Солнечный ветер

Полёт ласточки За окном яркое солнце, но в здании вокзала сумрачно — окна от пола до потолка, но зал огромный, и в глубине света не хватает. Ряды жёлтых пластиковых стульев уходят в бесконечность. Под потолком беспокойно летает ласточка — залетела, спасаясь от полуденного зноя. Временами она прячется где-то, потом снова появляется и ищет выход. Девушка наблюдает за ней с того момента, когда ласточка появилась в зале. Шея затекла, потому что потолок высокий. — К дождю,— говорит соседка в бежевом костюме. Девушка вздрагивает от неожиданности и вопросительно смотрит на неё. Последние полчаса она мучительно придумывала какую-нибудь незамысловатую фразу, чтобы можно было просто взглянуть на соседку. Посмотреть ещё раз очень хотелось — смешанное впечатление не даёт покоя. Но откровенно рассматривать неудобно, а повод для разговора никак не придумывался. Хорошо, что ласточка появилась, почти избавила от мучительных размышлений. Чем дольше решаешься заговорить с кем-то, тем меньше шансов, что решишься. Спустя час молчания заговаривать как-то глупо. Ну, или казалось глупо, пока эти слова не прозвучали. — Ласточки обычно к дождю.— У соседки в бежевом мягкая улыбка, словно извиняющаяся за то, что повторила. — Мне в детстве так говорил папа,— соглашается девушка после паузы. У неё странное ощущение — стало легче, но сама фраза странная. Приметы о погоде — не то, чего ожидаешь от изысканной красавицы. Но теперь есть повод повернуться к ней, чуть улыбнуться в ответ и говорить ничего не значащие фразы.— Но там такое солнце… — Птицы всегда заранее дают знать. У неё необычный голос — как тёплый вишнёвый пирог и шарик ледяного мороженого. Уютный и серебристый одновременно. — Интересно, как они чувствуют… — Фраза не сильно умная, и хочется поругать себя за неё. — У птиц есть трубчатые полые кости. Они как барометр. Если собирается дождь, давление на высоте падает, птицы спускаются к земле. Им так удобнее, потому что у земли давление выше, птицы уравновешивают давление в этих трубчатых косточках. И кричат, чтобы оповестить других птиц. Мокрым летать не сильно комфортно. И ещё насекомые тяжелеют от того, что влажность повышается. И летают ниже, а птицы ими питаются на лету, поэтому им просто приходится приспосабливаться. Девушка заворожённо смотрит на неё: — Вы биолог? Соседка в бежевом пожимает плечами: — Да нет, просто как-то заинтересовалась. Можно на «ты». — Я поражена. Так просто и так понятно рассказала.— Она решается: — Я Роми. — Роми? Какое необычное имя. — Все так говорят... — Тут же ей самой эта фраза кажется резкой. Ведь имя действительно не самое частое. Она мучительно соображает, как сгладить впечатление от резкости, но девушка мягко улыбается и говорит: — Я Аделина. Роми удивляется так, что закашливается. Аделина мягко касается её плеча, как будто хочет помочь. Роми качает головой: — И ты ещё говоришь про необычные имена. — А я знала, что ты так отреагируешь.— У Аделины поразительно открытая улыбка. Час назад Роми не могла предполагать, что соседка вообще может улыбаться. В зале ожидания не было свободных мест, только по бокам от этой девушки в бежевом костюме по одному сиденью: как будто приготовила для неё; но этого, конечно, быть не может. Роми ругает себя за нерешительность, потому что думает, что оба места заняты. Будет глупо подойти, узнать, что места заняты, и тогда придётся уйти куда-то в зону невидимости, преодолевая неловкость. Роми стоит несколько минут, раздумывая, потом запускает пятерню в шапочку коротких волос, встряхивает головой, вздыхает и направляется к девушке. Конечно, лучше бы спросить, занято или нет, но слова куда-то деваются, в горле пересыхает, и она просто садится. К счастью, соседка нисколько не протестует. Она даже не отрывается от своей книги. Удивительно: за этот час она ни разу не достала телефон, не посмотрела на время, не проверила сообщения, не фотографировала себя, а просто читала. Роми, конечно, подсмотрела, но мало что поняла. Что-то про историю индоевропейского языка. Где на таком говорят, в Индии или в Европе? Конечно, через несколько часов Роми будет знать об этом языке побольше, и уж точно будет знать, что на нём больше четырёх тысяч лет уже никто не говорит. Ещё один повод для смущения: оказывается, Аделина прекрасно видела, что Роми, прищурившись, пытается разобрать непонятные значки и невнятно звучащие слова на страницах, и даже ждала, прежде чем перевернуть страничку, но Роми готова поклясться, что на лице девушки не дрогнул ни один мускул. Краем глаза она, конечно, вдоволь полюбовалась соседкой; на боковое зрение она тоже не жалуется. — Я гадала, ты сядешь рядом со мной или нет. Может, пойдёшь куда-то искать ещё места. Со мной часто остаётся свободное место, и никто не садится. Это потому что ты слишком красивая, думает Роми в ответ. — Я рада, что ты села, не так скучно. Да ты что, поражается Роми, про себя, конечно. Ты серьёзно? А я думала, решусь или нет... Привычка проговаривать ответы про себя давняя. В ответ ведь можно просто улыбнуться или кивнуть. Но Роми удивляется, как легко оказалось разговаривать с Аделиной. Куда подевалась её привычная нерешительность? Где её спасительное смущение, позволяющее не говорить что-то, за что приходится себя ругать? Роми улыбается и кивает. Аделина в светло-бежевом костюме. Брюки, чуть расширяющиеся к низу, лёгкий жакет с широким поясом — выглядит, как блузка; открытый ворот; обнажённые ступни в невесомых прозрачных шлёпанцах. Совершенное лицо с чуть подчёркнутыми тёмными миндалевидными глазами, округлое; губы выразительные, но небольшие. Кожа едва заметно тронута загаром. Тёмные волосы собраны в простой красивый хвост. Небольшая сумка в цвет одежды. От этой девушки ощущение лёгкости, элегантности и странной грустной теплоты. Роми могла бы применить эпитет «совершенная», потому что хотелось просто любоваться, как картинкой. Было даже желание сфотографировать незаметно на телефон; но, конечно, Роми постеснялась. За этот час в деталях рассмотрела девушку. Сейчас, когда можно сесть вполоборота и просто болтать, она, конечно, подмечает новые мелкие чёрточки — едва заметно несимметричные брови, небольшое кофейного цвета пятнышко на шее ближе к ключице, выбившиеся волоски из гладкой причёски. — Ласточка улетела,— говорит Роми и поправляет серые брюки. Она оделась по-походному: серые широкие брюки, светло-коричневая футболка с роботами, простые кроссовки. Ногам жарко; она, ещё раз взглянув на обнажённые ступни соседки, думает, что могла бы и сама взять обувь полегче. Дни жаркие, но она рассчитывала, что в кроссовках будет удобнее ходить пешком. Птицы за огромным окном раскричались, но солнце всё такое же ослепительное: по полу радужные пятна и каллиграфические тени от чёрствых пальм в кадках. — А куда ты едешь? — спрашивает Аделина. — Куда ты едешь? — в этот же момент спрашивает Роми, и обе почему-то смущаются. — Извини… — Что вы… что ты! Я на практику, а ты? На фольклорную. — Тоже на практику,— Аделина улыбается.— Только диалектологическую. — Ты тоже с филологического? — Роми изумлена.— И я тебя не видела в университете… — Я не из этого города. Я опоздала на поезд, отстала от группы. Сюда приехала, жду электрички, потом опять пересадки… Но электричка только вечером будет. — Бедная! Я тоже вечно опаздываю. Если что-то может пойти не так, оно обязательно пойдёт не так. Тридцать три несчастья, как говорит мама… Один раз, когда впервые заработала немного денег, купила родным вкусного мороженого, так моя электричка на час опоздала, а потом ещё два часа стояла на станции и не отправлялась. И в посёлок я привезла пакетики со сладкой водой вместо мороженого. Неудачница, одним словом. Кстати, мой поезд уже полчаса как должны объявить. Подождёшь минутку? Аделина кивает. Роми возвращается расстроенная: — Представляешь, мой поезд отменили. С сегодняшнего дня он не ходит. Я же говорю, тридцать три несчастья… И что мне теперь делать? Она растерянно ерошит волосы; в солнечных лучах они цвета пенки на кофе и поблёскивают янтарным. — А какое направление? Роми объясняет: и про деревню, куда нужно попасть, и про полустанок в тридцати километрах от узловой станции. — Сейчас... — Аделина, прищурившись, смотрит на табло с расписанием поездов.— Смотри, есть поезд семь-два-ноль-шесть, мы можем с тобой доехать до конечной станции, а оттуда уже на автобусах можно будет поехать. — А когда отправляется? — У Роми зрение не такое острое, и буквы на табло двоятся. — Через шесть минут. Едем? — Ой! Тогда бежим за билетами. Обувь Роми практичнее; Аделина на бегу едва не теряет свои прозрачные шлёпанцы, и Роми хватает её за руку; кассирша за крошечным окошком ужасно медлительная, поэтому в вагон залетают в последнюю минуту: — Как беспокойные ласточки,— Роми пытается отдышаться; в тамбуре они смотрят на удаляющийся вокзал, и за окном уже мелькают пыльные городские деревья. — Точно. Аделина кивает; кажется, она даже не раскраснелась от бега. Она достаёт из сумки бутылку с водой и протягивает девушке. Роми благодарно удивляется и делает несколько жадных глотков. — Прямо спасаешь меня. Уже второй раз за шесть минут. Аделина улыбается: — Идём сядем. Ехать долго, часа два с половиной. Отчего звенящие переезды так волнуют сердце? Когда едешь на поезде, смотришь в окно на пролетающие рощи и поля, и неожиданно пути пересекает грунтовая или асфальтовая дорога с одинокой машиной, терпеливо ожидающей, пока перестанет мигать красный свет. Роми разувается и забирается с ногами на сиденье, во все глаза смотрит на пруды, перелески, гудящие подстанции и водонапорные башни, на ждущие вереницы разноцветных машин, на старые металлические мосты, взахлёб делится впечатлениями; Аделина сидит с прямой спиной и всё так же грациозна — даже в обшарпанном вагоне; на воодушевление Роми она отвечает мягко, рассказывает про художника, чьим именем названа одна из станций, про мягкие иголки лиственницы и виды облаков, развлекает новую знакомую историями про древние языки и про необычные забавы давно исчезнувших народов. Дачники с саженцами и с гитарой даже замолкают, вслушиваясь, а потом с сожалением выходят на своей безымянной станции. И почему в поездах так хочется есть, даже если перекусил совсем недавно? Есть и разгадывать кроссворды, или играть в карты, сидя по-турецки. Роми делится с Аделиной шоколадкой; небо за окном приобретает жемчужные и сиреневые оттенки. Остановок так много, что они сбиваются со счёту: тридцать седьмой километр, какие-то садовые товарищества, остановка с медицинским названием; голос диктора с хрипотцой и электрическим потрескиванием из динамиков не слишком внятный. Девушки успевают подремать по очереди, Аделина гигиенической помадой смягчает пересохшие губы Роми — непонятно только, от чего они пересохли, от жары, волнения или болтовни. В вагоне больше никого — лишь они и тени от шумных деревьев, редкие пятна света, когда солнце выглядывает из-за облаков. Временами вагон грохочет, прервав на половине фразы, и в этот момент можно несколько секунд смотреть друг на дружку и улыбаться просто так, потому что можно. А потом снова ровно и мерно колёса стучат по рельсам, свежий воздух залетает и заставляет ёжиться, но Роми, обняв коленки и скрестив босые ступни, всё слушает убаюкивающий голос попутчицы. Снова остановка, в тишине лишь гудение проводов и запахи, предвещающие скорый вечер. Уже вторая шоколадка съедена, и Роми аккуратно сворачивает фольгу в блестящую колбаску. Аделина делает паузу и хмурится. — Ты чего? — спрашивает Роми и тут же сама замирает, думая, не слишком ли резко прозвучал вопрос. — Как-то тихо. Они вместе выглядывают в широкую форточку и ничего не могут понять. — Идём-ка посмотрим… Роми торопливо зашнуровывает кроссовки и вскакивает. Вагон старый, даже двери не автоматические, и девушки, стоя в тамбуре и высунувшись по пояс наружу, поражены и ничего не могут понять. Роми, на всякий случай не отцепляя руку от поручня, даже спускается на щебёнку, потому что перрона нет, и ошарашенно вертит головой. — Как так? Аделина спускается вслед за ней, стараясь не зацепиться беспечной обувью за металлическую сетку ступенек; она тоже растеряна. Их вагон единственный; ни электровоза, ни других вагонов. Вагон стоит на запасных путях, которые заканчиваются в пяти метрах: поперёк рельсов лежит огромное почерневшее бревно. Налетает порыв ветра и снова стихает. — А я ещё думаю, почему мы так долго стоим,— вполголоса говорит Аделина. — А я даже не заметила… В полной растерянности они возвращаются за своими сумками и снова выходят на свежий воздух. — Что-то мне подсказывает, что дальше этот вагон никуда не поедет.