просто жизнь многомерна, и я это особенно остро чувствую. Аделина перебирает бусины на запястье Агнии и слушает. Про сто двадцать шесть лет у неё до сих пор не укладывается в голове, хотя математически она прикинула и подтвердила, что подруга посчитала всё достаточно точно. — Ты всегда одна, да? — Знаешь,— говорит Агния,— в каждой новой биографии у меня есть знакомые, приятели, я в целом неплохо провожу время. Ну, не всегда, но всё же. Себя вот пару раз встречала. У меня родные, у нас с ними всегда по-разному. Тебя вот только нигде не было до недавнего времени. Это было тоскливо. Аделина, уткнувшись в её колени, зажмуривает глаза, чтобы не потекли слёзы, и сжимает ладонь Агнии. Девушка накрывает её руку второй ладонью. — Но я тебе вот что расскажу. Пару раз я прихватывала с собой в другие вероятности подруг. Одна была ужасно довольна, вышла замуж за фермера и с феерической скоростью обзавелась потомством. Фермер хитро на меня глядел, как будто что-то знал. Остальные рассеялись: я-то регулярно перемещаюсь куда-нибудь, а они нет. Это надо со мной прямо рядом оказаться. И испытать сильное эмоциональное потрясение. Там, упасть откуда-нибудь как вариант. Или сильно испугаться чего-то. Когда я поняла это, стала бояться всего бояться. Пыталась где-то затаиться, вести размеренную жизнь, подрабатывала на самой скучной работе. Но так было только хуже. И я стала стараться проживать яркую жизнь. Почти перестала чего бы то ни было бояться. Проблема в том, что если тебе что-то не по душе, сложновато сменить вероятность по своей прихоти. За это время уже мало что пугает. — Удивительно,— говорит Аделина,— а глядя на тебя, я думала, что ты семнадцатилетняя девчонка, которая не потеряла способности удивляться. — Я и не перестала,— улыбается Агния. Аделина не глядя чувствует её улыбку.— В мире столько всего интересного и удивительного. Кстати, в этой вероятности мне двадцать четыре. В семнадцать я была чуть более скованной и нерешительной девочкой, а потом что-то произошло. Но я рада, что выгляжу такой юной. Образ жизни, наверное, влияет. В другой вероятности я всегда путала, которая педаль газа, а которая педаль тормоза, левая или правая. А здесь гоняю на грузовичке и вполне подрезаю нахальных водителей. — Слушай, а возьми меня с собой, когда в следующий раз решишь сменить вероятность? — Возьму,— твёрдо обещает Агния,— мы с тобой придумаем, как. Я не хочу, чтобы наши пути снова непредсказуемо разошлись. Пледы надёжно защищают их от дождя. И хотя ветер шумный, залетает под полог, заставляет тихо звенеть серёжки у Агнии, но всё равно уютно, и Аделина задумчиво и расслабленно смотрит на потемневшую мокрую листву в глубине пышных ветвей. Её цвет необычайно красивый, и листья кажутся масляными. Запах почти тяжёлый, но он приятен девушке. У неё в голове какое-то далёкое воспоминание — мастерская художника, где весь пол в цветных пятнах, и пахнет тоже маслянисто, уютно, растворителем, подсохшими красками, кожаными чехлами для фотоаппарата. Откуда это воспоминание? Ей кажется, стоит вдохнуть поглубже, и она вспомнит, но мысли разбегаются, и она хмурится и садится, подтянув к себе коленки. — Ты чего? — Вспомнить никак не могу, такой запах… Как в художественной мастерской. — Кстати, я могу по пальцам пересчитать случаи, чтобы ты чего-то не помнила. — Я была отличницей? — мимолётно улыбается Аделина. — Да, причём у тебя как-то всё мимоходом получалось. Все учили, плакали, что много задают, а ты мне звонила и звала гулять или послушать твою новую песню. Аделина поправляет ей серёжку и приглаживает волосы — от влажности они причудливо завиваются. — У тебя марсианские заросли на голове. Агния смеётся и снова взлохмачивает прядки: — Я уже привыкла. Осторожнее там, пожалуйста,— потому что Аделина встаёт и выглядывает за полог из пледа, колышущийся на ветру. — Конечно. Тут такой дождь. Хочешь посмотреть? Агния встаёт и идёт к ней. Ей нужно сделать всего шесть шагов. Когда она устраивала палаточный городок в ветвях, она уже могла с закрытыми глазами ходить вдоль и поперёк. Аделина поворачивается к ней, придерживая плед, чтобы было хоть чуть-чуть светлее. Остаётся три шага. Порыв ветра налетает, и Аделина убирает волосы с лица. Нога её соскальзывает с мокрой ветки, и она не успевает удержаться за краешек пледа. Агния бросается к ней, но не успевает её подхватить. Девушка слишком быстро исчезает в листве, только сдавленный возглас, и всё. И ни звука больше не слышно, даже шума листвы. Или это в ушах заложило. В голове что-то тяжело стучит. Агния стоит на коленях, и руки её опираются на мокрую ветку. В глазах темнеет, потому что всё занимает мгновение, и девушка чувствует, как безвольно расслабляются её руки. Свежий ветер подхватывает её, как опавший листок. Песчаный блюз В этом городе не бывает новостей, и о нём не будет написана повесть. До больших городов не доходит вестей, и придётся превысить скорость. Девушка привычно укладывает мысли в рифмованные строчки. На родном языке такое звучит как бережный рок, если произнести нараспев. Последняя строчка никак не находится, получается несуразная. Слова песен удобнее складывать на английском и французском языках, хотя ребята сначала очень противились непривычной французской речи. Она убедила. Но разве это что-то поменяло? Она вздыхает, садится на берегу и окунает ступни в воду. Поначалу течение кажется прохладным, но ноги быстро привыкают. Нужно, пока никто не пришёл на берег, раздеться и нырнуть. А одежду где-нибудь спрятать. Этот городок её поглотил без остатка, и все надежды испарились. Как будто ничего и не было. То, что их группа появилась и так же неожиданно прекратила своё существование, нигде не было упомянуто, потому что журналисты слишком скучные, пишут только про ремонт дорог и теплотрасс. «Теплотрассы» — красивое слово, стремительное и горячее, окутанное паром и скоростями; можно про них написать песню. Можно было бы. Ясное утро; в такие дни жалко всё заканчивать. Волны ласкают щиколотки и, балуясь, колени. На другом берегу сидит одинокий рыбак. Он её вряд ли увидит. Оба гитариста уехали. Один в другой город, другой в военное училище. Группа перестала существовать в один момент. Люди приходили на берег по выходным, но никто не играл, а девочка до сумерек стояла неподалёку, сама не понимая, чего ждёт. И её никто не замечал. На шестнадцатый день рождения Мик развлекал её как мог. Они вместе уехали на велосипедах, забрались на высоченное дерево, чуть не свалились, оставили на высоте десятого этажа автограф — свои имена и гитару с барабанными палочками в стиле «Весёлого Роджера»,— а потом устроили пикник в развилке, и, пожалуй, это был замечательный подарок. Он помог немного отойти от переживаний. Девочка решила занять голову чем-то ещё. Стала изучать португальский и испанский языки, увлеклась японским, математической статистикой, теорией вероятностей. Привыкла носить с собой книги, читала в любом месте, удобном и неудобном. К гитаре почти не прикасалась. А если играла, то чтобы никто не видел её странное выражение на лице. Всё для того, чтобы слёзы не капали на корпус. Она раздевается до трусов, по привычке прикрывая грудь, и заходит в воду по колено. Вокруг тишина, даже ветер стих. Она окунает ладонь в воду и смотрит на стекающие капли — розовые, драгоценные. И небо на востоке бледно-розовое. Так рано, что вода ещё не успела прогреться. Бёдра, грудь и плечи покрываются мурашками. Маленькие соски под ладонями твердеют, и девушка, вдруг вспыхнув, выскакивает обратно на берег и растирает плечи, чтобы согреться. Нет уж, думает она, прижимая локти к груди. Слишком много мыслей сразу, слишком много воспоминаний и ассоциаций, и в голове музыка звучит та, что была в первый раз, когда, затаив дыхание, следила за игрой клавишника и блюзового гитариста. Не дождавшись, пока капельки высохнут на животе и бёдрах, она натягивает шорты, футболку и, подхватив кроссовки, бежит домой. Надо взять гитару. Без неё ничего не получится. Она ругает себя — за то, что утром раскисла. Как будто нужно нырнуть на самое дно и почувствовать, как ноги опутывают водоросли, чтобы увидеть сверху свет. Электричка едет нестерпимо медленно. В прошлый раз девушка встретила тонкую женщину в сиреневом у кофейни «Вечерняя» — днём, в обед, и значит, есть маленький шанс встретить её там ещё раз — вдруг ходит туда постоянно? Неожиданно везёт, и в этот раз Виолетта сразу узнаёт запыхавшуюся девочку с гитарой — имя ей придумала девочка заранее, но и здесь угадала; они обнимаются, и приходится вдохнуть нестерпимо приятный аромат, даже забыла на мгновение, зачем искала; «я вот зачем…» Виолетта затягивается сигаретой, внимательно слушает; сомневается, но слушает, а потом приглашает обратно в кофейню, заказывает девочке какао и нежный круассан с ветчиной и сыром — кто бы мог подумать, что они такие вкусные! Вместе выписывают телефоны и адреса; кого-то девочка вспоминает по именам и прозвищам; и вот уже бумажка со списком у девочки в кармане шортов. Кроссовки натёрли мокрые ноги, поэтому она вынимает пятки из обуви и торопливо допивает какао: изящная женщина в сиреневом терпеливо ждёт, но девочка понимает, что та уже должна идти по своим делам. На прощание она снова обнимает Виолетту, искренне, и не торопится отпускать, потому что тонет в облаке её аромата; наконец, не выдерживает: «Чем вы так вкусно пахнете?» — «Чёрная орхидея», и девочка поражена; это почти сладкое, но не приторное, обволакивающее, женственное, как шёлк, как платье, такое длинное, что нужно приподнимать рукой, и складки скользят по ногам, вдыхая в тело нежность и изысканность; аромат кажется немного тяжёлым, сандаловым, тёплым и пряным, от него ощущаешь себя старше и красивее; вот бы достать такой. Виолетта при свете дня невысокая, хоть и на каблуках, и почти хрупкая, и улыбка у неё сдержанная, но от крошечных морщинок вокруг глаз тепло; она снова в сиреневом, только газовый шарфик на шее розовый, и ещё цепочка на запястье розового золота. Рядом