— Роми пожимает плечами.— Знаешь, я даже не сильно удивлена. Если уж не везёт, то последовательно. Я же говорила, что если что-то может пойти не так… — Да, говорила,— хмуро отвечает Аделина. Роми думает, что, наверное, такой совершенной девушке сложно ощущать неловкость за неудачу, пусть и невольную, и ей становится жалко Аделину. Она нерешительно берёт её за руку, и Аделина, против её ожидания, обеими руками сжимает ладонь Роми. — Можно, конечно, подождать, вдруг его решили прицепить к другому поезду… Но мне тоже кажется, что бессмысленно. Они всё равно полчаса ждут, устроившись на поваленном стволе чуть поодаль. Но вагон, чётко прорисованный в сиреневом воздухе, замер, как будто собирается простоять тут до скончания века. Очень хочется тяжело вздохнуть, но Роми не хочет, чтобы Аделина подумала, что она поддаётся панике, и поэтому сдерживается. Сеть на телефоне почти не ловится, карту не посмотришь, поэтому они даже не могут понять, на каком они полустанке. Ни вывески, ни захудалых досок под ногами, как будто вагон отцепили на перегоне между станциями. Аделина достаёт из сумочки фотоаппарат и делает пару снимков. Фотоаппарат необычный, кнопок множество, как зубцы башен на средневековом замке. Роми тоже хотела сделать снимок, но не решалась, потому что ситуация ей казалась сложной, чтобы легкомысленно фотографировать. Но после того, как Аделина несколько раз щёлкнула затвором, она достаёт телефон и тоже снимает. Тайком, конечно, и Аделину тоже. Небо сливовое, и снимки сумрачные, насыщенные. — Как бы под дождь не попасть,— голос Аделины едва заметно обеспокоенный.— Мы можем идти вдоль путей, дойдём хотя бы до следующей станции. Через сорок минут густые деревья обступают железную дорогу, а по рельсам идти совсем не хочется: если поедет поезд, деваться будет некуда. Ветви оплетают друг друга, и сырой сумрак между деревьями кажется зловещим; Роми делится сомнениями, потому что отлично понимает, что пробираться по зарослям не лучший выход. Зоркая Аделина сообщает, что видит какие-то крыши, но нужно спуститься от железной дороги по тропинке и дойти до них: — Может, там подскажут; а может, кто-то на машине сможет подбросить. К селению идут с тяжёлым сердцем, и небо совсем потемнело; по пути почти всё время молчат, и Роми, решившись, снова берёт девушку за руку. Аделина улыбается уголками губ и крепче сжимает её ладонь. — Не потеряюсь… — У меня обувь удобнее,— словно оправдываясь, говорит Роми. — Ты дальновидная,— соглашается Аделина.— Я уже жалею, что так нарядилась. Она рассказывает, что на практику они должны были приехать с группой в небольшой городок на границе между двумя областями. — Я думала, тоже в деревню,— улыбается Роми. — Я бы тогда по-другому экипировалась. — А что за диалекты? Аделина увлечённо рассказывает. Голос её, как и всегда, спокойный, но глаза чуть больше блестят, когда она рассказывает о чём-то интересном; Роми помогает ей перебраться через поваленный ствол с осколками веток. — Ты столько всего знаешь… — Так интереснее жить,— улыбается Аделина, и в голосе её слышится смущение. — Мне нравится. Продолжай. — Я думала, тебе уже надоела моя болтовня. — Я думала, это я такая неуверенная в себе. А тебе вроде нечего стесняться. Не надоела, чего ты. Аделина показывает ей язык, и Роми от неожиданности смеётся. Не такая уж она фарфоровая куколка, думает девушка, а обычный живой человек; правда, на ногах до сих пор ни одной царапины после камней, веток и разбитых бутылок на тропинке. Ладонь чуть взмокла от того, что крепко держат друг друга, но меньше всего Роми хочется разжимать пальцы. Селение показывается неожиданно — деревья расступаются, и перед девушками белёный дом на невысоких сваях, а рядом приземистые пристройки; всё заросло высокой травой и дикими цветами; девушки обходят дом кругом, поднимаются на крыльцо, и Роми, помедлив, стучит в дверь. Песня из-за реки Роми спит беспокойно, измученно просыпается от каждого шороха; поэтому от тихого звука босых шагов она привстаёт на локте и смотрит на квадрат окна. Луна обнимает светом тёмную стройную фигурку; волосы плещутся на ветру, и бездонное тёмное небо едва заметно начинает синеть. Бронзовая статуэтка в свете луны. Сны клочками разлетаются, и через секунду не вспомнить ни одного. Роми спускает ноги с кровати и неслышно пересекает комнату; Аделина вздрагивает, когда девушка касается её обнажённого плеча: — Не слышала, как ты подошла... — Так глубоко задумалась? Аделина неожиданно прижимает кончик пальца к её губам: — Тише… Слушай. Палец её пахнет хвоей и земляникой. Роми прислушивается. — Как будто за рекой, да? — Да,— так же шёпотом отвечает Аделина. Они уже знают, что в трёх сотнях метров река — блестящая ленточка беспокойной воды, в шесть минут можно переплыть, если постараться; отсюда воду не видно, но запах её чувствуется. И слышна далёкая песня. Невнятная, слов не разобрать, сердце царапает усталым и горьким напевом. — Утром сходим на разведку? — Конечно,— кивает Роми.— Ложись спать. Ты тоже устала. Час безрезультатных поисков вечером, и стало понятно, что деревня заброшена — крошечная, в двадцать пять домов, и никого. Где-то совсем пусто, паутина и затхлость, где-то вещи, словно хозяева бросили всё и ушли. Девушки растерянно бродили от одного дома к другому, уже не стучались, а просто раскрывали двери, светили себе телефонами, тяжело вздыхали. На одном крыльце сидели, держали совет, что делать дальше; а что делать, если скоро ночь? Дождь так и не разошёлся, только несколько капель упало, но ветром тучи унесло, и луна сияет спокойно. Роми разыскала колонку у заросшей дороги, напилась и набрала воды; футболка вся мокрая и холодная, и хорошо, что уже вечер, почти ничего не разглядишь. Ночевать решили в том доме на сваях, что увидели самым первым; он чистый, две кровати, и дверь закрывается на увесистый засов. Скоро, конечно, стало душно, поэтому открыли форточку, а потом распахнули окна настежь, и занавески волновались под лунным ветром. Девушки вымыли пыльные чашки, вытряхнули покрывала, засыпанные сухой листвой и сором с потолка. — Уже сообщила своим? И я нет... Забыла... Уснуть не получается; девушки сидят на широком подоконнике, делятся бутербродами и конфетами. «Вот бы чаю ещё»… Тихо шлёпая босыми ногами по гладкому крашеному полу, светят телефонами, разыскивают кипятильник, чайник и нетронутую пачку чая — счастье; Роми уже голоногая, в длинной домашней футболке — откопала у себя в рюкзаке; Аделина всё ещё в своём элегантном костюме. Роми долго решается, но предлагает: — У меня есть ещё длинная простая рубашка; или ты взяла с собой? Извини… Аделина удивляется: — Почему ты всё время извиняешься? Я вот даже не подумала, что мне придётся ночевать в заброшенном доме. Конечно, не откажусь! Её голос теплый, но сердитые нотки от того, что Роми так стесняется предложить помощь, заставляют вздрогнуть. Девушка вздыхает глубоко, чтобы успокоиться, снова копается в рюкзачке, протягивает сложенную рубашку Аделине. И отворачивается, чтобы та переоделась. — Как у тебя всё там умещается? Сейчас в голосе Аделины звучит искренне восхищение, и от этого в груди тепло. — Это старый рюкзак, мне ещё бабушка подарила давным-давно. Удобнее всего для путешествий. Я себе покупала рюкзаки и сумки, но долго они не живут. А этому… Сколько лет, если мне ещё четырнадцать тогда было? Пять лет уже ему, ужас, и как новый. Аделина с любопытством проводит кончиками пальцев по вышивке на рюкзаке: солнце, река и цветы. Роми впервые гордится своим рюкзачком. Впотьмах девушки передвигаются с осторожностью: коленки встречаются с вещами неожиданно и больно. — Тут радио есть. Включим? Приземистый деревянный радиоприёмник шуршит и гудит, но ловит местные волны. В новостях что-то про автобус, потом музыка. Роми сидит на корточках, уставившись в одну точку. — Ты чего? Аделина обеспокоенно вглядывается, потом спрыгивает с подоконника и подбегает, трясёт девушку за плечи: — Что с тобой? Роми! Что случилось? — Тот автобус… Я просто на него опоздала. А он разбился. Врезался куда-то. Там дождь был. У нас не было, а там ливень целый… Дожидаются следующих новостей: «Водитель автобуса и четверо пассажиров госпитализированы. Серьёзно пострадавших нет». — Все живы,— шёпотом говорит Роми. Аделина сидит рядом в неудобной позе и гладит её по плечам и по волосам. Роми прячет лицо в ладонях. Аделина осторожно убирает её руки, вытирает ей мокрые щёки и, поколебавшись, обнимает девушку. Одна на корточках, вторая на коленках, обнимать совсем неудобно, но Роми потихоньку перестаёт дрожать. — Ты меня третий раз спасаешь, ты понимаешь? Теперь по-настоящему. — Видишь, не всегда несчастья там, где ты. — Так себе шутка,— Роми дёргает плечом, и Аделина мягко убирает руки. Роми тут же пугается, что это грубо, и снова извиняется. — Мадемуазель Прости, вот как я тебя буду называть. Очень французское имя. Да, у меня чувство юмора так себе. Зато ты улыбнулась. Роми хлюпает носом и неожиданно для себя прячет лицо на плече у Аделины. Обниматься, плакать и улыбаться одновременно очень странно. Сверчки поют пронзительно за окном, и где-то вдали шумит река. Шипящее радио выключили; Роми, прислонившись спиной к жёсткой кровати, сидит на полу, вытянув ноги, и торопливо пишет сообщения однокурсницам и руководительнице; шёпотом ругается, не попадая пальцами в нужные буквы, стирает, снова пишет, и сообщения не с первого раза отправляются — сеть всё такая же слабая; Аделина наливает ей сладкого чая. — Где ты сахар раздобыла? — Ещё и тростниковый,— уточняет Аделина.— Правильное питание посреди ночи. Там же, где и чай. — Я обычно без сахара пью, но сейчас прямо хорошо сладкий. Успокаивает. Аделина садится на кровать; Роми склоняет голову ей на колени, и Аделина перебирает девушке волосы на голове. Роми прикрывает глаза. Девочки уже ответили на сообщения; они тоже волнуются за неё, ругаются, что раньше не написала, и от этого тепло на душе; и от пальцев Аделины тепло. Наговорившись, укладываются спать; ещё полчаса, и кровати уже сдвинуты поближе, потому что шептаться через всю комнату неудобно. Девушки сами не могут объяснить, почему они шепчут, а не говорят в полный голос. «Будешь смеяться, но я есть хочу». Роми и правда хихикает: «Слушай, у меня же ещё кола и крекеры есть. Совсем забыла». В полутьме шорох лёгких простынок, футболка уже влажная — в ночном воздухе душно, словно гроза ещё собирается; тихо босиком по доскам пола, едва поскрипывающим, футболку то и дело натягивает пониже, чтобы хотя бы бёдра прикрыть. Аделина тоже спускает ноги на пол и пробирается между вещами к подоконнику: настольную лампу нашли, но она так и не включилась, а у окна луной всё залито, серебристо и едва заметное волнение воздуха. Даже шелест листвы почти не слышен; у девушки рубашка едва завязана узлом на животе, и над грудью бисеринки пота. «Очень душно». Роми кивает, с шипением открывает бутылку колы, наливает в чашку и протягивает девушке. Аделина заворожённо наблюдает за тем, как пузырьки подлетают над янтарно-коричневой поверхностью напитка. Подносит чашку к губам, чуть сморщившись от сладких брызг, бьющих в нос, отпивает, и выражение её лица непривычное. — Ты как будто ни разу не пробовала колу. — Ни разу… Так необычно.— Она отламывает кусочек крекера и облизывает солёные пальцы.— А ещё можно? — Надо же. Ты как пришелец. Первый человек в моей жизни, кто не пробовал колу. Нравится? — Внутри как будто что-то происходит,— она показывает себе на грудь, прочертив пальцем линию от ключиц и ниже, и Роми, на мгновение взглянув, тут же отводит глаза и снова наливает колу. Ткань рубашки, которую она дала Аделине, очень тонкая. — Только спать может совсем перехотеться. Тело устаёт, а уснуть не можешь. Я сразу не подумала.— Роми достаёт из рюкзака влажные салфетки, проводит у уголка губ Аделины и даёт ей всю пачку, чтобы вытерла руки. — Это ничего. Я могу очень долго не спать, это не страшно.— Она кивает в знак благодарности. — Мне бы так,— вздыхает Роми.— Я часами могу лежать и смотреть в потолок, или проваливаться в сон и тут же снова просыпаться. Выматывает. — Я тебе спою колыбельную,— улыбается Аделина,— если не уснёшь. Роми кивает и отворачивается, вроде как поправить рюкзак на полу, но на самом деле потому что глаза щиплет. Почему едва знакомый человек, невероятно милая девушка, так запросто помогает ей? Почему она обнимает её, поддерживает, старается, чтобы ей было хорошо? — Я тебе колу оставлю тут рядом, на стуле, если ещё захочешь. — Спасибо! Ложись, я ещё полюбуюсь луной и тоже лягу. Роми заворачивается в простынку. «Полюбуюсь луной». Ей бы тоже хотелось сесть рядом и любоваться орнаментом на поверхности начищенной луны. Но она пропустила момент, когда так можно было сказать, а теперь уже неловко. И в футболке жарко, а снимать неудобно. Мысли вязкие, наползают друг на дружку, и долгое мгновение, сонно приподняв голову, она смотрит на Аделину — с обнажёнными ногами, в её белоснежной рубашке; она закатала рукава, и запястья тонкие, а бокал с колой в её руках тоже кажется чем-то утончённым, хотя ручка сколота; получилась бы красивая фотография, но не идти же за телефоном — бросила в рюкзак; она опускает голову на подушку, пахнущую сеном. Повозившись, девушка задирает футболку, чтобы хотя бы живот был голым. За окном вскрикивают ранние птицы. Роми вполсилы волнуется, что окно оставили открытым, подпрыгнуть и подтянуться она и сама могла бы. Но проваливается в сон, потому что вокруг тишина. Сквозь сон Роми видит, как Аделина, на ходу снимая рубашку, забирается в постель и легко накрывается простынкой; рубашку она бережно повесила на каретку. Сны мешаются с явью, луна то золотая, то зелёная, и рубашка в сполохах неоновых ночных огней, и в гудении поездов, и блестящее в ночном воздухе тело Аделины растворяется в пустоте; только потом снова осторожные шаги и шипение бутылки с колой; сквозь сон Роми улыбается — или только в мыслях, а потом снова всё затихает, даже сверчки. От духоты в воздухе Роми просыпается вновь, устало сердится сама на себя, и, не раскрывая глаз, больше чувствует, чем слышит Аделину — простынка, шелест шагов по тёплым доскам пола. Воздух застыл, и по движению воздуха легко понять, что девушка дошла до окна и застыла; силясь не заснуть, Роми беспокоится за неё, что не выспится, и встаёт следом… Они слушают пение. Ровное и протяжное. Роми, проснувшись до конца, замечает, что они соприкасаются бёдрами, стоят совсем рядом, вслушиваясь. Тоненькая Аделина даже не надела рубашку, закрыла лишь грудь руками, и кожа её действительно бронзовая, и профиль как с монетки. Волосы она снова забрала в хвост, потому что шея влажная. — Почему ты думаешь, что за рекой? — шепчет Аделина, когда песня стихает. — Направление такое у звука… Я училась определять правильное направление звука, когда в походы ходила,— она чуть смущённо улыбается, словно это стыдно. Сложно представить, что Аделина ходит в походы. Так себе романтика, когда по колено в грязи. — Здорово как,— кажется, в шёпоте девушки не слышно насмешки, она и правда говорит это с одобрением.— С классом ходила или с друзьями? — Одна.— Хочется откашляться, такое сухое получилось это слово. Аделина на мгновение находит её ладонь и сжимает, а потом снова отпускает. Гулкий стук старой лодки — Шорты и рубашка? У тебя там платяной шкаф, не иначе. Аделина даже удивляется как-то хрустально, и Роми старается не слишком явно заливаться румянцем. — Это всё старый рюкзак, там столько всего помещается… В утреннем свете в комнате намного больше вещей. Даже старенький холодильник; он, впрочем, отключён. Приземистые деревянные сундуки, расшатанное кресло. Полочки с травами и чаем, и цикорием, и даже с кофе; и доисторические печенья, и мешочки с мукой и специями. Под Аделининой кроватью спрятался пузатый телевизор. Ворох одежды в углу, стул с шаткими ножками изнемогает от вещей. Засушенные тыквы; пожелтевшие пластмассовые часы на полке; болотистая вода в банках с веточками от вербы; дореволюционная посуда. У крыльца расколотые горшки с цветками, дикими, с горошком и алоэ; на стенах карманы с инструментами и варежками; и ещё старый разобранный велосипед. Он до сих пор пахнет смазкой. По очереди бегают к колонке у дороги умываться; Аделина словно вообще ничего не стесняется, а Роми, убеждая себя, что её не видно, стягивает футболку и, присев на корточки, ополаскивается ледяной водой, глубоко выдыхает, чтобы не взвизгнуть от неожиданности, и натягивает футболку на мокрое тело. Кажется, ночью вода была теплее. Аделина уже в своём костюме, безукоризненном, словно вечером и не пробиралась по заросшим тропкам и колючим кустам; только босиком, и штанины чуть подвернула. Исследуя рюкзак, Роми выуживает джинсовые шорты и просторную клетчатую рубашку; к счастью, её можно надеть на голое тело, потому что даже утром жарко. Отвернувшись, она быстро переодевается, пока Аделина на пороге любуется солнечным небом. Лёгкие облака жмутся к горизонту, и долгожданный ветерок колышет листву. Закинув на плечо рюкзак, Роми выскакивает на крыльцо следом. — Тоже босиком пойдёшь? Роми кивает: — Я гадаю, как мы через реку будем переправляться. Мне кажется, придётся вброд. Трава тёплая и приятная, и шагать легко, и даже мелкие камешки на тропинке не мешают. — Будем надеяться, что там мостик где-нибудь есть. Или плот,— беспечно отвечает Аделина. Ни моста, ни плота не видно, и поверхность реки безмятежна на солнце; но в камышовых зарослях находится древняя лодка, крошечная, и даже вёсла на месте. Вычерпать из неё всю воду получается не сразу, но Аделина закатала брюки выше колен, и обе стараются, не без труда отвязывают лодку, и Роми, вернувшись на песчаный берег за рюкзаком, прикидывает, в какую сторону плыть. Шлёпая по мелководью, она забрасывает рюкзак в лодку, где уже сидит Аделина, отталкивает судёнышко и запрыгивает в него. И берёт вёсла. — Не устала грести? — беспокоится Аделина через две минуты. — Сиди.— Роми чувствует, как в ней проснулся капитанский дух.— Я привычная. Она старается грести так, чтобы брызги не попадали на костюм Аделины. Лодка старая и рассохшаяся, протекает, поэтому ступни в воде. Но эту лужу не вычерпать. Солнце такое яркое, что получается только молчать. Путешествие заканчивается слишком быстро: река не тех масштабов, чтобы устать. Роми выбирается на берег, привязывает лодку к стволу огромной усталой ивы и помогает Аделине выбраться на берег. Девушка приводит брюки в порядок, и Роми терпеливо ждёт, вглядываясь в деревья и редкие домики в долине. Вокруг красиво; Аделина достаёт свою необычную камеру, делает несколько снимков, пока Роми держит её сумочку. Сумочка вкусно пахнет кожей. «Тоже любишь всё нюхать?» — Аделина улыбается. «А кто ещё?» — «Я. У меня даже фотоаппарат умеет запахи снимать».— «Ух ты! Покажешь?» Роми изумлена и не верит, Аделина тихо смеётся: «Заинтриговала?» — «Ещё бы! Всегда о таком мечтала».— «Обязательно потом покажу». Сказительница — это слово произносит Аделина. Это звучит внушительно, говорит она. Сказительница — высохшая приземистая старушка, укутанная в цветастое и синее, как в цветы со старых ковров; её морщины — карты древних торговых путей; она будто ждала девушек; голос у неё странный, пронизанный ветрами, навевающий беспокойство на сердце, даже когда просто говорит. «Арина»,— говорит старушка,— «и никаких отчеств». Роми и Аделину она заметила ещё давно, когда они только садились в лодку; она совсем не удивляется их именам. Пахнет горячим хлебом, чесноком и вялеными помидорами. Она угощает их неправдоподобными пельменями и чаем с чабрецом, расспрашивает, что нового в городе; жалуется, что телевизор совсем перестал работать, только ерунду какую-то говорит, слушать невозможно. Вот и развлекается, поёт на всех наречиях, что помнит, сама себе радио и телевизор с интернетом. Роми и Аделине говорить ничего не требуется; они лишь тихонько кивают, включают диктофоны на телефонах, изредка отвечают на вопросы и чувствуют травянистое летнее блаженство. Бабушка не сидит на месте; она вообще, кажется, не сидит. Когда не рассказывает, она напевает; когда закашливается, хлопочет по дому, а потом снова рассказывает — про деда, и про другого; про свои свидания в соседних селениях, про работу в больнице, в библиотеке, проводницей и кастеляншей; про то, как болеть надоело, и про соседку вредную, и про подруг из школы — всех помнит по именам, чудным и непривычным. И снова поёт. «Это сейчас чувашский»,— шёпотом сообщает Аделина. Роми растерянно распахивает глаза и уточняет: «Чувашский язык? Ты его понимаешь?» Аделина кивает: «Потом. Тише…» Старушка рассказывает сказки на марийском языке, с лёгкостью переходя на русский и почему-то на немецкий. И напевает на странной смеси татарского и башкирского — «Как ты их различаешь так сходу?» — «Потом всё расскажу»,— шёпотом смеётся Аделина. Они сидят, поджав босые ноги, на крепких вековых табуретках у стола, прилежно записывают истории — Роми достала из рюкзака пару тетрадей и разноцветные ручки. По пути Аделина сказала, что Роми как школьница у бабушки в деревне, в своих шортах явно походного вида, в мальчишеской рубашке, босоногая. Роми почему-то понравилось, как она это сказала. Аделина даже за дубовым столом с чугунками и глиняными тарелками остаётся элегантной. Записей на диктофонах целый ворох. Арина, кажется, вспоминает события двухсотлетней давности, но это не кажется неправильным; её речь мягкой картофельной скороговоркой, с масляными согласными, с протяжными водянистыми гласными, плавная, закатная. Она любопытная, выспрашивает про университет, про мальчиков, и Роми впервые видит, как Аделина смущается, и щёки у неё румянятся. Роми удивлена, но старается не показывать этого, чтобы девушке не было неловко, и сама охотно рассказывает, что мальчики дружить с ней очень рады, а вот своей принцессой её никак не видят. Старушка смеётся и утешает — морщинистая её ладонь тёплая, когда гладит по волосам, и сиреневый лимонад тоже в утешение. В дом, отряхивая сапоги, заходит мужчина лет шестидесяти, загорелый до состояния железнодорожной шпалы. — Опять студентов сказками кормишь... Голос у него густой, как смола. Кажется, он принял Роми за мальчика с её шапочкой коротких упрямых волос. — Мой внук,— с нежностью говорит Арина девушкам,— младший. На укоризну внука она не обращает никакого внимания. Аделина с удовольствием слушает, как Роми расспрашивает старушку про вокальные приёмы, про то, играет ли она на инструментах. Арина выносит длинный и необычный инструмент со струнами; сетует, что играть на нём давно не пробовала, и Роми, поколебавшись, спрашивает разрешения и перебирает струны, проводит по ним пальцами вдоль, берёт аккорды. Даже ворчливый внук притихает в углу. Солнце настойчиво пробирается сквозь пломбирные облака, желтоватые, подтаявшие и обещающие скорый закат, и девушки, возбуждённо переговариваясь, возвращаются обратно. Роми делает вид, что не замечает, что Аделина фотографирует её на свою зубчатую камеру. Это до сих пор непривычно. Непроизвольно хочется съёжиться, поджать пальцы на ногах, проверить, не просвечивает ли ткань на рубашке; и занавесить лицо волосами, но совсем недавно постриглась, чтобы избавляться от этой привычки. И ужасно любопытно, какая она на этих фотографиях. — Надеюсь, лодка на месте, и мы сможем перебраться обратно... — Голос Роми мечтательный и неуверенный, как обычно. Аделина забегает перед ней, приставляет к её лбу указательный палец и спрашивает, пристально глядя на девушку: — Почему ты всегда предполагаешь самое плохое? Почему ты настолько не уверена в себе? Роми растерянно останавливается. И даже обнимает себя за плечи. Эти слова Аделины непривычны и неожиданны. — У тебя есть родители. Ты учишься в университете не по поддельным документам. Ты помнишь своё детство. У тебя даже есть бездонный рюкзак. Но… Ты всё равно отгораживаешься от хорошего. Ты думаешь, что если что-то неудачное произойдёт, то только с тобой. И всегда извиняешься. Роми… Роми растерянно смотрит на неё. И, вздохнув пожимает плечами. — Со школы как-то. Да ну, не хочу говорить об этом. Я правда не верю, что со мной произойдёт что-то хорошее. Что я смогу быть кому-то интересна. — Я заметила,— сердито говорит Аделина.