с ней в воздухе немного осень, и её низкий голос снова до мурашек. До первого адреса совсем недалеко, десять минут пешком. Гитара за плечом только придаёт сил, хотя жарко, и футболка на спине мокрая. «Мне Виолетта дала ваш адрес»; с некоторыми получается обойтись звонком, потому что ехать далеко. Душно, и по обочинам пыльно, но солнце ясное и радостное, и даже трамваи одобрительно звенят. Музыканты усмехаются, удивляются, но почти никто не отказывается. Её вспоминают сразу и два раза кормят обедом; она не в силах устоять. А дочь одного из блюзовых гитаристов, высокая красивая Иоланда, предлагает поездить с ней, потому что у неё есть машина. Девочка испытывает некоторый укол ревности заранее — Иоланда слишком элегантная по сравнению с нею, худенькой и запылённой, но понимает, что так они просто обречены на успех. В бордовом «шевроле» пахнет тёплыми кожаными сиденьями и немного спелой вишней. У её новой знакомой красивые руки с тоненькими разноцветными кольцами на пальцах. Когда она смеётся, у неё ямочки на щеках, и девочка немедленно влюбляется в эти ямочки. Они колесят по городу и за городом до самого вечера, а потом приходится сбежать на последнюю электричку, и в остывшем вагоне девочка вытягивает ноги на соседнее сиденье. Весь долгий день она нюхает свои руки — они пахнут чёрной орхидеей. Только дома она понимает, насколько устала, устраивает гитару в углу и засыпает, не успев раздеться. Осталось дождаться пятого числа, вечера нового джема. Родители тихо удивляются, что она снова пропадает в амбаре, играет, пробует новые приёмы. Пятого числа с утра от нервов чешутся ноги, и девочка бежит купаться, а потом находит красивую широкую юбку и бордовую рубашку. Она увлечена этим цветом с некоторых пор. Приезжает, конечно, сильно заранее и тихо сидит в уголке, листая увесистую книжку. На джеме никто не говорит о дяде, но играют его любимые песни, по-новому, атмосфера не та тягучая и сладкая, которая была, а более нежная и задумчивая. Девочку узнают, находят ей местечко совсем рядом со сценой, и она несколько раз играет с разными музыкантами; ей доверяют, к ней обращаются по имени, и ей приносят крошечные бутерброды-канапе, а потом — по старой памяти — сладкое вино, малагу с островов в пузатом бокале, и от этого хочется расплакаться, но её уже снова зовут на сцену. Виолетта тоже приходит, девочка подбегает вдохнуть её аромат, и обе смеются. Они любуются, как танцуют девушки; слушают, как играют музыканты, как будто все забыли о делах, заботах, деньгах и печалях. Когда все расходятся, девочка сидит на краю сцены и болтает ногами. Она пунцовая от удовольствия, потому что её ещё никогда столько не обнимали и не целовали. Иоланда предлагает отвезти её домой; девочка кладёт гитару на заднее сиденье, и они долго катаются по ночным улицам, а потом любуются расцветающим звёздами небом. Диксиленд Машина останавливается перед невысоким зданием — если не знать, что это бар, понять невозможно; обычное придорожное кафе с мексиканской кухней; но Агния уверенно паркуется в десяти метрах от входа. «Обуться не забудь»,— говорит Аделина.— «О, точно». Агния, по своей привычке рассказывая обо всём сразу, объяснила ей по дороге, почему даже красный маленький «рено» водит босиком — «так чувствуешь единение с машиной, как будто ты с ней одно целое. Ощущаешь любое движение, реагируешь мгновенно. Кстати, от тебя переняла привычку». Аделина почему-то смущается и поскорее выбирается из салона — на улице моросит дождик, от этого дорога красивая и цветная, в красных, жёлтых и синих огнях. Агния несколько раз проверяет, закрыта ли машина, попутно рассказывая новости и заново переживая встречу. «Здесь я тебя семь лет искала, почти восемь. А там… У меня как будто сердце остановилось, когда ты свалилась вниз!» Сейчас она в любимом комбинезоне, только поверх набросила просторную ярко-жёлтую куртку, но даже куртка в значках и лейблах. Шесть часов назад, когда они встретились, она была одета совсем иначе — строгий деловой костюм, юбка и блузка, а туфли на каблуках тем более удивительны. — Твои волосы мне лицо щекочут,— сказала Аделина, рассматривая её. Агния была нечёткой, как будто резко упало зрение. — Ты очнулась! — севшим голосом произнесла Агния.— Ты можешь встать? — Она ощупала пальцы девушки и с облегчением увидела, что они шевелятся, и вообще уже не такие белые, как мел. — Если ты с меня слезешь, то могу попробовать,— отозвалась Аделина. — Прости, прости…— Агния тут же вскочила и села рядом, прямо на пол.— Просто я не знала, что делать, ты не приходила в себя. — Долго? Аделина сощурилась: свет заливал просторный холл и отражался от высокого зеркального потолка. — Минуты три или четыре. — А я думала, месяца три или четыре. Свет осенний какой-то. — Сейчас конец августа,— озадаченно ответила Агния.— Ты про себя ничего не помнишь? — Всё помню,— говорить девушке трудно, голос слабый.— Всё, что ты рассказывала, и как поскользнулась на ветке, не переживай. — А… Тут? — Агния распутала волосы Аделины и убрала их со лба. — Тут — это где? — Аделина повернула голову на бок и стала рассматривать светлые стены, пустой широкий коридор и огромные окна. — В Штатах… — Мы в Штатах? — Да, в Нью-Йорке. — Удивительно,— брови Аделины чуть приподнялись.— Большой город. Скажи, на каком мы этаже? Какой-нибудь восьмидесятый? — Восемьдесят четвёртый. — Вообще замечательно,— удовлетворённо прошептала Аделина и прикрыла веки. — Аделина! Тебе плохо? Только опять не теряй сознание. Ты можешь пошевелиться? Ноги двигаются? — Она стащила с ног подруги туфли и принялась массировать ступни. — Угомонись,— тихо засмеялась Аделина.— Щекотно же. Просто ноги ещё ватные. Знаешь, когда летишь одиннадцать метров подряд, немного страшно, честно. Я сейчас приду в себя и встану. — Обещаешь? — Ты же не отстанешь. Девушка с усилием оперлась руками в гладкий пол и села, рассматривая себя. Строгий бежевый костюм, блузка нежно-кораллового цвета. Туфли тоже бежевые, валяются рядом на полу. Ногти на ногах накрашены едва заметным прозрачным лаком. На руках тоже. — Отлично,— говорит она.— Терпеть не могу цветной лак. Аделина терпеть не может лак в целом. С прозрачным она смирилась — дома у Агнии потребовала жидкость для снятия лака, но не преуспела. Агния нашла для неё красивые штаны-клёш и рубашку в ромашку: «Сейчас я тебя экипирую».— «Скажи, у тебя вся одежда в стиле хиппи?» Девушка расправляет светлые волосы у подруги: от влажного воздуха под моросящим дождём они завиваются непослушными колечками, и стоит немалого труда привести их в порядок. Агния хватает её за руку и ведёт к бару. «Мексиканская еда там тоже есть».— «Марсианская?» Аделина настолько занята своими мыслями, что даже не подумала, что хочет есть. Но при упоминании сочных такос и горячих кесадилья она чувствует предательские шевеления внутри живота, и рот её наполняется слюной. «Мы же будем не только пьянствовать, мы же поедим, да?» — «Положись на меня!» До еды, впрочем, доходит не сразу. У Агнии в этом баре слишком много знакомых. — Я сегодня влюбился сразу в четырёх девушек! И, кажется, они в меня тоже. Это Ричард. Агния целуется с ним в щёки и представляет Аделине. «Аделина, это Ричард. Ричард, это Аделина. Очень приятно. Я Агния, но вроде вы это и так помните». Английская речь звучит где-то в уголке. Бар пестрит французской, испанской, португальской и китайской речью. Такос тут и в самом деле божественные, и Аделина, игнорируя приличия, облизывает пальцы от соуса, свои и Агнии тоже, потому что Агния одновременно разговаривает со всеми, глаза её горят от удовольствия и от коктейлей, и ей мало дела, если соус зальёт любимый комбинезон. — Если бы я всегда слушал внутренний голос, меня давно бы упекли в психушку. Аделина тоже слушает Ричарда, и у неё болят щёки от постоянной улыбки. Он начал вечер с того, что признался в любви сразу к четырём девушкам, которых случайно встретил на улице. Агния не выдерживает и хохочет, когда Ричард повествует о своих влюблённостях: «Она на меня так посмотрела; как будто и не специально, но я же понимаю, что это нарочно, и глаза такие распахнутые, как у оленёнка, и когда она увидела, что я тоже на неё смотрю, так мило растерялась и сразу же заговорила с подругой о какой-то глупости».— «Сердцеед несчастный». Он смущённо подзывает официантку и заказывает какао с бренди для девушек и кофе по-ирландски для себя. Агния рассказывает про его несносный донжуанский характер. У них вошло в привычку: он всегда рассказывает ей о своих новых пассиях и впечатлениях. Он не боится её задеть. Однажды давно Агнию возмутило его настойчивое внимание, и она, чтобы отвязался, сообщила ему, что ей нравятся девушки. Он принял этот факт на веру, не стал задавать лишних вопросов и проводить расследования, чему она была очень рада, хотя, конечно, потом говорили откровенно, и не единожды. Они стали близкими друзьями. Помогали друг другу, проводили ночи напролёт в барах и на дождливых улицах, бывали друг у друга в гостях; Агния всегда узнавала первой о его исследованиях — он занимался любопытным в институте мозга, стимуляцией памяти, повышением иммунитета; она же ему всех своих секретов не рассказывала, потому что знала, что рано или поздно всё равно придётся расстаться, и он об этом может даже не узнать. Ричард пытается протестовать, когда Агния взахлёб, хоть и вполголоса, рассказывает о его работе Аделине, но Агния, строго помахав указательным пальцем перед его носом, говорит: «От неё у меня не может быть секретов. Она мне самый близкий человек, ближе, чем я сама». Ричард покорно разводит руками, а Аделина радуется, что в баре полумрак, и две дорожки слёз на её щеках никому не видны. Агния обнимает её за плечи и притягивает к себе. «Как ты поведёшь машину?» — шёпотом спрашивает Аделина. «Никак: оставлю тут на стоянке, на такси доберёмся, не в первый раз». Музыка течёт и проникает под кожу, на сцене ребята играют что-то галактическое, и Аделина заворожена гулким басом — длинноволосый корпулентный