— Но разве это правда? Роми обескуражена. Она снова пожимает плечами: — Не знаю. Не ругайся. Не хочу тебя расстраивать. — Но ты расстраиваешь. Почему ты считаешь себя хуже всех? — А разве я лучше? — Точно не хуже. Не спорь. Знаешь, я получила удовольствие, когда ты играла на каягыме. И когда расспрашивала Арину про вокальные партии. У тебя так глаза горели… — Это был каягым? Корейский? Как в дорамах? Аделина с улыбкой кивает: — Я думала, ты поняла. — Видишь, какая я никчёмная. — Роми… Ну зачем ты так… Аделина останавливается. Роми по привычке запускает пальцы в волосы, чтобы занавеситься. Но понимает, что она как на ладони перед девушкой: растерянная, летняя, с голыми ногами. — Прости, Аделина. Я сама не знаю, почему так. Честно. Не ругайся… Просто всегда всё, что я делала, все критиковали. Родители, одноклассники, подруги. — Не такие уж и подруги, значит. Мадемуазель Прости… И, кстати, у тебя причёска отличная, даже когда ты не ерошишь себе волосы каждую секунду. Неожиданно в глазах Роми загорается огонёк: — Ты лучше вот что скажи. Как получается, что ты ходишь по пыльной дороге, на лодке, по колено в воде, по кустам, а костюм у тебя как будто только что постиранный и отглаженный? И почему у тебя ноги такие чистые? Аделина лишь смеётся. И берёт Роми за руку. Роми с облегчением выдыхает. И, взъерошив волосы, говорит: — Я вот о чём подумала. А ведь теперь мне незачем ехать на практику... Сегодня столько услышали и записали. — Мне тоже. Вернёшься домой? — уточняет Аделина. — Я бы ещё побыла тут,— помолчав, отвечает Роми. — Хорошо. Не будешь против, если составлю тебе компанию? — Ты ещё спрашиваешь? — поражается Роми.— Мы как раз расшифруем все записи, можно просто побродить, здесь такие места… Главное, мне вернуться домой через две недели, иначе меня съедят и не подавятся... — Роми видит, как девушка улыбается.— Но до этого я совершенно свободна. Аделина мягко, но настойчиво отстраняет девушку и сама садится на вёсла. «Я поведу». Роми уже не скрываясь делает несколько фото — Аделина с закатанными до колен брюками, упрямая, раскрасневшаяся, и жакет её не так аккуратен, как обычно; ей непривычно орудовать вёслами; небо ясное, тёплого цвета, и вода играет брызгами. Когда Роми показывает ей снимки, Аделина улыбается и говорит, что они уже есть на её фотоаппарате. — Как так? — Я тебе расскажу и покажу… Волны гулко ударяются о рассохшиеся борта старой лодки, и Роми крепче держится за деревянную лавку. Блики солнца на прозрачной воде Когда Аделина заходит с цветами, Роми сидит на коленях перед рюкзаком и разбирает вещи — их действительно накопилось много. Непонятно, потому что кажется, что складывала только необходимое, но откуда в рюкзаке плойка, набор наклеек с корейской поп-группой и вязаный медвежонок? Девушка хочет поругаться сама на себя, но замирает: раздаются лёгкие шаги, и появляется Аделина. Вся светлая, в той белой рубашке, что позаимствовала у Роми, в таких же белоснежных трусиках, босая — оставляет узкие влажные следы на досках пола; и с целым ворохом белых и нежно-фиолетовых цветов. Она прижимает цветы к груди, и Роми, встряхнув головой, чтобы не любоваться слишком уж откровенно, говорит: — Погоди! Замри вот так… Она уже привыкла, что Аделина себя чувствует комфортно в любой одежде или совсем без одежды. Позавчера утром устроили душ под деревом — ночью прошёл лёгкий дождь, вся листва была мокрой, встряхивали ветки и замирали под холодными водопадами. Роми стеснялась раздеваться до конца, Аделина нет. Роми поначалу смущалась даже смотреть на девушку, пока та не объяснила ей удивлённо: — Ты девочка, и я девочка, что тут такого? Не понимаю. Полдня Роми размышляла над этим, потом решила свыкнуться и постараться не стесняться. После того, как Аделина сама попросила пофотографировать её — на закатной реке,— стеснения почти совсем не осталось. Днём, пока плавали на лодке в соседнюю деревню за продуктами, Аделина рассказывала, как менялось отношение к обнажённому телу со времён древнего Египта и до начала двадцать первого века. Роми пыталась в уме нарисовать график зависимости. На рассказе о средневековой Японии она робко сказала: — Я, конечно, постараюсь всё это запомнить… — Тебе не сильно интересно? — спохватилась Аделина. — Нет, что ты! Как раз интересно, хотя непривычно. Видишь, я даже стараюсь не краснеть, когда ты сообщаешь подробности. Аделина улыбнулась: — Извини, я сильно увлекаюсь. — Я заметила, но у меня ощущение, что за эти дни я от тебя больше узнала, чем в школе или университете. Откуда ты всё это знаешь? — У меня мозги подключены к глобальной информационной сети.— Аделина пытается быть серьёзной, но уголки губ выдают её. — Сделаю вид, что поверила,— Роми начинает грести дальше. После того дня девушка уже привыкла без спросу хватать камеру с десятком кнопок и фотографировать Аделину, когда замечала что-то новое и прекрасное — когда Аделина прозрачна, как розовое шампанское, или задумчива, как ночные ивы. Камера уютно лежит в ладонях. Сейчас, в утреннем свете, в мягких лучах из окна, Аделина выглядит почти невесомой, воздушной от светящихся волос до тонких пальцев ног, и не запечатлеть её было бы преступлением. Роми делает несколько кадров, выдыхает и говорит: — Всё, ты тоже можешь дышать. И подбегает к Аделине показать кадры. Девушка тоже впечатлена; они листают снимки: — Ты так здорово строишь кадр. Здесь я себе очень даже нравлюсь. Роми хмыкает: — Ты серьёзно себе можешь не нравиться? — Ну я же рассказывала. Аделина рассказала про камеру в первый же день. Пока они вытаскивали лодку на берег; пока Роми искала мастику и замазывала щели в лодке, шпаклевала и красила; пока сидела рядом с девушкой на краешке лодки, внимательно слушая,— Аделина рассказывала про те снимки, которые увидела на камере. — Я её стащила. Поначалу девушка пыталась избегать подробностей, говорила с паузами, сомневалась. Потом махнула рукой: — Всё равно это очень странно. Расскажу, а ты сама решай, верить или нет. Роми была заинтригована, польщена и насторожена одновременно. Эта девушка решилась доверить ей какую-то тайну, не постеснялась признаться в преступлении, да ещё сомневается, что Роми может принять её рассказ. Аделина, подбирая слова, рассказывает: — Если листать дальше, то там предсказания, что будет потом... Я опасаюсь туда заглядывать. Но это могут быть совсем не предсказания, а мои мысли. На камере четыре кнопки спуска. Для снов — с таймером, который выглядит как маленький циферблат. Ещё полдюжины кнопок для настройки. — Некоторые сны я удаляю, неприятные, тревожные. Фотоаппарат умеет снимать сны, желания, мысли и запахи. Обычные кадры, конечно, он тоже умеет делать. Потом, когда Роми уже поняла и поверила, они с Аделиной сделали на эту камеру море летних снимков, как делают все девушки, у которых оказывается камера в руках. Фотографировали свои босые ноги в цветах, довольные улыбающиеся мордашки. Чашки с чаем рядом с ветхими книгами, цветы и птиц, блики на воде и радужные пятна солнца после полудня. И друг дружку, конечно. По колено в воде, с кувшинками; в цветочных платьях, которые надели, чтобы не сгореть на ярком солнце: платья, конечно, нашлись в рюкзачке у Роми — кажется, она их укладывала с собой, когда сомневалась, что можно носить в деревне. Аделина уже не удивилась. А Роми, прикрывая глаза, вдыхала запахи свежего хлеба, только что распиленного дерева, влажных роз, нежных духов, старых книг и новых журналов; и горячего асфальта летним днём, и дыма костров в осенний день — а потом снова распахивала глаза, едва заставляя себя верить, что запахи эти запечатлены на кадрах, что эта камера пахнет по-разному, когда листаешь снимки. — А если лизнуть? Вдруг и вкусы запечатлевает. — На вкус обычный пластик, я пробовала.— Аделина неожиданно смущается, когда признаётся в этом. На одном из снимков Аделина полностью обнажена — стоит в саду у высокого розового куста. Волосы золотятся на солнце, и тонкие пальцы у нежных лепестков. Она, помедлив, перелистывает снимок, а Роми старается удержать его в памяти. На одном из следующих кадров Аделина, смеясь, бежит по воде, поднимая тучу брызг, в одном только длинном свитере, счастливая. Пахнет свежим ветром. — Это он мысли сфотографировал, некоторые случайно. То есть этого ничего не было, я просто думала об этом. Рассказала Аделина и про самые первые кадры на этой камере. «Я тебе пока не буду их показывать. Ничего такого, просто неприятные воспоминания». Кадры, конечно, она не делала; или делала не она. Но очнуться в незнакомом месте, пытаться найти себе одежду, тайком выбираться из непонятного здания — не самые лучшие моменты, как она говорит. Пока искала что-то подходящее, чтобы не смотреться на улице странно, обнаружила камеру — в ворохе бумаг на столе. Бумаги были не слишком интересными, бухгалтерскими, а камеру из любопытства включила. И остолбенела, увидев там себя. В сплетениях проводов, с подключенным аппаратом вентиляции лёгких, едва прикрытую тканью. Похолодела, замерла, спряталась в тёмную нишу, не могла остановиться и всё перелистывала снимки. Роми гладила её по плечу, сидя рядом на краешке лодки, и не решалась спросить, что это было, сумела ли Аделина выяснить; просто успокаивала, чувствуя, что сейчас можно и обнять, и погладить по голове. Аделина порывисто вздохнула, и Роми тут же сложила руки на коленях, глядя в песок и на свои ноги. Аделина не стала спрашивать, поверила ли Роми — она и так это знала. Роми старалась делать всё, чтобы отвлечь подругу от грустных мыслей. Подруга, думала она вполголоса, так странно. Она приготовила к вечеру лёгкий ужин из того, что нашла в рюкзаке; они лежали на кровати рядом, болтая ногами в воздухе, и листали кадры, загадывали желания и рассматривали то, что получалось. Роми придумывала странные запахи из невозможных сочетаний, и они от души смеялись над тем, что получалось: «Базилик, заржавевший топор, клубничный сок и жёлтая резиновая уточка!» — «Боже, как тебе это в голову приходит… Очень странный аромат, но тебе стоит подумать над тем, чтобы открыть свою линию духов: конкурентов у тебя точно не будет». Все эти дни — удивительный калейдоскоп; ночами Роми записывает впечатления в телефон и в блокноты, что первым попадётся под руку. Выходит босиком на улицу — вдохнуть ещё больше воздуха, а потом возвращается и мгновенно засыпает; впечатления переполняют, хватает трёх или четырёх часов сна, и просыпаются обе с рассветом. Положив букет на подоконник, Аделина обнимает бесконечную занавеску, чтобы поправить её, и Роми делает ещё десяток кадров; и ещё когда Аделина ставит цветы в глиняный кувшин. Кажется, в округе не осталось уже цветов, с которыми бы Роми не сфотографировала свою случайную попутчицу. Днями девушки изучают окрестности, много снимают, потому что им всё кажется красивым. Роми находит шляпу и не может с ней расстаться; иногда вспоминает и звонит домой, рассказывает, что всё в порядке. Ночами они рассматривают фото и чаёвничают за полночь, засыпают порой к рассвету — не могут наговориться, придумывают истории, расшифровывают сказки на марийском и чувашском языках. «Такой странный диалект, как будто якутский язык немножко, а не чувашский; откуда здесь якутский?» — и Роми поражённо спрашивает: «Ты так хорошо разбираешься в языках?» — «Да». Вечерами они неторопливо разговаривают, сидя рядом на тёплом крыльце и соприкасаясь бёдрами и плечами. «Тебя не настораживает, что дом как будто совсем недавно был жилым?» — «Ещё как настораживает. Надеюсь, никто не явится посреди ночи». Ходят купаться — река в двух шагах, на закате прогретая и спокойная. Роми готовит, Аделина любуется и помогает, рассказывает ей что-то из истории или осторожно выпытывает про обычные дни девушки, параллельно приводя в порядок записи. Одним вечером она неожиданно замирает и тревожно спрашивает: — Почему так пахнет компотом из сухофруктов? — От духоты взорвалась банка с компотом,— объясняет Роми,— я по запаху нашла погреб, и теперь у нас на ужин всякие соленья и домашние вкусности. Сухофруктов там, кстати, не было, это запахи смешались. Для Аделины это повод рассказать, что запахи — это летучие молекулы вещества; приходится поведать и про их концентрацию, и про сенсорную перегрузку, и про одорирецепторы. «А что за перегрузка?» — «Это когда ты начинаешь ощущать запах как неприятный, потому что твой мозг не справляется с анализом компонентов этого запаха». — А смешивание запахов — это интерференция,— объясняет Аделина.