юноша влюблён в свою гитару, это видно. «Его зовут Майкл»,— мимоходом сообщает Агния. Аделина кивает. Её тело наконец расслабляется. Она расшнуровывает кроссовки, забирается с ногами на мягкий диванчик в углу и просто слушает музыку, прикрыв глаза. Ей кажется, что эту музыку она слышала уже много раз, хотя точно знает, что мелодия совершенно ей не знакома. Ароматы, звуки, голоса плывут по бару волнами. Агния кладёт ладонь поверх её босых ног, просто чтобы ещё раз удостовериться, что девушка рядом; «какие у тебя тёплые ноги; как тогда, раньше…» Она не может поверить до сих пор. «Я семь лет пыталась хоть что-то разузнать о тебе». В этой реальности они оказались в одном здании, на одном этаже — Агния несла кипу бумаг секретарше, а Аделина не помнила ни единого мгновения из своей новой биографии. — Грузовичок жалко,— вздохнула Аделина и поймала кончиком языка крем — он опасно сползал по краю бумажного стаканчика. Тогда она уже пришла в себя, и Агния повела её на балкон, любоваться городом с высоты восемьдесят четвёртого этажа. — Мне тоже он больше нравился. Сейчас у меня крошечный «рено», но в городе самое оно. Красненькое и красивое. Я тебя покатаю обязательно. — Я уже соскучилась по этому ощущению, когда я судорожно пытаюсь вцепиться во все ручки, которые нахожу, когда ты гонишь под сто двадцать. — Да ладно, грузовичок под сто двадцать уже развалился бы,— засмеялась Агния. Они сидели на балконе, на просторных шезлонгах, вытянув голые ноги на невысокий парапет. Аделина тогда не захотела сидеть в переполненном кафе, круассаны и кофе с шапочкой из снежного крема с ежевикой они взяли с собой. «В тот день, когда я тебя впервые увидела, я думала о небоскрёбах». Сиреневый закат поглощал их, но Аделина, увидев самолёт, едва не вскочила на ноги. Он ещё маленький, но было видно, как он приближался к ним с непостижимой скоростью. «Не обращай внимания»,— беспечно сказала Агния.— «Он в аэропорт. В этом небе только мы и самолёты, поэтому кажется, что все они летят сюда». Гула двигателей они так и не услышали, и самолёт растворился в небе. Агния отрывается от Ричарда и берёт Аделину за щёки. «Закрой глаза».— «Опять?» — смеётся Аделина и закрывает глаза. Она так и не вытерла слёзы на щеках, и две засохшие солёные дорожки ощущаются на коже. У Агнии мягкие ладони. «Скажи мне, что делает Нэтали».— Тут два бармена, Сэм и Нэтали; они совсем юные, брат и сестра, и с ними тут все знакомы. Девушка-бармен сейчас за спиной у Аделины. Но Аделина с точностью рассказывает, какого цвета бокалы у неё в руках, какой коктейль она готовит и даже то, что девушка только что забрала волосы в пучок резинкой зелёного цвета. Для надёжности Аделина описывает все татуировки на левой руке девушки и даёт переводы надписей на руке с арабского и латинского. «Точно, ты компьютер»,— выдыхает Агния. Это у них повелось ещё с того момента, как Аделина лежала на пластиковом полу и рассказывала о том, что произошло на дереве. — Я помню, как поскользнулась, пролетела одиннадцать метров и шесть сантиметров, оцарапалась, потом вычислила, за что мне ухватиться. Уцепилась за ветку, потянула мышцы спины, было очень больно. Ветка была шаткая, я осторожно спрыгнула в какую-то развилку. Там было много листвы и сплетения веток, я знала, что оттуда не упаду. Но неудачно подвернула щиколотку, от боли в глазах потемнело, всё поплыло, как будто давление упало сильно. И всё, и я лежу на пластиковом полу. Знаешь, впервые со мной так. — Стоп. Вычислила? — растерянно переспросила Агния. Она тоже в деловом костюме, только бледно-голубом. Туфли она сбросила, потому что сидеть на коленях в туфлях неудобно. Аделина, дотронувшись, думает, какая мягкая ткань у этого костюма. — Да. Так странно. Как будто у меня в голове схема дерева. Проекции с разных точек зрения и в разрезе. И числа, очень точные. Как будто в голове начало что-то отсчитываться. Скорость, расстояние до ближайшей ветки, коэффициенты. Просто протягиваешь руку и хватаешься за ветку. Дальше видишь своё тело со стороны, и при этом новое положение относительно дерева. Мне нравится. — У тебя в голове включился компьютер? — Не знаю. Непривычно ощущать себя терминатором. Но вроде человеческих свойств я не утратила. И главное из них — любопытство. Агния улыбнулась. У неё в груди начало оттаивать. Там образовался ледяной комок с того момента, когда она увидела Аделину. Агния спешила с кипой бумаг к секретарше, но на очередном повороте в холле увидела, как девушка подворачивает ногу на высоком каблуке и падает. Не узнать эту фигурку и волосы, привычно забранные в хвост, было невозможно. Бумаги разлетелись по полу, и Агния, подбежав к Аделине, пыталась привести её в чувство, сама чуть не поскользнувшись на скользком пластике. — Ты точно меня не разыгрываешь? И ты одновременно помнишь и то, что здесь было, и то, что на дереве? — Я попыталась тебя поймать за руку, но не успела. До сих пор не могу поверить. Я бы предпочла этого не помнить. Да, одновременно,— сказала Агния.— Приехала по обмену, по учёбе. И осталась. Как-то три дня была бездомной, натерпелась всякого… Я всё это помню. Первая моя мысль была — понять, где ты. Поэтому я шла коридорами и думала: сейчас вот отдам бумажки,— она показала подбородком на ворох разлетевшихся документов,— и побегу к себе в кабинет, попытаюсь найти твои следы, где ты работаешь или учишься. Я не думала, что ты тоже тут… — То есть мы эти семь лет не видели друг дружку? — Аделина ослабила заколку в волосах, потому что голова не прекращала гудеть. — Даже больше. Потом расскажу. Ты встать можешь? Пойдём сейчас в кафе, тебе надо горячего и сладкого. — Вот пристала.— Аделина пошевелила пальцами ног, растёрла себе голени и ступни, вздохнула и поднялась на ноги.— Но ты выполнила обещание. — Какое? — Агния тут же сообразила: — А, поняла. — Взять меня с собой в другую реальность,— улыбнулась Аделина и попыталась надеть туфли. Руки и ноги всё ещё плохо слушались. Агния тут же бросилась помогать ей, и Аделина легко облокотилась на её плечо.— Спасибо… — Кибернетическая моя подруга… Аделина закатывает джинсы до колен, потому что в джинсах жарко, а потом решает, что такос много не бывает, и на нетвёрдых ногах идёт к барной стойке. Сэм принимает заказ. Девушка, облокотившись локтями на отполированное дерево, чувствует непривычную мягкую тяжесть в плечах. Коктейли ощущаются даже в ладонях, и дышится необычно. Через несколько минуту Сэм приносит ей две лепёшки, для неё и для подруги. Девушка идёт обратно и только тогда обращает внимание, что кроссовки остались у диванчика; пальцы ног как-то приятно немеют от выпитого, и просто идти и ощущать подошвами шершавое дерево — тёплое блаженство. Лёгкое опьянение волнами стекает от шеи по спине, заставляет распрямляться и одновременно расслабляет, и губы хочется покусывать, чтобы ощутить их, и дотрагиваться до бокалов, до дубового стола, гладкого и тёмного. В баре уютно. Доски под ногами прогретые и чуть-чуть влажные. Как мостки в лесу рядом с огромным деревом. Она с размаху усаживается на своём месте, подворачивает под себя ногу и протягивает одну лепёшку Агнии. Та, улыбнувшись, откусывает, отпивает бурлящего грейпфрутового коктейля и удобно устраивается, облокотившись спиной на плечо Аделины. Ричард уже собрался и ушёл — с утра по делам, а время уже за полночь, и хотя в баре по-прежнему многолюдно, можно просто спокойно слушать музыку, прижавшись друг к дружке, болтать и стеречь моменты, когда у Агнии снова глаза на мокром месте. У неё крошечные ямочки на щеках, когда она скрывает беспокойство за широкой улыбкой. А серёжки те же, длинные, из нескольких маленьких стеклянных бусин. Они как капельки воды на её тонкой шее. Аделина сплетает свои пальцы с пальцами Агнии. «Так странно всё».— «Да»,— кивает Агния и крепче сжимает её руку.— «Я прочно сижу рядом и никуда не свалюсь»,— тихо обещает Аделина.— «Переживаешь, что я снова могу потеряться?» Агния кивает несколько раз, разбрызгивая слёзы. — Я хотела как лучше, чтобы тебе было приятно, и чуть не испортила всё… Аделина дотягивается и вытирает кончиками пальцев её щёки. И снова приводит в порядок её волосы. С растрёпанными волосами Агния — снова девчонка с крыши грузовичка. Аделина глубоко вдыхает. — Это как компьютерная игра, да? Только не игра. Берёшь и куда-то перемещаешься. А потом ищешь друг дружку. Но последние события показывают, что мы вроде как связаны. Настолько, что уже не потеряемся. Гильдия путешественников по призрачным мирам. — Красиво звучит,— улыбается Агния и хлюпает носом. Майкл с гитарой не даёт расчувствоваться по-настоящему, подходит к их столику с двумя коктейлями. Агния жалуется, что спаивать беззащитных девушек бесчеловечно, но, впрочем, тут же выхватывает из его рук бокалы и один отдаёт Аделине; девушка смеётся и отодвигается, чтобы все втроём уместились на одном диванчике. У Майкла большие руки и тёплый баритон, он весь большой, и, втиснувшись между ним и Агнией, Аделина оказывается прижатой к его бедру. И неожиданно стесняется своих босых ног, тонкой рубашки на голое тело, спутанных влажных волос. Она незаметно массирует пальцы, чтобы вернуть им чувствительность, распахивает глаза, потому что предательская расслабленность сильнее её; на мгновение пытается сосредоточиться и представляет, какие изменения происходят в нервных клетках; останавливает этот процесс, почти воочию наблюдая за беспокойными молекулами веществ в нейронах. Акварельный бар становится более чётким, и дышать между горячим Майклом и нежной Агнией становится проще. Прохладная волна проходит по телу, движения становятся более скоординированными, и в последний момент девушка ловит бокал, который Агния задела локтём. «Так надеялась хоть сегодня увидеть, как ты напьёшься»,— вполголоса замечает подруга. «Не дождёшься!» — Аделина не может сдержать улыбки. Майкл рассказывает, что хотел стать ударником, но благодаря друзьям детства увлёкся игрой на бас-гитаре, и с тех пор разве что в ванну с собой гитару не берёт. Делится, как недавно учил одну девушку-школьницу, дочку близкого друга, аккордам, и говорит, что она очень похожа на Аделину. «Мы тогда устраивали потрясающие джемы в одном клубе. Это как дежавю. Вы играете?» Она машет головой, и Агния ей шепчет: «Где-то в другой вселенной ты играешь песни собственного сочинения. Тебе пятнадцать, а ты уже выступаешь в группе, и кто знает, участвуешь в джемах с замечательными музыкантами. Сейчас ты можешь хотя бы попробовать. Что ты теряешь?» Аделина с благодарностью улыбается ей, и щёки её заливает румянец — она берёт в руки тяжёлую гитару. Провода тянутся через весь пол к усилителям, и посетители осторожно переступают через них. В баре гул, голоса не смолкают, и ребята на сцене подстраивают инструменты, поэтому можно пробовать перебирать струны; в груди отдаются гулкие низкие звуки, и из-за них девушка особенно остро ощущает, какая рубашка тонкая и какая у неё гладкая ткань. Майкл бережно ставит её руки на грифе, показывает аккорды, хвалит, потому что она запоминает всё сходу и пробует несложную мелодию, а потом чуть сложнее, прикрыв глаза, и, кажется, ударник на сцене тихо подыгрывает ей на тарелках с тихим медным звуком. Стрелки на часах — морских, с якорем — носятся по кругу с ужасающей скоростью, но Аделина теперь опьянена звучанием, и мимолётно смущается, когда замечает, как Агния сосредоточенно рисует их с Майклом, забравшись с ногами на соседнюю лавку. Группа играет ещё несколько песен, и девушка, полностью расслабленная и наполненная теплом, листает блокнот Агнии, торопливые карандашные наброски, цветные, ласковые — она с поджатыми губами, сосредоточенная, унесённая музыкой куда-то, рядом с большим уютным Майклом; трогательная, босоногая, с блестящими глазами; она притягивает к себе Агнию и целует её в щёку: «ты так чувствуешь меня…» — «я ведь прожила несколько жизней рядом с тобой или неподалёку»; часы бьют четырежды, бар медленно утихомиривается, и Нэтали приносит им чашечки с мятным чаем. Желание медленно танцевать, избавляясь от одежды, уступает место расслабленности; всё тело заполнено янтарным воском, и Аделина очень благодарна себе за это ощущение; музыка и тесное соседство двух чудесных людей рядом взбудоражили, пробудили в груди и в голове что-то неуловимое. Хорошо, что посетители разошлись, и можно вдохнуть свободнее. Она вытягивает ноги, и Агния, уютно устроившись у неё на плече, колокольчиковым голосом рассказывает, как здесь хорошо, и какая Аделина хорошая, и какие музыканты приятные, и что Нэтали принесла ей карандаши, потому что увлечённая Агния сломала лазурно-синий и потеряла коралловый: «я её с Сэмом фотографировала тайком, они такие милые». Через час сил хватает обуться и завязать нетвёрдыми пальцами шнурки на кроссовках; Аделина помогает найти подруге её обувь, один ботиночек под лавкой, второй где-то у выхода. На улице под утро туманно; «Диксиленд» — вывеска бара кажется размытой в рассеянном воздухе; дороги мокрые, и поэтому от каждого шага осенние звуки; воздух чуть зябкий, но зато коктейли из головы улетучиваются быстро. «Это ничего»,— как обычно, беззаботно обещает Агния,— «днём будет жарко, вот увидишь; я взяла с собой шорты и майки». Воздух освежает, и они шагают по улицам пешком; редкие встречные прохожие закутаны в куртки. «Меня беспокоит, что мне надо на работу, а я даже не знаю, кем я работаю».— «У тебя есть телефон, тебя позвонят и поругают за прогул, всего-то. Если тебе от этого легче, я тоже прогуляю работу сегодня». Кофе из автомата приводит в чувство, и поэтому снова поднимаются на верхние этажи небоскрёба. В лифтах закладывает уши от перепада высот. Светает быстро, утреннее солнце грейпфрутовое и застенчивое. Город шумит и возится, аккуратно нарезан, фабричным способом, и Аделина, держа кроссовки в руках, путешествует по периметру балконов, любуется, вдыхает город. Они снова встречают и провожают самолёты. «Так хотела это сделать»,— она распахивает рубашку и подставляет грудь утреннему солнцу. «Ты на виду у всего мира, но тебя никто не видит. Ты никому не нужна, поэтому ты можешь делать всё, что душе угодно». Она снимает рубашку совсем. Агния восхищена. «Ты как стихи. Тоже так хочу». Голос её серебристый, совсем юный. Между решением и исполнением у неё проходит очень мало времени. Девушки делают снимки вместе и по очереди. Свежий ветер оставляет россыпь мурашек на теле, и ощущения переполняют; в голове кристальная свежесть. — Слушай, мы оказываемся всё выше и выше,— говорит Аделина.— Сначала крыша грузовичка, потом гигантское дерево, теперь восемьдесят четвёртый этаж. Когда в космос? — Мы что-нибудь придумаем,— обещает Агния серьёзно.— А ночью заберёмся на крышу. Я знаю, где выход. Слышны голоса, и девушки, схватив одежду, прячутся и торопливо одеваются, сдерживая смех; «вот как объяснить охране наши лирические настроения?» — «Да, и ощущения свободы».— «Никак, совсем никак». Здание — стеклянный лабиринт, иногда видно насквозь через этаж или два, потолки зеркальные, а в окна видно весь мир. Прижавшись к стеклу на каком-то из шестидесятых этажей, они разглядывают пульсирующий город. Он не прекращает движения. Улицы в дымке. Крошечные жёлтые такси стайками ползут по перекрёсткам. — Знаешь,— говорит вдруг Аделина, заметив, что неправильно застегнула рубашку,— в большом городе я наконец-то чувствую настоящее спокойствие и умиротворение. И, пожалуй, уединение. Спасибо тебе... Агния смотрит на неё влажными глазами, и серёжки её тихо звенят. Она широко улыбается. Джаз дождливого города — Вот, держи. У него такие большие руки, что камера кажется в них крошечной. Тыльные стороны его ладоней в тёмных пятнах краски. Руки смуглые, как будто он много времени проводит на солнце. Поэтому контраст матово-серебристой камеры и кожи его рук яркий, и ей хочется сфотографировать это. Она делает снимок на телефон. Он держит камеру двумя руками, уважительно, и это напоминает ей японскую чайную церемонию. Девушка закусывает губу, чтобы не рассмеяться: грузный седой художник никак не напоминает тоненькую девушку в кимоно. Она придерживает отрез ткани на груди, чтобы он не свалился на пол, берёт камеру и разглядывает. Его предложение было неожиданным и застало врасплох. «Возьми себе какой-нибудь фотоаппарат из той свалки». Речь у него немного грубоватая, но добродушная, девушка уже привыкла. Она застыла в нерешительности, а потом показала на небольшую серебристую камеру. «Возьми. Фотографируй всё, что видишь, через год принесёшь мне свою историю». Через год, подумала она; мало ли что может случиться за год. За неполных три недели произошло больше, чем за несколько лет до этого. «Спасибо…» Девушка красиво задрапирована в ткань цвета засахаренного имбиря. В лучах предзакатного света, рассыпанных по стенам и по полу, ткань была почти в одной тональности с кожей, мягко ложилась на тело, оставляя обнажёнными руки, плечи и ступни; пол весь в пятнах засохшей краски, а доски коричневые, с вытершейся краской. За два часа позирования удалось хорошо изучить пол, хотя шея немного затекла в одном положении. Но Аделина следила за циркуляцией крови, направляла сильные потоки тепла в область шеи и щиколоток, и стоять без движения оказалось вполне терпимо. Предыдущие сессии были короче — художник никак не мог найти нужное положение. Сегодня она застыла в незавершённом движении, когда повернулась к окну, огромному, почти в пол; «замри!»; и дальше — исследования пыли, танцующей в солнечных лучах, досок пола, складок на ткани и пальцев собственных ног. В углу негромко, но убедительно тараторит что-то попугай, маленький, но с характером. Аделина в первый же день погладила его пёрышки; в благодарность птица попыталась укусить её сердитым клювом за палец. Всё это умиротворяет, и можно уложить в голове события последних недель. За эти дни она успела оказаться в огромном городе сразу на восемьдесят четвёртом этаже высотного здания, уволиться с работы, на которой не была ни дня, устроиться в издательство переводчиком, начала играть на бас-гитаре, в ночи каталась с Агнией на тележках в прачечной и посетила китайский квартал. Подарок был для неё неожиданный, и она не знала, как реагировать. После первого сеанса она выходила, одевшись за мольбертами, когда барышня за соседними дверями остановила её и протянула гонорар за работу. Аделина растерялась: она не думала, что сессия будет оплачена, тем более, что художник не нашёл ничего и только перепортил кучу листов неудачными эскизами. В конверте оказалось около пятидесяти долларов, и это было очень кстати: девушку ужасно смущало, что без работы она просто живёт у Агнии; она пошла и купила продуктов — Агния закатила глаза, а потом непоследовательно расцеловала подругу. «Обострённое чувство справедливости, понимаю». После каждого сеанса у художника Аделина получала конверт; а привела её туда Агния за руку, когда Аделина удивилась: «Почему ты меня всё время фотографируешь?». Художник оказался русским, и это было очень приятно после утомительной и резкой английской речи, напоминавшей плохую телефонную связь. Художник заметил Агнии: «Вот это ты мне подарок сделала». Агния, сияя, скрылась, а через несколько дней Аделина сама приходила и терпеливо ждала, пока художник дотошно раскрывал тюбики с краской, колдовал с полупрозрачными занавесками разных цветов, расставлял стеклянную посуду, чтобы были блики на лице и плечах; каждый раз девушка просила разрешения сфотографировать готовую работу. После утренней прогулки на Седьмой авеню девушкам подарил по маленькому букету роз усталый юноша и, ничего не объясняя, поспешно скрылся. Агния, радостно засмеявшись, придумала целую историю его двойного неудачного свидания, а потом убежала на работу; Аделина пошла с цветами в студию, и художник был доволен. Свежий аромат чайных роз, оттенка сложного, почти персикового, волновал грудь, струился через густые запахи масляных красок, растворителя, старых кожаных курток и немецких художественных журналов из плотной глянцевой