— Этим пользуются парфюмеры, когда создают новые ароматы. Из жира, спирта и дубового мха получаются очень изысканные духи. — Решено: когда вырасту — стану парфюмером. Обожаю колдовство. Иногда Роми замечает, как Аделина застывает, и взгляд её словно расфокусирован, и в эти моменты к ней неловко подходить, хотя очень удобно фотографировать — полная неподвижность, девушка растворяется во времени. «Как робот»,— мелькает мысль. Требуется перезагрузка. Да она всем требуется, продолжает размышлять Роми. Поначалу, конечно, она беспокоилась и хотела спросить, не обидела ли она чем-нибудь Аделину, но не решалась, а потом поняла, что той просто требуется побыть внутри себя. Как и ей самой частенько. Они ещё раз наведываются к бабушке-сказительнице, но закопчённый мужчина лет шестидесяти, её внук, объясняет, что она укатила по делам, и это им ещё повезло разок застать её. Впрочем, материала они в ту единственную встречу собрали немало. — Странно, что за рекой жизнь кипит, а тут пусто. Как испарились все,— переживает Роми. — Это тебе доставляет такие сильные неудобства? Аделина приносит большой стакан со спелой ежевикой, и все тревоги покидают Роми, по крайней мере временно. Время неторопливо, и Аделина показывает Роми свои сны и мысли — в траве, на подоконнике, на берегу, где придётся, с камерой они не расстаются; иногда сны тревожны, иногда мысли слишком яркие. На камере — поездка на грузовике по краю пропасти. Танец на Гавайских островах в одних листьях в качестве юбки («Кроме этих листьев на мне ничего не было». — «Знаешь, я не сомневалась»). Автомат, военные действия; это почти пугающе. Босиком по краю высотного здания, и только воздух держит за раскинутые руки. Лаборатория с вентиляторами на потолке и со скелетами динозавров. На борту космического корабля, и в огромном иллюминаторе — бесконечные звёзды, и в просторной каюте Аделина как дома, в лёгкой одежде, с обнажёнными ногами и с синей чашкой в руках. Эти снимки девушки рассматривают как кадры из фильма, и Роми, улавливающая изменения в настроении подруги, зовёт её купаться или за едой. Магазин в их селении пустой: полки покрыты пылью и паутиной, в глубине резиновые сапоги и пустая касса. И две бутылки от «нарзана». Поэтому запасы пополняют в крошечном магазине за рекой: там есть всё, от скрепок и баночек с йодом до резиновых рыбацких лодок, и овощей с выпечкой всегда достаточно. Со сладким трудностей не возникает: в заброшенных садах много малины и удивительно сладкого винограда. В одну из поездок на лодке Аделина и попросила её пофотографировать — она мечтательно смотрела в лиловое небо, уютно устроившись и перекинув ноги через борт, и негромкие голоса девушек тонули в сплетениях ив и мягких ударах воды о лодку. Аделина протянула Роми камеру и сказала: «Я хочу раздеться». Закатный свет был густой и тёплый, вода в заводи почти мраморная; кончики пальцев её ног касались глади воды, и волосы были золотистыми в угасающем свете. Роми старалась не раскачивать лодку, плавно перемещалась, опасно склонялась над водой, затаив дыхание и собирая мгновения — слиток волос, расслабленная ладонь у ткани и деревянной перекладины, открытые плечи и шея, нежные ступни и круги на воде, хрупкие линии тела, растворяющаяся улыбка. Даже маленькая малиновая царапина на щиколотке — как завершающий штрих, без которого совершенство было бы слишком фарфоровым. Аделина заворожена тем, что получилось: — Я восхищена, честно. Давай тебе сделаем такие же снимки, хочешь? А то несправедливо. Ты меня так красиво снимаешь… Роми, конечно, хочет. Но, конечно, не может преодолеть смущение, поэтому качает головой, и Аделина фотографирует её в лёгком платье, уютно свернувшуюся на дне лодки. Роми со стучащим сердцем уже хочет было сказать, что всё-таки решилась, но, пока она сомневается, красивый закатный свет тихо уходит, и лодку они затаскивают на берег в синих сумерках. Внутри Роми горькая досада — на себя, из-за своей нерешительности, и даже на Аделину, потому что не стала уговаривать. Вдруг бы уговорила. Аделина, конечно, это чувствует; дома садится рядом и массирует кисти рук подруги, а потом плечи и шею. Напряжение в спине уходит, Роми тихо вздыхает и решает в следующий раз ни в коем случае не отказываться. Если, конечно, этот следующий раз будет — она не слишком полагается на счастливые случайности. Ужинают задумчиво, устало, даже свет не зажигают. — Ты часто бывала одна? Роми растерянно смотрит на Аделину. Вопрос неожиданный. Но та продолжает: — В детстве, в школе? Близких подруг тоже нет? — Почему ты так... Откуда ты знаешь? Аделина подбирает слова: — У тебя много всего внутри. Иногда какие-то неведомые вселенные. Это видно по твоим взглядам, по рукам. Роми смотрит на свои руки. — Даже по линии спины. Но наружу ты не привыкла показывать ничего. Ты считаешь, что это никому не интересно. Хотя это не так. Но ты давно себя убедила в этом. Ты очень интересная, необычная. Меня поражает, как ты сходу находишь дорогу. Как разобралась с лодкой. Как потрясающе фотографируешь. Ты вкусно готовишь, вообще из ничего, но получается вкусно. Ты постоянно записываешь свои мысли. Ты добрая. Красивая. Но не веришь в себя. Значит, не было кого-то, кто тебе мог всё это сказать, когда ты была маленькой, и когда стала восьмиклассницей, и когда поступала в университет. Ты привыкла полагаться только на себя. Это здорово, но немного грустно. Роми продолжает рассматривать свои руки. И, наконец, кивает. Ей так много хотелось бы сказать в ответ. А ещё лучше уткнуться в плечо Аделины и просто расплакаться. Но она молчит, и темнота за окном совсем тоже молчаливая — небо в облаках. — Расскажи мне что-нибудь,— просит Аделина.— О чём думаешь, или просто что-нибудь интересное. А то вечно я тебе лекции читаю. Естественно-научные и занудно-гуманитарные. Роми испытывает облегчение от того, что не нужно обсуждать сложную для неё тему, и хихикает: — Ты иногда тоже не слишком уверена в себе. И маскируешь это под такими словами: «скучно», «занудно». Я люблю зануд. От слова «люблю» она сама краснеет, и хорошо, что за столом темно. Поэтому девушка торопливо пытается припомнить, что бы такого рассказать. Аделина мягко улыбается. — Почему-то думала сегодня о китайской еде. Рис и курица, и обжигающий соус,— признаётся Роми.— Соскучилась по такой еде. — Неожиданно,— замечает Аделина. — Ну а что. Здесь либо рыбка, либо блинчики, либо еда до ужаса полезная, надолго меня так не хватит. — Никогда не пробовала китайской еды,— задумчиво произносит Аделина. — Ты меня продолжаешь удивлять… Обязательно угощу тебя, как вернёмся в город. Мысль о возвращении в город какого-то неясного цвета; Аделина зажигает лампу, и тени танцуют медленно, тонкие и чёрные. Роми мечтает, как в гостях друг у дружки на кухне они закажут и будут есть китайскую еду. Аделина вдруг говорит: — А я в поезде как-то ужасно захотела пластикового быстрорастворимого супа, не смогла себе отказать в удовольствии, нашла у себя в сумке, хотя точно помню, что не клала его туда. Роми смеётся: — Представляю, сидишь такая изысканная, с иголочки, и хлюпаешь горячей лапшой. — Так и было. У соседей культурный шок, а мне ужасно хорошо. — Ты умеешь не отказывать себе в удовольствии. — Ты тоже умеешь,— улыбается Аделина,— но не пользуешься. — Ладно,— вздыхает Роми.— Расскажу кое-что. Летом, когда я была сильно младше, я жила у дальних родственников на юге. Они где-то вечно пропадали, я часто проводила время одна. Ночью, в грозу, я открывала окна, и ко мне приходили прятаться от дождя дворовые коты — три или четыре, по-разному. Мы все вместе сидели у окна или даже на подоконнике, вместе вздрагивали от молний и раскатов грома. Утром коты тихо уходили. Это было так волшебно. И мне казалось, что так и нужно. Но потом, когда я стала постарше… Когда поняла, что у меня нет близкой подруги в школе, когда всё моё общение с мальчиками — «дай списать», мне всё чаще становилось грустно. Всегда одна. Родители на работе. Даже когда совсем маленькая была, часами играла одна, меня дома оставляли, потому что знали, что я ничего не натворю. Я люблю дождь, грозу, но мне всегда грустно. Поэтому и привыкла, что я — только сама для себя, что никому не будет интересно даже разговаривать со мной. А вообще — я выбирала, куда поступать, на геологический или на географический. А родители объяснили, что мне нужно поступить на филфак, остальное я не потяну. И мне не то чтобы не нравится… Читать я люблю, да. Но сейчас ругаю себя, что не смогла настоять. А потом спрашивали меня: «А чего ж ты не сказала, что не хочешь на филфак». Это так глупо. Однокурсницы разбегаются, я до электрички по часу-два потом одна в корпусе сижу. Для меня вот даже то, что мы сейчас с тобой общаемся, что-то делаем вместе, пока не укладывается в голове. Потому что в моём мире так не бывает. Аделина обходит стол, садится на лавку рядом и обнимает Роми за плечи. Она видит, какие влажные у девушки глаза. — Знаешь, что? — говорит она.— Давай устроим иллюминацию. — Иллюминацию? Ты хочешь что-то взорвать? Через полчаса на крыше сияют все лампы и фонарики, которые нашлись. Крыша пологая, и на ней осторожно устроили даже несколько свечей в стеклянных банках — ветер стих, пламя едва колышется. Обе босиком и в ночных рубашках — поначалу с опаской поднимались по лестнице и ступали по шершавому рубероиду, но через несколько минут уже разгуливали по крыше, словно это совершенно привычное дело. Чашки с чаем, баночки с вареньем и сырники — Роми состряпала их за несколько минут; звёзды беспокойно перемигиваются, потому что тут, на крыше, сияние близкое и тёплое; в озере янтарного света девушки сидят, и на коленках и скулах отблески; и Роми улыбается так, словно её бережно положили в тёплую ванну с розами. Даже голоса их звучат теплее, чем обычно, хотя можно просто молчать и любоваться. Сонные и расслабленные, они гасят все огни, лишь когда воздух начинает становиться жемчужным. Прибирают посуду, свечи и светильники; Аделина желает спокойного утра и укутывается в плед — воздух свежий, и двери с окнами открыты; беспокойная Роми ещё раз забирается на крышу, проверяет, всё ли убрали; уносит лестницу обратно на задний двор и запирает двери. Подходит к Аделине — сиреневый сумрак, лавандовый плед; уголок завернулся, обнажив пальчики на ноге; Роми укрывает девушку. Столбы за окном поскрипывают в такт вздохам ветра. Роми ложится на свою кровать и, заворачиваясь в одеяло, думает, что в эту ночь не заснёт, будет много размышлять и вспоминать; но глаза закрываются сами собой. Ричард Рано утром Роми не обнаруживает Аделину в комнате. Натягивает футболку, длинную цветочную юбку и выходит в сад — привычно босиком; влажная трава теперь кажется приятной. Роми умывается из колонки. Солнце ещё только взошло, воздух чуть тронут абрикосовыми оттенками, и лёгкий ветер шумит в листве. Девушка находит своё любимое место — старое сломанное кресло прямо в саду, между невысоких деревьев. Её шляпа дожидается в кресле — вчера тут оставила. Когда-то кресло было креслом-качалкой, но сейчас в него даже садиться нужно с осторожностью. Аделина наверняка бродит где-то и собирает фрукты и ягоды к завтраку. На днях Роми увидела и бросилась помогать, но Аделина отогнала её: «Ты и так готовишь, всё успеваешь, дай и мне что-нибудь сделать». Роми улыбается. Восточное небо такое красивое, в акварельных розовых полосках, что хочется вдохнуть и впитать его. Роми, зажмурившись, стягивает короткую футболку и бросает её на ручку кресла. Обнажённая грудь покрывается мурашками, но даже это хорошо. Свежий воздух купает её тело в чём-то приятном. И запахи влажных деревьев наполняют душу до края. Надвинув шляпу на глаза, Роми поудобнее устраивается в кресле. Она уже третий раз встречает тут лучи утреннего солнца; обустроилась и положила на кресло тонкое клетчатое покрывало; и вдыхает запах ромашки, что сорвала по пути, слегка аптечный. Дома ей нравилось выходить рано утром на балкон — тоже на восточной стороне. Здесь, в саду, в окружении цветов, листвы и тишины, ещё приятнее. Сеточка от кружевного солнца на теле — листья рассеивают лучи. Надо всё-таки попросить Аделину сфотографировать её — такую, почти не стесняющуюся. Аделина появляется бесшумно, и на животе и груди Роми — россыпь брызг прохладной воды; вся роса со свежего букета досталась ей; Аделина улыбается, а Роми вздыхает глубоко и пытается унять сердце — стучится от неожиданности слишком громко. Аделина в одной рубашке, небрежно застёгнутой, с цветами и пакетом яблок, и она совсем не выглядит раскаивающейся. Роми прикрывает шляпой грудь, подбирает упавшую сливу, которую нащупала ногой минуту назад, и метко кидается ею в Аделину, но девушка, конечно, с лёгкостью уворачивается и смеётся. — Идём завтракать, я уже что-то проголодалась. — Да,— говорит Роми,— наслаждаться единением с природой больше двух минут мне тут никто не даст. Она думает, что раньше бы ей захотелось извиниться за такую фразу, а сейчас она просто знает, что Аделина скоро придумает ответную каверзу. — Да,— Аделина делает театральную паузу,— не знаю, была ли ты против, но я сделала пару снимков. Ты слишком живописно смотрелась, как барышня из девятнадцатого века. Только не слишком одетая. — Дай посмотреть скорее,— Роми вскакивает и догоняет Аделину только в доме — деревянные ступени пружинят, и доски пола скрипучие, но даже это добавляет утру свежести и приятных красок. За завтраком рассматривают свежие снимки; их поразительно много за последние дни. — Я как будто прямо красивая. — Почему «как будто»? — поражается Аделина.