бумаги. «Тот самый запах»,— прошептала Аделина, когда Агния впервые привела её в студию,— «как тогда на дереве». Агния кивнула и ответила: «Я поэтому сразу и подумала про эту мастерскую». Аделина босиком ходит по мастерской, рассматривает журналы, пока художник приводит эскизы в порядок, разбирает засохшие тюбики и моет кисти. — На телефон фотографировать можно,— говорит художник, и девушка едва не подпрыгивает от неожиданности; она рассматривает «Нойе вербунг» восьмидесятого года издания,— но нет того удовольствия от ощущения камеры в руках. Это почти как кисти, или как гитара. То же самое можно сыграть на синтезаторе, но струны ты чувствуешь. Эта аналогия кажется ей доходчивой. Поэтому камеру она принимает со смешанными чувствами, но, конечно, благодарна. Она пытается протестовать по поводу очередного гонорара, но художник закрывает большими ладонями уши и делает вид, что ничего не услышал. На холсте тем временем она, Аделина, подхваченная потоком воздуха, на кончиках пальцев, и плечи её трогательны, а воздух тоже почти персиковый, и цветы в её тонких пальцах светятся. Девушка вспоминает всё, что успела прочитать про экспозицию, настраивает диафрагму, выдержку и баланс белого; делает снимок на камеру и понимает художника. Ощущение маленькой, но увесистой камеры в ладонях будоражит и пробуждает желание снимать снова. Она фотографирует груду холстов, поблёскивающие изогнутые тюбики с краской, живописную палитру, массивную фигуру художника с седыми волосами до плеч — он стоит у окна, и свет робко обтекает его по контуру. Даже снимки складок на драпировке и пальцев ног, едва выглядывающих из-под ткани, получаются чувственнее, чем она ожидала. «Волшебная камера»,— вполголоса говорит она, но художник слышит: «Это потому что она попала в нужные руки». Сорок семь страниц о фотографии девушка прочитала вчера, засидевшись допоздна с книжкой, перед которой Агния шутливо преклоняется: «Вы с ней нашли друг дружку». В одном из привычных кафе Аделина перебирала на полках книги, пока ждали неизменных бургеров на обед; ей попался увесистый томик с вытертой обложкой, в полторы тысячи тонких страниц. Там было обо всём. Столицы, длина рек, изменения климата за последние четыре с половиной миллиарда лет, количество костей у человека, летучей мыши и у панголина, оттенки северного сияния, названия и размеры всех ближайших галактик, расстояние и время в пути до самых ярких звёзд, таблицы алфавитов, грамматика благородного эльфийского языка, курсы всех валют за все годы, геологическая шкала, возраст археоптерикса и продолжительность брачного периода у кенгуру. Аделина читает запоем, едва вспоминая про бургер. Лицо её светится. Агния не решается отрывать её. Аделина с сожалением ставит книгу на полку, они расплачиваются, а на улице, в облаке шума машин и запаха асфальта, Агния, хулигански улыбаясь, достаёт из рюкзачка эту книгу и протягивает подруге. «Ты её стащила?» — ужасается Аделина. Агния невинно пожимает плечами: «Зато я оставила там королевские чаевые. Не ругайся, я хорошая». Аделина, разделавшись с работой, часами может лежать на кровати, закинув ноги на каретку и увлечённо листая томик. Она запоминает всё, и Агния отчаялась поймать её на факте, который девушка запомнила бы неправильно. «Как ты это делаешь?..» — а потом, к вечеру, показывает Аделине её портреты масляной пастелью и сангиной, в шортах и футболке, с неизменной увесистой книжкой в руках, с горящими глазами. Аделина коллекционирует эти портреты и обещает тоже учиться рисовать; «Хочешь, я тебе буду позировать, как этому художнику? Найдём студию, ткань…» — «Мне нравится видеть тебя естественной, ловить моменты, когда ты внутри себя… Но всё равно хочу, конечно». На распродаже они купили небольшую синюю гитару, такую, какая была у Агнии в грузовичке, и Аделина тихонько подбирает мелодии, сидя на подоконнике по-турецки, и Агния вспоминает все мелодии, которые Аделина играла ей сто двадцать шесть лет назад. Девушки гуляют по вечернему городу в одних наушниках на двоих, взявшись за руки. «Мы как школьницы»,— улыбается Аделина, и подруга серьёзно кивает: «Мне много лет этого не хватало». В широких штанах, ботинках, закрытых футболках и рубашках непривычно, но Агния настояла; теперь в толпе на них никто не обращает внимания. В баре — другом, крошечном,— пробуют виски с содовой, но обеим не по душе; Аделина расправляется с ненужными веществами в крови, а когда изображение перед глазами обретает нужную резкость, массирует подруге виски и за ушами, сосредоточенно сжав губы; опьянение быстро проходит, и Агния притворно вздыхает: «Да, с тобой и у меня напиться не получится». В музыкальном баре коктейли неизменно хороши, и звучит джаз-рок; бас-гитарист оказывается там же, без своей группы, и Аделина зовёт его просто Майком и с удовольствием обнимает. На свежей улице сложно согнать с лиц улыбки, и девушки покупают у старушки хот-доги и, на ходу уплетая их, делятся новостями: Агния рассказывает смешные истории про коллег на работе, а Аделина припоминает любопытные факты про древнекитайский язык, которые вычитала днём. Он звучит чудно, и Агния поводит плечами: «Повеяло дыханием веков. У тебя сейчас горчица на футболку капнет». В китайском квартале они находят маленький красный мостик, за которым открывается вид на бордовую рощицу. Крапает мелкий тёплый дождь, и девушки, устав от тяжёлых ботинок, стаскивают их и шлёпают по блестящим доскам босиком. Забираются на деревянный парапет, вдыхают влажный воздух. В этом месте можно просто молчать и получать от этого удовольствие. Агния склоняет голову на плечо подруге, и Аделина усаживается поудобнее, чтобы вдвоём не свалиться в маленький пруд под мостом. Налетает лёгкий ветер, и слышно, как шелестят деревья. Неподалёку в одной из лавочек играет тихая музыка. «Это гучжэн»,— с лёгким удивлением говорит Аделина. Агния тут же спрыгивает с парапета и кружится в танце, едва касаясь влажных досок ногами; на её лице и мокрых волосах красивые блики от неярких разноцветных фонариков. Аделина тихонько хлопает в ладоши: «Удивительно, как в тебе уживаются хиппи, бизнес-леди и восточная принцесса». Жёлтое такси довозит их до дома под утро. Выспаться за пару часов сложно, поэтому утром Аделина варит крепкий кофе, пока Агния, стараясь не паниковать и не прожечь утюгом ткань, гладит костюм, ещё не до конца высохший после стирки. Весь день проходит сонно, работы не слишком много, Аделина ещё час спит, а потом моет посуду и прибирается. В квартирке у Агнии немного вещей. «Какой смысл в вещах, если сейчас ты в них по уши, а завтра тебя перемещает в какую-то другую неведомую реальность, и всё с нуля». Агния произнесла эти слова легко, но они не выходят у девушки из головы. Под вечер в мастерской, застыв, Аделина ищет способы правильно распределять энергию в теле и мысли в голове. Под конец сеанса она бодрее, чем утром. Тёплым оранжевым вечером она, окончательно подружившись с камерой, фотографирует всё по пути, встречает подругу с работы и делится с ней кадрами. Агния, восхищённо запустив пальцы в растрепавшуюся шевелюру, рассматривает, требует немедленно отправиться в живописные места, и к ночи обе едва на ногах от усталости, но под серебристым корпусом камеры две сотни улыбающейся и лиричной Агнии: в стильном костюме и потом в своём любимом комбинезоне, и в легкомысленном сарафане, и даже обнажённой в каком-то пустынном холле с бескрайними окнами и пальмами в кадках. На снимках — её худенькая спина, когда она срочно переодевает рубашку, потому что искупалась в фонтане, и её пальцы, отпускающие кофейную ложечку в полёт над чашкой, и её губы, когда она жалобно упрашивает Аделину пойти наконец поужинать, и её босые ноги, когда она балансирует на узком деревянном мостике на стройке. Её бамбуковые и стеклянные разноцветные украшения блестят в угасающих лучах, когда она с долгожданным сэндвичем и с хлебными крошками на щеках снова оказывается в кадре. К ночи они забираются на самую высокую крышу, фотографировать огни никогда не спящего города. Ветер гудит, и к самому краю подойти не решаются, но всё равно видно далеко вокруг. Девушки смотрят в звёздное небо, беспокойное и бездонное, а глубоко под ногами артерии города, живые ртутные огни, пульсирующие; «как будто одни на всём свете» — и Аделина кивает, пытаясь надышаться этим ощущением; в её груди что-то происходит. В звёздном небе красным огоньком проплывает самолёт. «Помнишь, ты спрашивала о звезде? Ты же бывала там?» — и Агния долго молчит, непривычно серьёзная, а потом рассказывает, и голос её подрагивает на ветру, обрывки слов уносятся в бескрайние небесные просторы. «Одна, столько лет»,— обескураженно говорит Аделина и крепко обнимает подругу. Она чувствует, как у той колотится сердце. — Чем больше свободы, тем больше ограничений. Ты в этом корабле, ты полностью удалена от людей, повседневных забот, политики, болезней, преступников, новых «айфонов», прочего безумия, с которым успела сжиться. Но при этом твоя жизнь — в тонкой скорлупке. Ты ничего не можешь решать. Ты полностью зависишь от случайностей и стихий. Возвращение в первобытное состояние, несмотря на технологии. Я себе иначе представляла космические приключения. — Спокойствие, только спокойствие,— говорит Аделина, и подруга тут же узнаёт фразу и улыбается. Они находят какое-то укрытие и садятся — ветер не так сильно буйствует тут. — Просто всё это так непредсказуемо. Я не хочу тебя больше подвергать опасности. Я как будто притягиваю все эти случайности. Я боюсь, что с тобой снова что-то произойдёт, потому что я рядом. — Ты? — удивляется Аделина.— Первый раз ты вообще никак не участвовала в том, что со мной случилось.— Она тщательно подбирает слова. Она уже свыклась с тем, что с ней случилось в одной из прошлых биографий, в голове это всё равно до конца не уложишь, но сейчас ей хочется найти самые мягкие формулировки для Агнии.— А второй раз… Ты сделала потрясающий палаточный лагерь на дереве, и там играла роль только моя неосторожность. Но даже это оказалось плюсом: у меня мозги стали совсем иначе работать. Так что я скорее должна быть тебе благодарна. — Если бы это был второй раз. — Я такая неуклюжая, что со мной ещё что-то происходило? — Раз семь. В тех реальностях ты меня не знала. Но было столько нелепых случайностей. — А скажи, дорогая Агния,— Аделина ерошит ей и без того спутанные светлые волосы и смотрит прямо в глаза,— твоя вина там в чём? В том, что ты рядом оказывалась? Тогда виноваты ещё и асфальт, и трава, и деревья, что рядом стояли. И мусорный бак. Почему они себя не грызут и не испытывают раскаяния? Агния шмыгает носом и нерешительно улыбается. — Но всё это на моих глазах… Как будто меня притягивает туда, и я всё равно ничего не могу сделать. — А ещё ничего не могли сделать те люди, которые там рядом проходили, жили, ехали, ели мороженое и читали газету. На них я тоже не в обиде. — Я за тебя боюсь,— Агния отворачивается, чтобы не видно было, сколько влаги скопилось у неё в глазах. Аделина задумывается на мгновение, а потом легонько берёт подругу пальцем за подбородок и поворачивает к себе. Придвигается к ней ближе. — Давай с тобой посмотрим на всё это с другой стороны. В той первой дурацкой реальности произошло непоправимое. Но тот, кто заведует твоими линиями вероятности, решил это исправить. И показал тебе, когда ты была Дашей, что на самом деле всё хорошо. Тебя не устроило, что я тебя там не узнала, и вы со вселенной решили ещё раз попробовать. И ещё раз, и ещё, и снова. Исправление судьбы — дело непростое. Когда живёшь, вечно вмешиваются нелепые случайности. То чёрная кошка забудет дорогу перебежать, то нет в кармане монетки, чтобы подкинуть в нужный момент. Вся жизнь — это возможности, столкновение случайностей, сплетение встреч. Ты пользуешься или не пользуешься, но ты никогда не угадаешь, что следует за твоим решением. Твоя любопытная генетическая особенность решила дать тебе много шансов. Не знаю, почему ты решила все эти шансы тратить на поиски меня, но чтобы ты знала, я тебе ужасно благодарна. Потому что сейчас я сижу рядом с тобой, живая и здоровая. У меня был сонный, но отличный солнечный день, мне подарили камеру, у нас потрясающие дни и ночи, и я до сих пор под впечатлением от твоего босоногого танца на красном мостике.— Голос её спокойный, негромкий и тёплый. Она берёт холодные ладошки Агнии в свои руки и греет их.— Видишь, я теплее, чем ты. Очевидно, линии вероятностей пришли в норму, с нами уже ничего не случится. И теперь мы можем пойти и съесть по большому кусочку горячей, обжигающей пиццы, выпить горячего шоколада и вернуть эти чудесные ямочки на твоих щеках. Агния широко улыбается, а потом, вдруг не выдержав и расплакавшись, прячет лицо на груди у Аделины, съёжившись, и девушка гладит её по спине, по плечам, целует в макушку, расправляет ей прядки волос, бережно сжимает ладони. — Прости…— Агния успокаивается, и они спускаются в мерцающем лифте вниз, к полуночным кафе, заказывают себе пиццу, щедрую и горячую, отогреваются кофе с шоколадом, и она сидит на одном диванчике с Аделиной, прижавшись к её плечу, а потом, расслабившись, задрёмывает. Снится ей, правда, самолёт, который оказывается в опасной близости от стеклянного балкона, и она, вздрогнув, просыпается. Аделина снова успокаивающе гладит её по голове и обнимает. «Ты путешествуешь по вероятностям, где есть я, а когда-то я могу оказаться в вероятностях, где встречу тебя другую, не путешествующую по вероятностям. Вот что мне не нравится. Тогда мне придётся тебе объяснять, что мы вообще-то подруги с детства, хотя я сама узнала об этом недавно». Вслух, конечно, Аделина этого не говорит. Надо её тоже притащить к художнику. Когда из тебя получается картина, на которой ты выглядишь волшебницей, на душе сразу как-то спокойнее. — Надо выспаться; завтра спим до полудня,— и Агния согласно кивает. Девушки выходят на улицу — сырость в воздухе пролилась дождём, и они перебежками добираются до супермаркета, но в этот момент ливень падает непроницаемой стеной, и неважно, под укрытием ты или нет; они мокрые с головы до ног, и Агния только следит, чтобы у Аделины не промокла сумка с книгой и камерой. Едва дождь стихает, они бросаются к перекрёстку, но тёмно-зелёная машина, взвизгнув тормозами, останавливается и гневно сверкает фарами, поэтому они бегут осторожнее, прячутся под козырьками кафе и магазинов, а до дома добираются, наглотавшись дождя и мокрого воздуха. — Вот что, я знаю. Сейчас пойдём в прачечную. Они собирают дома всю мыслимую одежду и идут в прачечную — она всего в квартале, и дождь уже едва моросит, но на улицах всё равно никого, и лишь голосят далёкие сирены. Окна акварельные, разноцветные; Агния едва не поскальзывается, заглядевшись на мозаику окон, и Аделина хватает её за локоть. В прачечной тихо — кто-то оставил пакеты с бельём, но стиральные машины угрюмо молчат. Агния включает весь свет, разбирает одежду по цвету, и девушки раздеваются — остаются в трусах и футболках, потому что всё равно никого. Аделина в любимых прозрачных шлёпанцах, Агния босая, потому что кроссовки промокли насквозь, а пол тёплый. Первое время они нервничают из-за шагов за окном, потом просто перестают обращать на них внимание — дождь расходится с новой силой, и редким прохожим быстрее бы добраться до дома. — Как ты можешь помнить все эти события? Все свои биографии... — Очень просто: как кино или книги. Когда ты смотришь фильм, ты летишь на «Харлее» спасать город, в руках у тебя пушка, и в это же самое время ты сидишь на диване, и в руках у тебя чипсы и стаканчик с колой. Действие фильма заканчивается, и ты убираешь посуду по стола, а в это время в голове свежи события фильма. Вот и у меня так же. Сорок фильмов посмотрела. Просто очень длинных, некоторые лет по пятнадцать, а некоторые всего по несколько недель, короткометражки. Через час, устав от безделья, Агния катает Аделину в тележке для белья — под шум стиральных машин, сушилки и музыку на телефоне; Аделина растеряла шлёпанцы, и Агния пытается щекотать ей пятки, но девушка огорчает её, что совсем не боится щекотки. Это не совсем правда, но Аделина уже научилась нейтрализовать эти ощущения. Агния, правда, не сдаётся, и в какой-то момент добивается того, чтобы подруга рассмеялась. Тогда на её губах тоже расцветает улыбка. Агния деловито шлёпает по тёплому пластиковому полу, изобретая новые маршруты, Аделина рассказывает о впечатлениях дня, разговор закономерно сводится к симпатичным юношам, потому что обе расслаблены. — Знаешь, я много в чём разбираюсь. Но мозги мальчиков — это что-то не очень структурируемое. Это слишком много импульсов. Я сдалась. Агния горячо поддерживает подругу: — И они ещё что-то там говорят про женскую логику! Впрочем, моя логика для меня самой бывает загадочной… Аделина смеётся, спрятав лицо в ладонях, а потом выбирается из тележки и заталкивает туда подругу; Агния, впрочем, не сильно сопротивляется. Аделина откапывает в ворохе вещей свою камеру и фотографирует девушку: голые ноги, смеющуюся мордашку. «Ночь чистоты и обновления!» — провозглашает Агния, когда остатки одежды отправляются в стирку, и обе, закутавшись в её просторную куртку, дремлют, прислонившись головами друг к дружке, и просыпаются, когда сушилка перестаёт гудеть. «Мне так хорошо»,— сонным голосом говорит Агния. Потом они одеваются в едва просохшую одежду и идут домой. Дождь прекратился, и в воздухе висит влажная мгла. Город ещё сонный — выходные. Мерно проезжают такси, скрипят жестяные рекламы над головой, и дома девушки засыпают без сил. Под утро ветер грохочет в окна, и Аделина просыпается — душно, и тело немного влажное. Не раскрывая век, она думает, что надо встать и укрыть подругу — та вечно сбрасывает с себя одеяло посреди ночи; и ещё сходить бы попить, только на кухню придётся идти голышом. Бельё так и не высохло до конца. По стеклу стекает вода. Девушка представляет эти капли, бегущие наперегонки. Неужели уже так быстро утро наступило; она раскрывает глаза и пытается сконцентрироваться. Над головой, на высоком потолке мерно шумят вентиляторы. Комната освещена тусклым светом из окна. Девушка трёт глаза ладонями, чтобы не закрывались. Она приподнимает голову. Она накрыта лёгкой светло-голубой тканью. Кажется, покрывало на ней было зелёное. Сон ускользает. В окна мерно льёт дождь. Вокруг столы, заваленные вещами. Запах пыли. Тело почти не слушается, и нужно сделать усилие, чтобы приподняться. Шкафы с прозрачными дверцами, макеты животных, горы бумаг и книг. Девушка отчаянно трёт виски. Только что она хотела что-то сделать. Ей кажется, что какая-то важная мысль ускользает из головы. Нужно вспомнить. Это так мучительно — когда сразу после пробуждения образы в голове яркие, но никак не можешь ухватить за хвост воспоминания. Ей кажется, что вот-вот, и она поймёт, в чём дело. Какие-то фрагменты мелькают на задворках сознания: усталость, вода, высота. Нужно понять, что это значит. Без сил девушка откидывает голову на подушку и некоторое время наблюдает за вращающимися лопастями вентиляторов. Ощущение, как будто она тут совсем одна. Это всё напоминает клинику, или лабораторию, но ведь надо понять, почему она тут. Девушка пытается позвать кого-то, но голос едва слушается. Он самой ей кажется сиплым. Она откашливается, произносит слово «вентилятор», и потом снова пытается дозваться кого-то. Ноги ватные. Слабость во всём теле. Свет серый, потому что окна пыльные и так и залиты дождём. Очень странное помещение. Скелет динозавра, бумаги на столе, графики на стенах. Лампы неярко разгораются, как будто сработали датчики движения. Бутылки с разноцветными жидкостями на стеллажах. Очень хочется пить, и девушка приподнимается. Ткань соскальзывает с груди, и девушка придерживает её: она обнажена. Почему, неясно. Была какая-то операция? Ладонями она проводит по телу, сев на кровати. Нигде нет шрамов, и непонятно, почему она вообще на этой высокой кушетке. Девушка спускает ноги и спрыгивает на пыльный