— Ты неисправима. Она говорит, что фотографировать всё на свете — её зависимость. «Мне так проще воспринимать действительность». Мысли и желания в кадре сплетаются с реальностью. Желания воплощаются в жизнь. Роми за последние дни чуть осмелела, переодевается и перевоплощается. В образе первобытной охотницы ловит рыбу, и обе поражены, насколько девушка вжилась в эту роль; потом приходится приготовить вкусный обед из жареных карасей в сметане. Аделина обещает устроить фотовыставку и назвать её «Девочка из ореховой скорлупки». Она каждый раз показывает девушке снимки, и Роми вынуждена признать, что Аделина находит в ней что-то, что сложно увидеть самой. Аделина фотографирует её даже тогда, когда она протирает полы, подвернув юбку и заползая под кровати; «Смотри!»; Роми, не вставая с коленей, удивляется, что и такие снимки получаются интересными, а потом рассматривает Аделину, забравшуюся на стул с ногами, чтобы не мешать: — Где твои царапины? Как они так быстро заживают? Или ты тональным кремом всё замазываешь, пока я не вижу? — Это всё регенерация,— улыбается Аделина. — Опять твои умные словечки. Дай-ка сюда камеру и сиди так, не двигайся. Радиоприёмник оказался с проигрывателем для пластинок; поначалу это казалось бесполезным, но Аделина как-то забралась на чердак, а потом взволнованно позвала Роми; они нашли кипу старых пластинок с надписями на болгарском, японском и немецком языках. «Я уже сомневаюсь, что здесь жила какая-то бабушка. С другой стороны, соленья и варенья...» — на чердаке упакованные и перевязанные книги, и несколько картин, и какие-то инструменты, и снова пластинки, уже в конвертах на английском языке. Теперь после позднего обеда девушки слушают тихий джаз, сидя в двери и на крыльце, или стоя рядышком в проходе, когда идёт дождь — доски пола под босыми ногами мокрые даже внутри дома, куда залетают капли, и в этот момент музыка звучит особенно уютно. Жарким вечером Аделина, вытянувшись на полу, кладёт голову на колени Роми, прикрыв глаза, и девушка замирает, а потом тихо перебирает её влажные пряди — на закате они как смола, поблёскивающая в далёких огнях, что мерцают под саксофон с шуршащей пластинки. Ей до сих пор сложно привыкнуть, что Аделина легко обнимается и прикасается, не задумываясь. Два дня назад Роми поранилась, наступила на осколок стекла в траве — Аделина осторожно усадила её под деревом, сбегала за бутылкой спирта — тоже нашлась на чердаке — и, положив ногу Роми к себе на колени, обработала подошву, осторожно очистила рану от осколков, земли и древесного мусора, останавливала кровь, зажимая, и снова протирала. А потом попросила посидеть спокойно и гладила по ступне, пока рану не перестало тянуть от боли; Роми боялась пошевелиться, потому что руки у Аделины были тёплые, но твёрдые. Нога зажила уже на следующий день. — Ты какая-то фантастическая,— в порыве откровенности сказала Роми.— Столько знаешь и умеешь. Мало того, что на тебе так быстро всё заживает, да ещё и сама скорую помощь оказала так, что я в недоумении. Я промолчу, что на тебе загар ложится так, как будто ты им сама управляешь. Может, ты инопланетная принцесса? Тогда это бы всё объяснило. — Смешно,— Аделина улыбается. — Ну а что! И этот костюм твой — сколько ты в нём ходила, плавала на лодке, сколько мы по пыли, по этим заброшенным домам бродили, и на нём ни пятнышка. Он тоже фантастический. — Спасибо! Сама сшила. И непонятно, всерьёз она говорит или нет. В костюме Роми устроила девушке целую съёмку — в заброшенном доме, в сумеречное время, когда собирался дождь, и в воздухе пахло сливами. Роми в поисках ракурса забиралась повыше и вставала на коленки, извозилась, как нашкодивший кот, но на кадрах изысканная Аделина, раскинувшаяся на сломанном стуле, и её светлые ступни на чёрном полу, и нежные кисти рук с увядшим цветком в пальцах, и приоткрытые губы — всё это стоило таких жертв; сама же Аделина вышла из тёмного дома без единой пылинки на одежде. «Как так?» — поражалась Роми, отмывая чумазые ладони и колени под колонкой; она удручённо разглядывала футболку, всю в какой-то саже. Аделина вечером перестирала всю одежду, пока Роми задремала на полчаса. Утренние фотографии Роми в кресле в саду, конечно, было сделать проще. «Тут нет моей заслуги»,— говорит Аделина.— «Это просто ты красивая». Роми и смущается вида своей небольшой обнажённой груди, и жадно не может оторваться от снимков. На камере экран больше, но девушка всё равно копирует фотографии себе на телефон, чтобы пересматривать ночью; провод с нужными разъёмами, конечно, нашёлся в её бездонном рюкзаке. — Можно ещё полистать? — Конечно,— кивает Аделина. Камера любопытная, и Роми любопытная; снимки можно листать и слева направо, и сверху вниз, и по диагонали, поэтому время от времени находится что-то, чего даже Аделина не всегда видела. — А это где? Аделина заглядывает ей через плечо: — Это то самое здание. Ну, где я стащила эту камеру и немного одежды. Я туда приходила несколько раз, смотрела, но зайти не решилась. Здание выглядит как старый научный институт. Неприметные таблички, на которых ничего не разглядеть. Серый утренний воздух. И торопливый прохожий в костюме и шляпе — немного размазанный, шагает размашисто, но Роми замирает и всматривается. Увеличивает фотографию и качает головой. — Кто-то знакомый? — Непонятно,— говорит Роми.— Очень похож. Она снова и снова разглядывает снимок, потом кладёт фотоаппарат на краешек стола и сцепляет ладони. И рассказывает: — Когда училась на первом курсе, был у меня приятель. Очень интересный, мы ночи напролёт переписывались. Хотя он почти на двадцать лет старше меня. И он рассказывал странные вещи. Иногда даже пугающие. Про эксперименты свои; про поиски тех, кого нельзя назвать людьми. Это всё звучало как мистика. Он прямо исследованиями занимался, объяснял, но общими фразами. Но всё равно очень интересно рассказывал. Про то, что возможности людей можно улучшать. Электрическими импульсами, химическими препаратами, вмешательством на клеточном уровне. Рассказывал про лабораторию свою с высокими потолками, старую — он её так красочно описывал. Я слушала, читала, но было так сложно воспринимать, он столько знает… Всё хотел встретиться, поболтать, рассказать что-то ещё; и я хотела, но чего-то испугалась. Вот он очень похож, и шляпу тоже носит… — А потом? — Аделина тоже сидит, сцепив руки на коленях. — А потом он как-то пропал... Я не ответила, и он не писал больше, и всё. Ричард. Такое необычное имя для наших широт. — Необычное,— усмехается Аделина. Лицо её задумчиво и напряжено, и Роми бережно и ласково тормошит её: — Ну ты чего... — Задумалась, прости. Давай дальше смотреть. — Давай,— легко соглашается Роми, но ночью в дневник на телефоне записывает эти маленькие вибрации в голосе подруги. Подруги, думает она. Так странно. Луна заливает комнату, и Роми прокручивает в голове слова Аделины — за эти дни девушка рассказала не так уж много о себе, но какие-то фразы и слова не выходят из памяти. Поддельные документы. Детство, родители. Глобальная информационная сеть. Почему-то каягым. В темноте, почти не видя друг дружку, проще разговаривать о сокровенном. Можно было бы спросить. Но Аделина притихла и, кажется, спит. Роми не решается разбудить её. Тихий звук клавиш Трава нежна к ногам. Заросли такие буйные, что Роми нащупывает руку Аделины, чтобы та не потерялась. Ароматы цветов расслабляют, а соцветия ласкают колени. — Мы не исследовали только один дом,— сообщает Роми. — Тот, у которого дверь заклинило? — Да. У него есть окна. — Высоко,— уточняет Аделина.— Но, кажется, тебя это не смущает. — Меня вообще ничто не смущает,— Роми пытается отважно насупиться. Ссадины и царапины на плечах, локтях и коленях её действительно мало волнуют; когда пробираешься через заколоченные окна и двери, иначе никак; правда, Аделина заживляет их с непостижимой скоростью. — Напомнить тебе, сколько вещей тебя смущает? Роми смеётся и легонько толкает Аделину в плечо. День бесконечно солнечный — воздух застыл, на шее и под коленками капельки пота. С утра уже два раза искупались, но это едва ли принесло облегчение. Девушки забаррикадировались в доме, питались холодным морсом, но все дела переделаны, и время едва за полдень, поэтому Роми в нетерпении, в своих походных шортах и клетчатой рубашке, а Аделине дала самое лёгкое платье-сарафан, светло-голубое и длинное. — У меня никогда не было платьев, представляешь... Привыкла всегда в костюме, в брюках. Я и юбки-то почти не носила… А тут за несколько дней уже второй раз в платье. — Снова поражаешь меня,— Роми качает головой.— Можно, я тебе его подарю? Аделина в растерянности; но находит выход: крепко обнять. Платье открывает плечи, струится по телу, как свежая вода, и в нём ощущения лета и тела ярче, чем обычно. Дом в самом конце селения; лес обступил его, и только разваленное крыльцо, фасад и покатая крыша выглядывают из зарослей. «Избушка-избушка…» — тихо молвит Роми. Что-то непривычное в таком облике, как с картинок из детства, и по ногам мурашки от предвкушения. Обе даже не подумали обуться, бесшумно подходят к дому; он кряжистый, хмурый, но это не останавливает Роми. Она легко справляется с замком изнутри; чтобы залезть в дом через окно, ей потребовалось несколько секунд, и она уже с приглашающим жестом распахивает дверь; Аделина, чувствуя себя принцессой в изгнании, придерживает подол платья, прижимает к бедру свою сумочку и мягко ступает по мшистым ненадёжным ступеням. Дом неожиданно длинный. В первой, маленькой комнате пыльно, и по углам старые вещи и пустые коробки; ноги тут же чумазые, и приходится с осторожностью выбирать место, куда можно наступить; доски пружинят под ногами. Следом комната попросторнее — окна заколочены, но в многочисленные щели льётся свет, и на полу разноцветные полоски, как от осколков витражей. «Ты полосатая». На стенах истрёпанные репродукции, и девушки останавливаются рассмотреть; Роми расшатывает хлипкую доску на одном окне и распахивает створки; свет сложный, лимонно-зеленоватый, переплетённый по полу и по ногам. На репродукциях в нишах — растения, бежевые и малиновые цветы; листы с надписями на безвестных языках. «Это на каком?» — «Странно, но похоже на валлийский и венгерский. Про венгерский я ещё могу понять, но валлийский тут откуда…» Тут целая галерея. Несколько небольших дверей — они тоже заколочены, и Аделина безуспешно пытается открыть хотя бы одну из них. Роми и так видит, что без инструментов тут не справиться. Одна дверца приоткрыта, но там такая гора хлама, что они по пять раз чихают и тут же закрывают её. В углах в дощатой галерее пробиваются трава и мох, и это совсем странно. Дом заброшен настолько давно? Ещё раньше, чем остальные? Девушки переговариваются вполголоса, как в музее, словно сейчас выйдет смотрительница и начнёт ругаться. «Как в Эрмитаже»,— шёпотом сообщает Роми, когда они заворачивают за угол. «Но не совсем»,— уточняет Аделина, когда коридоры начинают ветвиться, и на стульях обнаруживаются