пол. Ткань снова едва не падает на пол, и головокружение; очень странное самочувствие, как будто тебя уносит куда-то в сторону, и на мгновения всё перед глазами кажется нечётким. Девушка концентрируется, заворачивается в ткань. Нет никаких тапочек, и босиком она подходит к узкому пыльному зеркалу. На теле нет следов повреждений. Это всё беспокоит, потому что ей непонятна причина. Правда, и на больницу это совсем непохоже. На столе книга сказок, остатки обеда, какие-то сухари. И множество бумаг. Матово-серебристая камера, странная, с множеством кнопок. За окном слякотная улица — дождь заканчивается, но промозгло. Мокрая пятиэтажка; реклама с опечаткой на большом щите. Проезжают две машины, и улица снова пустеет. Очень неприятное ощущение: девушка пытается припомнить, что было вечером, почему она в этой лаборатории. Что было вчера, позавчера? Она не может вспомнить и хмурится. Чья-то прохладная рука в её ладони, тёмная книжка с вытертой обложкой — это воспоминание неожиданно приятное, но ни к чему не приводит. Слабость уже не такая, но нужно сесть, неторопливо подумать и кого-то дождаться. Кто-то же должен ей объяснить, что происходит. Она долго сидит, смахнув пыль со стула, листает книгу сказок, потому что ничего не происходит. А потом встаёт и перебирает бумаги на столе, отодвинув небольшой фотоаппарат. Снова рассматривает себя в зеркало, распахнув ткань. Неуютное ощущение, как будто она видит себя впервые в жизни. Она снова читает, и снова перебирает бумаги на столе. Там повторяется одно и то же имя: Аделина. Это она — Аделина? Девушка бледнеет от того, что не может вспомнить, её ли это имя. Здесь должен быть кто-то ещё. Кто ответит на её вопросы. Кого она держала за руку. Снова уплывающие воспоминания. Рука была узкой и прохладной. Это была девушка? Ребёнок? Откуда в лаборатории ребёнок? Мысли сбиваются, и она концентрируется. Аделина. Она снова и снова произносит это имя на вкус, пытаясь примерить к себе. Голову заливает чем-то тёплым, и от неожиданности девушка роняет из рук листки и хватается за виски. Но когда лёгкое головокружение проходит, она снова берёт бумаги в руки и читает показатели жизнедеятельности. Множество терминов, чисел, показателей, графиков. И она разбирает их все. Она находит ошибку в обозначениях: кто-то перепутал символ. Подумав ещё мгновение, Аделина берёт в руки камеру и включает её. Там множество снимков. И есть снимки с ней самой. Она опутана проводами, она подключена к аппарату искусственной вентиляции лёгких. На снимках она обнажена и лежит на той самой кушетке, что стоит посреди зала. Есть снимки ужасные, где она не кажется живой. Есть снимки, где она уже почти свободна от трубок и проводов, и там она прикрыта тканью. Аделина покусывает губы. Институт, думает она. Это институт. Надо его исследовать. Её же исследовали тут. Она берёт камеру, несколько бумаг, чтобы разобраться попозже, и выходит из лаборатории. Одинокая свирель Роми чудная. Ричард про неё говорил. И имя у неё такое, из романтических фильмов. Как-то сидели вместе с однокурсницами в кафетерии, делились впечатлениями: очень скромная девочка, и это странно. Столько всего знает и умеет, но относится к себе так, словно она всегда на вторых ролях. Агния изнывает от безделья. Её очередь ещё не скоро. День почти летний, за окном птицы играют в детективов и в буриме, и девушке тоже хочется. Но она сидит и перебирает листочки с фольклорной практикой. Роми никак не идёт отвечать, хотя перед отчётом помогала и подсказывала всей группе. Все волновались, она тихо сидела в уголке, пока кто-то не обнаружил, что она знает ответы на все вопросы. Агния отчитывается по практике и выходит; в аудитории остаётся только Роми. Девушка испытывает к ней необъяснимую симпатию. Совершенно обычная, много учится, старается всё делать в срок, почти ни с кем не разговаривает, а на обед вместо кафе разворачивает контейнер с котлетками и пюре или с бутербродами. Однажды Агния подсела к ней в парке — прямо на траве. Они неожиданно разговорились, Роми рассказывала про фотографии, походы и про птиц, угостила девушку домашними сэндвичами — было вкуснее, чем в университетском кафетерии. Роми рассказывала, что любит уходить на природу, готовит с собой много всего, уже привыкла к этому — любит дикие места. Агния искренне восхищалась, и Роми смутилась. На следующий день договорились прогуляться вместе. Роми, осмелев, рассматривала наклейки и значки на комбинезоне Агнии; Агния с удовольствием рассказывала про каждый. — Иди уже,— шепчет Агния, но Роми, уставившись в парту, качает головой. Через час она ещё в аудитории; Агния уже успела прогуляться, выпить кофе и проведать свой грузовичок; она хочет подвезти эту замкнутую девушку домой или хотя бы до набережной; но проходит ещё час, и Агния просто гуляет по верхним этажам университетского корпуса, смотрит на шумную улицу сквозь пыльные окна, и в мыслях неизбежно восемьдесят четвёртый этаж нью-йоркского высотного здания. Слухи газообразны; неясно откуда девочки знают, но они рассказывают, что преподавательница по фольклору просто не отпускает Роми, выспрашивая подробности. Роми на летней практике познакомилась с совершенно фантастической старушкой, которая пела ей песни и рассказывала сказки на чувашском, немецком и марийском языках; никто не думал, что Роми знает чувашский; но время проходит, и девочки разъезжаются по домам — последние дни, когда можно побыть с родными и любимыми. Агния сидит на подоконнике, сбросив ботинки, и рисует солнечный двор университетского городка — листья шумят, практикантки в белых халатах нервно курят и перечитывают конспекты, а за берёзами притих грузовичок с рекламными наклейками. Агния не верила, поэтому даже расплакалась, когда его отыскала — в лесу, там же, где и оставили. Ключ подошёл, она с наслаждением вдыхала аромат бензина; как будто это всё вчера было, и бак почти полный; неслась по солнечным дорогам, не обращая внимания на ограничения по скорости. Аделину не могла найти; устроилась на работу, много рисовала, снова стала вести дневники. Два года — камнем на сердце. Те дни в Нью-Йорке уже кажутся чем-то придуманным. «Так не бывает». А два дня назад сердце чуть не остановилось: увидела Аделину прямо в университетском городке; та болтала с Роми, и они казались давними подругами. Агния тогда подумала: неудивительно, у них много общего. «Ты не знаешь этого, но ты дала мне возможность не опускать руки, когда всё плохо. Делать то, что я хочу, а не то, что хотят другие. Рисовать, носить любимую одежду, гонять на странных машинах, учиться играть на гитаре, воровать для тебя книжки на разных языках. Чего я хочу? После того случая — чтобы ты была жива и счастлива. Ты умная и всегда точно знаешь, чего хочешь. Это восхищает. Из-за этого с тобой надёжно. Хотя я всегда опасаюсь, что я могу быть тебе неинтересной. Поэтому стараюсь подражать тебе. Знаешь, я вспомнила всё, что писала в своих старых дневниках,— тех, на борту корабля, и снова записала это. Я терпеливая». Конечно, Аделина совсем не помнит её — сколько раз чуть ли не сталкивались в коридоре, но та просто проходила мимо, иногда вежливо и приветливо улыбалась. Агния не находит в себе сил снова рассказать ей о том, что они подруги с детства. Она боится снова запутать Аделину — эта реальность относительно той реальности, где они были, уже в прошлом. Сейчас они всего лишь студентки; грузовичок и палаточный городок на дереве для неё из будущего, хотя для обеих это уже прошлое. Линии вероятностей так запутаны. Несколько дней назад Агния не выдержала и подошла к Аделине; улыбнулась широко, ужасно нервничая, заговорила, предложила пообедать вместе; «Ты же тоже на лингвистике учишься?» — «Только перевожусь сюда, скоро будем однокурсницами». Они выпили по стаканчику сладкого кофе с амаретто и съели по бутерброду с сыром; так мучительно знать больше, чем нужно. «Твоё имя — как огонёк». Аделина как будто готова была спросить что-то, но Агния, сославшись на дела, сбежала, долго сидела в кабине грузовичка, глубоко вдыхая и сдерживая слёзы, а потом завела мотор и поехала в лес, вдыхать дубовые ароматы. Ветер шумел, и она снова спускалась по пружинистым доскам к ручейку, слушала его мерное журчание, обнимала огромный ствол дерева. Роми всё ещё болтает с преподавательницей; Агния нетерпеливо пританцовывает около аудитории, а потом снова устраивается с блокнотом на подоконнике. Страницы блокнота девственно пусты, зато на подоконнике карандашный контур босых ног Агнии, а на стенах чёртики, поющие песни на марийском языке. В коридоре пахнет пылью и мелом. Фьюжн Аделина выходит из магазина с пластинками, и колокольчик над дверью прощально звенит. Ветер на улице горячий, совсем сентябрьский, он обнимает за плечи, и от этого солнечного ветра кажется, что ткань тонкой белой рубашки прозрачная. Девушка покорно приглушает в голове цифры о составе ткани и интенсивности освещения. Порой она сама смеётся над собой, потому что уже не может жить без цифр, схем, вычислений и графиков в голове. Она крепче прижимает к себе пластинки. Тихий джаз — она нашла те же записи, что слушали вместе с Роми в дождливые летние дни на краю цивилизации. Почему-то ей хочется слушать эти композиции только на пластинке. Чтобы игла тихонько шуршала, чтобы за окном было чуть пасмурно, и обязательно сидеть на полу поближе к проигрывателю. И ещё красивые старые рок-баллады на английском и японском языках: послушала в магазине и влюбилась. За щитом из пластинок в чуть потёртых конвертах ей уже не кажется, что рубашка просвечивает. Пиджак оставила дома, в нём было жарко, а лёгкие свободные брюки плещутся на ветру — Аделина привычно видит себя со стороны, в бежево-белой гамме, и сандалии тоже светлые, почти прозрачные; ей нравится носить лёгкую обувь, пока только остаются хотя бы намёки на тёплую погоду. Волосы забраны в хвост, и в тени хвостик смешно прыгает; Аделина улыбается; ей хорошо от солнца, тёплого ветра, запаха пластинок, от того, что свободны целых два дня. Роми наверняка ещё сидит и отчитывается по практике, тут даже гадать не нужно; Аделина более чем уверена, что подруга до последнего будет пропускать вперёд всех однокурсников, а потом преподавательница будет выпытывать подробности, потому что материала интересного собрали предостаточно. Аделина покупает стаканчик колы, снимает крышку и тайком подставляет лицо пузырькам, подлетающим на янтарно-коричневой поверхности. Это её тёплое воспоминание — ночь, лунный свет, подозрительная деревня и взволнованная Роми, песни из-за реки. И кола с крекерами. Самый вкусный ужин в её жизни. Если не считать сэндвичей и вишни. Аделина хмурится. Почему это всплыло в памяти? Она смотрит на кончики пальцев, как будто они могут быть перепачканы в вишнёвом соке. Очень редко такое бывает, она обычно не жалуется на память. А сейчас — как ускользающий обрывок сна. Она допивает колу, выкидывает стаканчик и направляется в университетский городок. Документы о переводе ещё не до конца готовы, поэтому она то ли студентка, то ли вольная слушательница. Но в университетском городке ей нравится. Глухо шумят деревья, солнце сочится сквозь листву, беспокойные абитуриенты, широкие аллеи, и всё это умиротворяет. Девушка находит свободную лавочку в тихом уголке, снимает сандалии и растягивается на лавке, закинув ноги на подлокотник. Ветер тут, в тени, более прохладный, и от этого приятно ступням. Свежее ощущение — но не настолько, чтобы замёрзнуть, а так, что уют последних солнечных дней ощущается ещё сильнее. Ветер приносит запах дубовой листвы откуда-то, хотя ни одного дуба не видно. Девушка смотрит на бегущие облака. Там, в высоте, ветра наверняка сильнее и уж точно свежее. Забраться на какой-нибудь небоскрёб, на самую крышу, слушать ветер, разглядывать звёзды… Аделина вдруг резко садится на скамейке и сжимает виски ладонями; голову заполняет что-то горячее, и это мучительно больно. Она сдерживает стон, стиснув зубы, спускает не глядя ноги и ощущает, как в подошву впивается камешек. Боль в голове пульсирующая, обжигающая, перед глазами всё плывёт, и она никак не может вдохнуть. Она пытается распределить тепло по телу, заставить боль стекать вниз, отпустить голову; в последний раз такая тошнота была давно, два года назад, в лаборатории. Тогда были первые дни, когда она что-то вспомнила; неужели сейчас всё закончится? Она зажмуривается и сжимает ладонями краешек лавки. В голове тайфун, всё скручивается в тугую спираль, вращается, как в барабане огромной стиральной машины; шумит и дребезжит, и кажется, что вокруг темнота. А потом на макушку льётся что-то прохладное, и боль едва заметно стихает, и руки сжимают уже не лавку, а чьи-то ладони; ладони маленькие, но сильные. Аделина маленькими глотками вдыхает воздух, ловит губами капли, стекающие по лицу. — Извини. Но ты была вся белая. Аделина открывает глаза — медленно, чтобы не отдавалось болью в висках. Изображение фокусируется. Перед ней — прямо на коленках, на асфальте — совершенно незнакомая девушка, юная, в короткой и широкой зелёной юбке и нежно-лимонной блузке. Рядом с ней лежит гитара в чехле и смятая бутылка из-под воды. — Я думала, дождь пошёл,— произносит Аделина. Губы едва слушаются, она хмурится и говорит это ещё раз. — Да я поняла,— девушка поднимается и массирует плечи Аделины.— Я испугалась, ты вообще как мел была, и глаза как будто ничего не видели. Аделина хочет кивнуть, но чугунный шар в голове против, и она едва слышно отвечает: — Так и было. — Сейчас всё пройдёт. Голос у этой девочки странный. Знакомый настолько, что пугает. Она садится рядом и снова массирует ладони Аделины. — Надо вернуть нормальное кровообращение. Я читала… Потом она заставляет Аделину снова лечь на лавку и садится рядом. — Я побуду с тобой. Если будет плохо, ты мне скажи только, хорошо? Не закрывай глаза, а то я не буду знать, упала ты в обморок или просто лежишь. Аделина улыбается. Она успела рассмотреть. Девушка совсем юная, едва ли семнадцать есть. И с ней странно спокойно, как будто давно знакомы. — Спасибо тебе… Девочка кивает, сосредоточенно вглядываясь в лицо Аделины. Та не возражает: нет сил. — Послушай-ка. А ведь я тебя помню. — Помнишь? — удивляется Аделина. Девочка наклоняется, срывает цветок и вертит его в пальцах. Аделина обращает внимание, что подушечки пальцев у неё жёсткие. Много играет на гитаре, это очевидно. На ощупь Аделина находит свои пластинки: они чуть не свалились с лавки. — С тобой была ещё одна девушка… В комбинезоне, таком ярком, и грузовичок у вас необычный, весь в наклейках, и вы слушали нашу группу. На берегу реки, прямо на песке. Грузовичок ваш я запомнила, он был как из будущего, или как из фильмов. Я тогда решила, что хочу быть тоже как вы. Яркой, необычной. Словно из другого мира. Жаль, что тогда не успели поговорить. Вот откуда запах вишни. В голове у Аделины разливается тепло, но сейчас не больное, а почти приятное, и она от облегчения даже тихо смеётся. — Ты чего? — удивляется девочка. И вишня, и пальцы, испачканные вишнёвым соком. Это уже было — в тот же день. И сэндвичи с яйцом. И тот грузовичок. Шум листьев, огромное дерево. Россыпь разноцветных осколков складывается в мозаику, и она видит недостающие фрагменты витража. Ей даже не нужно закрывать глаза, чтобы это представить. Только осколки впиваются, терзают голову изнутри. Все детали возвращаются. Небоскрёб, и трёхэтажные дома, и даже бумажный самолётик. Хот-дог, из которого капала горчица, и ночные витрины Нью-Йорка. Она вспоминает, что так и не закончила перевод по работе. Художник, маленькая серебристая камера. Девушка садится, неловко опираясь рукой. — Ты была босиком, в школьной блузке, а юбка у тебя была синяя и очень короткая. Ты играла на бас-гитаре. Могу ошибаться, но вашего ударника зовут Мик. А тебя Аделина, но ты предпочитаешь называться Линой. Девочка смотрит на неё расширившимися глазами: — Я сначала хотела восхититься твоей памятью, но откуда ты знаешь, как меня зовут? И тем более Мика? — Дедукция,— скромно отвечает Аделина. Она спускает ноги на асфальт. Одна сандалия рядом, вторая отлетела куда-то далеко, поэтому девушка наслаждается ощущением тёплого шершавого асфальта под ногами. Она всем телом чувствует, как её заполняют те ощущения, которых не было два года: воспоминания, запахи, звуки, мелодии — от макушки до пальцев ног; она как прозрачный сосуд, в котором смешиваются разноцветные жидкости, пенятся, искрятся и создают изысканные рисунки на поверхности. Целый пласт нейронов был изолированным, и два года она заново училась вспоминать то, что было скрыто в листве, невольно наращивала ассоциативные цепочки — теперь она видит их воочию, сразу все, десятки миллионов. Грузовичок помог восстановить недостающие ассоциации. Она до сих пор чувствует, как в голове восстанавливается то, о чём она и подумать не могла — синапсы целыми галереями, и это как электрические импульсы, но она уже гасит болезненные ощущения и просто анализирует, что появляется в памяти. Как открытие музея, который был заперт несколько лет. Даже кадры с камеры, по поводу которых она недоумевала, оказываются более понятными. Почему только эти воспоминания оказались изолированными? Что с ней делали в лаборатории? Сейчас бы разобраться в этом всём… — Ну серьёзно? Аделина возвращается к реальности. Ветер шелестит листвой, и девочка нетерпеливо постукивает носками кроссовок по асфальтовой дорожке, в упор глядя на Аделину. — Меня тоже зовут Аделина. Я видела ваш автограф на дереве. Девочка потрясённо молчит. Возит кроссовками по асфальту, хмурится, пытается сообразить. — Всё равно не понимаю. — Я расскажу, но это надолго, а мне сейчас нужно чуть-чуть прийти в себя,— Аделина уже совсем не чувствует боли, и в голове кристально ясно. Грузовичок поставил всё на место. Вот бы его увидеть. И снова прокатиться на нём, вцепившись в ручку и в сиденье до белых костяшек. Агния. Вот что было таким горячим в её голове. Ведь это Агния подходила к ней вчера. Почему не получилось её узнать? Как же она снова мучается, наверное — целых два года… Аделина вздыхает.— Слушай. Сейчас мне нужно найти одного человека. Встретимся вечером? Я обещаю всё рассказать, просто потерпи немного. — Вечером у меня концерт,— Лина почему-то смущается.— Кстати, хочешь прийти на концерт? Вроде тебе тогда понравилось… А сейчас я немного лучше играю.— С каждой фразой её голос всё тише. Аделина не выдерживает и улыбается: — Только можно я с собой двух подруг приведу? — Хоть десять! — лицо девочки сияет. — Десять у меня нет. Одна сейчас отчёт по практике сдаёт, а вторую я попрошу надеть комбинезон со значками, и ты её сразу узнаешь. — Серьёзно? — девочка подпрыгивает на месте.— Это она водитель грузовичка? — В точку. — Надо же, я так хотела тогда с вами поболтать, но когда вернулась, вы уже уехали… — Теперь успеем наговориться,— Аделина дотрагивается до её ладони. — Тебе нужны влажные салфетки? — Лина кивает на её босые ноги. — Давай. Аделина выспрашивает подробности, где и когда будет проходить концерт; девочка даёт ей пригласительные. А потом убегает — репетиция, и нужно подкрепиться; обеспокоенно спрашивает, всё ли сейчас в порядке, но Аделина успокаивает её и напоминает про гитару. «Да я скорее одеться забуду». Запах дубов и свежей выпечки; негромкие голоса парочки студентов; ветер крепчает. А ведь Лина наверняка уже учится в университете. Не просто же так она тут оказалась. Девушка сжимает в руках пластинки. Нужно купить ещё колы. Лина уже пятнадцать минут как убежала, а Аделина всё ещё сидит на лавочке и размышляет, что она скажет Агнии. «У нас с тобой ещё много дел. Я так и не уговорила тебя позировать русскому художнику. Мы должны найти ту книжку обо всём на свете. И нас пригласили на концерт. Помнишь, та школьница с берега реки, с бас-гитарой? Ещё одна я. И я должна познакомить тебя с Роми». Аделина уверена, что Агния поймёт всё сразу. А вот для Роми это будет новым испытанием. Аделина встаёт и идёт к университетскому корпусу.