старые горшки с высохшими цветами, и стопки пустых тетрадей в клеёнчатых обложках, и рабочие перчатки, и обломок телевизора «Горизонт». Окошки то под потолком, как бойницы, то намертво закрыты; двери, если и открыты, то ведут в пустые комнаты. «Он какой-то подозрительно большой»,— в сомнениях говорит Аделина. Роми обращает внимание, что девушка старается держаться у стен и чувствует себя явно неуютно. «Идём обратно?» Аделина пожимает плечами, и Роми наудачу толкает одну из дверей. — Ой. Аделина неслышно возникает рядом, и они, изумлённые, рассматривают мраморные ступени и террасу — тонкие колонны увиты растениями, цветы повсюду, у основания колонн такой же мох, как в галерее. Роми сама не знает, что она ожидала увидеть, но явно не крытую колоннаду — солнце струится сквозь вьющиеся растения, зелень мягко колышется вокруг, колонны кремово-белые, в благородных разводах, с красивыми капителями. Солнце тут не такое изнуряющее, потому что веет свежестью, но даже тень солнечная, и всё тёплое. Роми делает шаг вперёд и ощущает на своей ладони пальцы Аделины — словно девушка нерешительно хочет её удержать; неужели она чего-то может бояться, думает Роми, увлечённо разглядывая зал; она сплетает пальцы с Аделиниными и мягко тянет её за собой. — Боже! Тихий всплеск; Роми отдёргивают ступню; вода такая прозрачная, тихая и чистая, что её не сразу и заметили. Под ногами узорная плитка — бежевая, белая и синяя с золотым, и между плиткой пучки трав, цветы, целые сплетения; и весь пол покрыт водой. Девушка снова осторожно погружает ступню в воду, сжимая ладонь Аделины. Вода блаженно свежая, почти прохладная, умиротворяющая в жаркий день, плитка едва заметно шершавая, и Роми кивает Аделине: идём. Аделина приподнимает подол платья и спускается за ней; Роми краем глаза смотрит на неё и поражается, до чего это женственно получается у девушки, никогда не носившей платьев. — Она расслабляет и бодрит одновременно,— удивлена Роми. Мелкие пузырьки вокруг щиколоток. Девушка наклоняется и проводит ладонью по глади воды. Аделина, собрав ткань на коленях, чтобы не намочить платье, рассматривает необычные цветы. «Не могу понять, как называются». Зал огромный — слева и справа заросли, а впереди далеко мерцает солнце; как балкон, решают девушки и идут вперёд, рассматривая колонны с ассирийскими надписями, фрески, по большей частью закрытые листвой. Часть колонн разрушены, но высокой лёгкой крыше это нисколько не мешает; крыша тоже оплетена вьющимися стеблями. Солнце сеточкой на коленях и ладонях, и вода ласкает ноги, чуть волнуясь. Наступать на подводный мох невыразимо приятно, и Роми даже замирает от удовольствия; лепестки щекочут пальцы ног, когда она шагает, не зная, куда смотреть — глаза разбегаются, и всё это очень непонятно. «Это посреди леса? Я не понимаю…» — волнуется Аделина. — Давай фантазировать, как будто это был твой дом, а потом ты надолго уехала отсюда, вернулась, а тут руины и всё заросло... Представим, что ты беглая принцесса — внешность у тебя соответствующая,— тут Роми сама смущается своих слов,— возвращаешься в свой дворец, находишь зал, куда тебе запрещали заходить маленькой, а здесь такое... Согласись, очень подходящее место для беглой принцессы? — Будет любопытно, если ты окажешься права,— улыбается Аделина. Здесь целый сад. У колонн невысокие деревья; Аделина советует не пробовать слишком уж аппетитные, но незнакомые фрукты, и Роми с ней соглашается. «Я пока не голодна. Вот если пробудем тут часов десять…» — «Ты безнадёжна…» За колоннами ответвления — новые галереи, залитые солнцем. Ступеньки ведут то выше, то ниже, и девушки изучают высокие портреты безвестных людей. По ним даже непонятно, из какой они эпохи, то ли античной, то ли современной; они смуглые, в необычных одеждах, и женщины, и мужчины, но рассмотреть их не дают цветы и огромные листья. У стен желоба с жёлтыми и бордовыми цветками, со струящейся водой. Босиком шлёпать по залу, залитому водой, уже совершенно привычно, и при каждом шаге щиколотки обдают стайки пузырьков, словно вода газированная, или шампанское. — Идём к тому балкону? — Подожди,— тихо говорит Аделина.— Смотри. Роми не сразу замечает музыкальный инструмент. Он так же залит солнцем, как и плитки пола, и подножия стволов деревьев, и вокруг его ножек цветы, и он себя чувствует совершенно на своём месте — то ли маленький рояль, то ли большое фортепиано — таких ещё ни разу не видела. Рядом с ним стоит небольшой стул, тоже кремово-белый. Роми не может вымолвить ни слова и тихо подходит к нему. — Я бы его и не заметила, если бы ты не показала. — Заметила бы,— Аделина чуть заметно улыбается.— Просто ты увлеклась созерцанием, и тут такое умиротворение. — Это точно. Роми, подумав мгновение, осторожно открывает крышку и проводит кончиками пальцев по клавишам. Они тёплые и молочно-белые; в них отражаются разноцветные цветы и зелень. — Я ведь когда-то давно играла на фортепиано. — Я как-то и не сомневалась. Каягым у тебя не вызвал сложностей. — Сначала училась в музыкальной школе, но потом переехали. Хотела играть, но негде было. Роми улыбается, погруженная в мысли. — Сыграешь для меня? — предлагает Аделина негромко. Роми пожимает плечами: — Я так давно не прикасалась к клавишам. Кажется, если начну играть, то сломаю его. — Сломаешь? — Доломаю. У него уже ножка надломлена, и вообще, он как будто что-то пережил. — Внутри чугун и очень крепкие струны. Вряд ли получится его сломать,— мягко говорит ей Аделина, подходит поближе и касается руки Роми.— Попробуй. Роми и самой ужасно хочется. Её одолевают сомнения, но ей приятно, что Аделина решила уговорить её. И она садится за инструмент. Клавиши не такие тяжёлые, как ей помнилось из детства. Пальцы вспоминают всё сами. Она придумывала свои пьесы, у неё были свои любимые аккорды. «Блюз для Аделины»,— тихонько говорит она, чтобы за шутливостью скрыть волнение. Аделина, конечно, слышит это. В воде непривычно нажимать пальцами ноги на педаль, но Роми это нравится, и нравится мягкое звучание — оно рождается и мягко растворяется в воздухе, погружается в воду, выныривает на поверхность. Девушка сама удивлена, с какой лёгкостью под её руками получается мелодия. Ей не нужно думать, пальцы всё делают сами. Аделина мягко кладёт девушке руки на плечи, и от этого мелодия ещё более нежная и тёплая. Вечерний джаз, мягкие переплетения ритмов, задумчивые тембры, тихий звон бокалов в бархате городского кафе и полуденное спокойствие пригорода; тихие шаги, всплески мелодии, протяжный мягкий звон струн. Даже стаккато мягкое, но когда она нажимает на педаль, раздаётся тихий всплеск, и это добавляет музыке глубины. Мягкие волны расходятся вокруг ног, и в воздухе волны звучания, и ладони Аделины едва касаются её плеч. Мелодия смолкает, и несколько мгновений царит полная тишина — даже шороха листвы не слышно. Мягкий ветер пробирается между колоннами, листья оживают, и Аделина, глубоко вздохнув, крепко обнимает Роми — со спины, прижавшись щекой, и Роми удивлённо восклицает: — Ты что, плачешь? Она вскакивает и проводит пальцами по щекам девушки. — Просто… Это так красиво было. Аделина втягивает носом воздух и вытирает щёки тыльными сторонами ладоней. — Прости. Не знаю, расчувствовалась. Впервые у меня такое. Обычно не плачу. — Боже… Кто ещё из нас «мадемуазель Прости»,— говорит Роми смущённо.— Тебе правда так понравилось? — Я тихонечко включила диктофон и всё записала. Только не совсем с начала, и ещё боялась уронить телефон, руки дрожали. Правда, я никогда такого не слышала. Роми хочет сказать: это потому что она играла для подруги, и ей хотелось показать то лучшее, на что она способна. Но вслух она говорит совсем другое: — Вообще я думала, что ничего не вспомню. Ведь я несколько лет не играла… Мне кажется, так не бывает. — Иногда я верю в тебя больше, чем ты в себя. Роми лукаво улыбается: — Ты же мне пришлёшь эту запись? Я её переслушаю и, может быть, тоже поверю в себя. Аделина легко щёлкает девушку по носу: — Пришлю. Ты ещё сомневаешься. Поиграй ещё. Я хочу тебя пофотографировать. — О, куда же ты без камеры, я и забыла. Но, конечно, Роми садится за инструмент. Она чувствует себя очень легко. Так, словно весь этот воздух, вода, зелень и цветы вокруг — это что-то привычное. И играть так гораздо приятнее. «Сейчас что-нибудь ещё вспомню. Или придумаю…» Ей нравится, что ноги по щиколотку в воде, ей нравится ощущение гладких клавиш, нравятся отражения в поверхности откинутой крышки, и само фортепиано ей кажется воздушным и невесомым — звук получается именно такой, безмятежный. Аделина фотографирует её за игрой, тихо ходит вокруг, стараясь, чтобы даже всплесков воды не было слышно, ищет ракурсы, хотя красиво с любой стороны — мягкое солнце, трогательная фигурка Роми, массивный и воздушный корпус фортепиано. Роми прерывает игру и смущённо смотрит на неё. — Слушай,— говорит она.— Когда-то давно увидела такие снимки и тоже хочу... Я ужасно стесняюсь, но ты же не будешь против? Ты точно это сможешь снять красиво. Аделина с полуслова понимает её и кивает. И отвечает серьёзно: — Ты стала смелее. И даже перестала извиняться за всё подряд. Сейчас сделаем самые красивые фотографии на свете. Роми смотрит, куда можно положить одежду. Аделина помогает ей сложить всё на выступ в стене за колонной. Девушка садится за инструмент — на самый краешек стула. Обнажённой играть непривычно. Но сколько раз в мыслях она это делала, сколько представляла себя со стороны, продумывая положения тела, сколько краснела от своих же мыслей. Она старается держать спину ровно, хотя осанка у неё и так сейчас безукоризненная. Под взглядом Аделины она чувствует себя красивой. Это непривычное ощущение. Сначала она очень смущена, и сжимает колени, и ладони сами собой сплетаются у груди, но потом она вздыхает и опускает руки на клавиатуру. Мягко нажимает ступнёй педаль, берёт глубокие аккорды, и в этот момент всё остальное перестаёт существовать. Ей кажется, что она погружается в тёплую воду, и потоки ласкают её плечи, грудь, живот и бёдра; она отталкивается от песчаного дна, всплывает к солнечной поверхности, к небу, и волны мелодии разбегаются под её руками — мерцание, нежность, тепло; бесконечный простор; она играет, окунаясь в мелодию с головой, находит что-то неведомое, новое, заполняющее её с головы до ног. Она прикрывает глаза, улыбается сама себе, и сейчас она наедине с собой и гулким стуком своего сердца; сердце её отсчитывает такт, пальцы бережно касаются клавиш, и она слышит почти неуловимый их древесно-бархатный звук в глубине, вода волнуется, блики играют и переливаются, подсказывают следующие переборы и тёплые высокие аккорды. Аделина слилась с цветами, она сама как нежный высокий цветок, растаявший в бликах полуденного солнца, в каплях брызг. Шелест листьев и дыхание волн завершают мелодию, и Роми, взъерошив волосы, кладёт руки на колени. Аделина делает ещё два снимка и садится на колени возле неё: — Галактическое… Ты как будто сейчас не здесь была. Тебе понравятся эти фотографии. Глубокий, глубокий вздох. — Аделина. Почему у меня ощущение, что благодаря тебе я могу всё? Роми всё же прижимает ладони к груди. — Почему я теперь не хочу одеваться? Хотя я всё равно ужасно стесняюсь. — Пока ты играла, ты совсем не стеснялась. — Предлагаешь поиграть ещё? До балкона девушки доходят через час, или через два — время потеряло своё значение, и солнце просто светит для них, лучи деликатно струятся между колоннами, касаются обнажённых ног, чуть разрумянившихся щёк. Фотографировались в воде между большими цветами, вытянув ноги, и на мраморных ступенях — снимки получались отрешённые и античные,— и сплетались с вьющимися растениями. От кадров с играющей Роми, залитой персиковым светом, замирает дыхание. Говорить почти ничего не требуется: обе ощущают, что могут обмениваться мыслями, а если нужно на что-то обратить внимание, достаточно лёгкого прикосновения. — Я записала всю твою музыку. Ты права, так не бывает, но ты смогла это сделать. — Я пока сама не верю… Здесь всё так странно. Мелькнула странная мысль, что всё это как гигантский механизм. Знаешь, как старинные часы. Очень много украшений, но внутри пружины, что-то вращается, идёт полным ходом. Думаю, если на всю эту колоннаду посмотреть сверху, она будет геометрически правильной. — У тебя такое интересное пространственное мышление… Они рассматривают долину с балкона. Долина совсем не похожа на то, что они видели в последние дни. Тихое озеро, перелески, старые развалины. Вдалеке необычные постройки — «помесь минаретов и пагод», как сказала Аделина. Девушки удивляются тому, что они уже не удивляются. «И всё равно такого не может быть». Роми поправляет рубашку на плечах; рубашка повязана под грудью, обнажает живот, в шортах жарко; ощущение неправдоподобности не покидает её. Девушка закрывает глаза и понимает, что всё равно видит Аделину целиком — когда снимала её в воде, выучила наизусть каждую чёрточку. Смолистые волосы, золотящиеся в лучах солнца. Расслабленные плечи, изысканную талию. Кисти рук — они всегда чем-то заняты. Коленки, едва прикрытые тканью платья. Нежные пальцы ног. Она до сих пор под впечатлением — от снимков, от своей же музыки, от всех тех слов, что услышала от подруги. Они гуляли по боковым коридорам, любовались янтарными птицами и хрустальными хризантемами в нишах, свитками с горами и водами. Лестница вела вниз, и Роми с Аделиной — с опаской, держась за руки,— спустились в подземелье, грот с неясным светом. Проводили пальцами по плитке, потому что было непонятно, это кафель или дерево. По периметру вокруг голубого бассейна с шипящей ароматной водой стояли каменные фигуры танцующих девушек; каждая держала в ладонях светящийся шар. Их взгляды были направлены в разные стороны. В подземелье Роми забрала у Аделины камеру, сделала несколько снимков, потому что телефон не справлялся. Аделина сказала: «Кажется, ты права».— «Да? Почему? Ты про что?» — «Что это какой-то механизм. Посмотри, они стоят в определённом порядке, и даже вода движется как будто по кругу». Ступеньки таяли под ногами — это от освещения, но было не по себе, поэтому поскорее выбрались на солнце. Вид с балкона — то ли Италия, то ли Вьетнам с открыток; ни одна из девушек не была в этих странах. Аделина рассказывает про виды на рассветные горы во Вьетнаме, про огромные листья лотосов. Это ровно то, что они сейчас видят, только вместо рассвета мягкое вечернее освещение. Роми рассказывает Аделине, как была на джазовом концерте, вышла оттуда как пьяная. «Я ничего не пила, а всё равно — хочется улыбаться постоянно, на ногах едва стою, перед глазами огни плывут». Аделина внимательно слушает её. «Не совсем похоже на симптомы опьянения. Я читала и один раз специально пробовала, чтобы понять, как это. Скорее эйфория. Но понимаю твою метафору. И, знаешь, у меня тоже изменённое состояние сознания». — «Ты всегда такими умными словами выражаешься… Как робот»,— улыбается Роми.— «В сумке, которую я стащила из института, был энциклопедический словарь. Читала, не отрываясь, очень увлекательно».— «Ты мне расскажешь ещё про этот институт?» — «Обязательно». Роми понимает, что лучше проявить терпение. Её подруга — как песок на приисках; золотые крупинки находятся, если не слишком торопиться. Но Аделина рассказывает. — Тяжело не помнить, кто ты такая. Аделина Вентиляторы под самым потолком. Мерный звук — они неторопливо вращаются, разгоняя застоявшийся воздух. Всё равно немного душно, и тело от этого влажное. Но вставать не хочется. И слабость. Девушка трёт глаза ладонями, чтобы они не закрывались. От вентиляторов становится прохладно. Она приподнимает голову — она совершенно обнажена, но накрыта лёгкой светло-голубой тканью. «Как в какой-то клинике». Но вокруг не похоже на клинику. Столы, макеты животных, горы бумаг и книг. Окно пыльное, и за окном серо и промозгло. Окно закупорено, поэтому и душно. Надо бы раскрыть его. От небольшого усилия девушка роняет голову обратно на плоскую жёсткую подушку и прикрывает глаза. Хочется пить. Во рту так сухо, как будто не пила двадцать лет. Кого бы попросить? Здесь же должен быть хоть кто-нибудь. Девушка пытается позвать кого-то, но голос не слушается. Она закашливается и приподнимается на локте. И задерживает дыхание — так легче. Странная палата. Макет динозавра — не чучело, а именно макет, как будто школьники собирали. Ткань соскальзывает с груди, и девушка поправляет её, хотя комната пуста. В пузырьках на стеллажах какие-то бутылки с жидкостями, но девушка сомневается, что это можно пить. Она спускает ноги с кровати. Головокружение. Она на несколько секунд закрывает глаза и старается глубоко дышать. Кровать не похожа на кровать: это больше похоже на операционный стол, только с домашней простынкой, с подушкой и лёгкой голубой тканью, которая заменила ей одеяло. На подоконнике макеты птиц, в глубине комнаты аквариум, правда, пустой. Девушка неловко спрыгивает на пол. Её кровать очень высокая. Наверное, это и правда операционный стол. Пол под босыми ногами пыльный, с какими-то крошками и осколками пластика, и девушка осматривается в поисках тапочек или другой обуви. Но ничего не находит. При каждом шаге пыль под ногами скрипит очень явственно, и это единственный звук, если не считать тихого шума вентиляторов под высоким потолком. Она осматривает себя, но не замечает ни следов от разрезов, ни швов, ни чего-либо ещё подозрительного. И заворачивается в ткань. Девушка не помнит, почему она здесь. На операционную это явно не похоже. Столько хлама и вещей, совершенно не подходящих для клиники. Даже гитара и большой сборник албанских сказок с яркой обложкой. Это лаборатория, решает девушка. Зачем она здесь? С ней что-то случилось? Она хмурится. Пить хочется по-прежнему, но она злится на себя, что не может вспомнить, почему она оказалась в лаборатории. Она пытается восстановить цепь событий. «Вентиляторы. Я очнулась. Покрывало голубого цвета. Грязно под ногами». И всё. А что было вчера? Она выглядывает за окно, прижав поплотнее ткань к груди. Но место ни о чём ей не говорит. Просто слякотная улица. Недавно прошёл дождь. Мокрая пятиэтажка. Реклама вещевого рынка на щите — с опечаткой. Проезжают две машины. Их почти не слышно, потому что окна застеклены плотно. И улица снова пустеет. На бумагах на столе лежит сухарь, но девушка не решается до него дотронуться: он покрыт пятном плесени. И нигде нет ни намёка на воду. Осторожно девушка выглядывает в коридор. Он пустынный и тёмный. Как будто в здании вообще никого нет. Она мучается от того, что не может вспомнить ни вчерашний день, ни позавчерашний — что случилось хотя бы за последнее время. Какие-то смутные образы мелькают в голове. Как тяжёлый сон, после которого просыпаешься вся в поту, но не можешь вспомнить сюжета: только неясные лица, моменты, за которые даже не ухватишься. Берег моря, галька под ногами, это немного больно и приятно одновременно. Запах скошенной травы. Она сжимает чью-то руку. Радость от книжки в тёмной обложке. Это всё, что удаётся воспроизвести в голове. Девушка хмурится и садится на пыльный стул. Встаёт, смахивает пыль салфеткой и снова садится. Салфетку комкает в ладони, отчего кончики пальцев почти чёрные. Запах пыли повсюду. Девушка решает дождаться кого-то, чтобы расспросить, что вообще происходит. Не может же быть такого, что никого нет. Слабость уже не такая, ноги не дрожат от усилий. Она смотрит на свои коленки. Кожа идеально ровная. Девушка рассматривает ладони. Шевелит пальцами ног. Распрямляет спину, разминает шею. Куда подевалась слабость? Только что она не могла поднять голову с подушки. Девушка встаёт и подходит к узкому запылённому зеркалу. Она разворачивает смятую салфетку и пытается стереть с него пыль. Кусочек зеркала относительно чистый; девушка распахивает ткань и смотрит на себя. И решает, что это странно: она рассматривает себя, как будто незнакомого человека. «Я должна покраснеть». Кожа на скулах послушно розовеет. Это тело ей тоже не слишком знакомо, но, пожалуй, нравится. В нём она не испытывает дискомфорта. Она снова садится и ждёт. Со стола она берёт книгу сказок. Через два часа, когда книга албанских сказок заканчивается, девушка решает, что дальше смысла ждать нет. Никто не придёт. Телефон на столе молчит всё это время. И в здании ни звука. Только шум вентиляторов под потолком. Она перебирает бумаги на столе. Они все исписаны от руки. Почерк ужасный, но девушка напрягает глаза, и через несколько мгновений она понимает, что может разобрать почерк. Буквы складываются в слова. Показатели температуры, давления, сатурации, импульсов мозговой активности. Наблюдение за кардиограммой. Замечания по поводу стимуляции. Она долго смотрит на этот листок, где написано, что шестнадцать часов показатели её жизнедеятельности почти отсутствовали. Пытается сопоставить время, события, данные. Понимает, что в этой лаборатории она уже больше четырёх месяцев. Бухгалтерские бумаги она пропускает. Тяжело не помнить, кто ты такая, думает девушка. На каждом листке она находит пометки о дате, времени и пациенте. Объект девятнадцать. Кодовое имя: «Аделина». Почерк такой, что она не сразу разбирает слово. Она пробует это имя на вкус. Аделина. Аделина. Аделина. Объект девятнадцать. Что за объект? В ворохе бумаг лежит небольшой фотоаппарат. Необычный: множество кнопок по всему корпусу. Девушка отодвигает его и листает спектрограммы речи, энцефалограммы и кардиограммы. Сначала это для неё ничего не говорящие графики. Но чем больше она вглядывается в них, тем больше понимает. Это удивительное ощущение. Словно в её мозг загружаются недостающие данные, и она плавно начинает понимать то, что не понимала несколько мгновений назад. Исчезновение альфа-ритма пришлось как раз на те шестнадцать часов, потом он восстановился. Она непроизвольно прикладывает ладонь к затылку. Мю-ритм сначала привычный, но все последние сутки с необычной амплитудой, почти постоянно подавляется. А вот амплитуда дельта-ритма какая-то бешеная, но при этом девушка чувствует себя прекрасно. Проверяет симптомы, прикрыв глаза, но никаких особенных отклонений не замечает. Аделина — это её имя? Она не может связать его с собой. Оно красивое, а её наверняка зовут попроще. Почему-то ни одно имя не ассоциируется с ней. Девушка глядит на себя в зеркало. Рената? Алиса? Дженнайя? Она зажмуривается и трясёт головой. Какие привычные женские имена есть? Мозг услужливо выдаёт ей целый список, потом дополнительные списки на других языках. Ни одно не подходит. Аделина… Она поднимает соскользнувшую голубую ткань, отряхивает и заворачивается поплотнее. Фотографии на камере шокируют её. Она понимает, что должна быть в панике, но вместо этого она находит глазами углубление в стене, прячется там и попеременно оглядывает лабораторию и листает снимки. На них она на операционном столе — совершенно голая, опутанная проводами. На некоторых она подключена к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Иногда её прикрывали тканью, но чаще провода просто не давали это сделать. Провода тянулись к массивным металлическим агрегатам, но в кадр агрегаты едва помещались, не рассмотришь. В лаборатории их уже нет, только на пыльном полу всё ещё следы от них. И на коже нет следов от подсоединённых проводов. Обогреватели, сосуды с разноцветными жидкостями. Девушка уже привычно ждёт, когда в голове возникнет подсказка, какие это химические соединения. Но подсказки не возникает. Она расстраивается. На последних фото она всегда прикрыта тканью, и проводов меньше. Положение тела на этих фото более расслаблено. Она сравнивает с первыми снимками, где она кажется каменной, выломанной из скалы, неровно вытесанной из обломка гранита. Даже цвет кожи становится более живым. Параллельно она думает о балансе белого, скинтоне и других параметрах съёмки, отмечает фокусное расстояние и параметры диафрагмы и находит, где их можно проверить на камере. Глупо сидеть в нише; она осторожно выбирается оттуда, ищет глазами ключи и выходит в коридор. В одной руке сжимает небольшую камеру, другой придерживает на груди ткань, норовящую соскользнуть. Босиком ходит по коридорам, пытается открыть двери, но большинство кабинетов закрыто, и в помещении пусто. Аделина решает, что это институт. Но пока не понимает, что тут исследуют. Не её же одну? Те кабинеты, что открыты, почти всегда пусты: столы, стулья, пыльные шкафы, где можно найти только тряпки для уборки, швабры и халаты. Один из синих халатов девушка заимствует. Теперь, по крайней мере, руки свободные. Камера легко помещается в огромном боковом кармане. Около одного из кабинетов она останавливается. В голове что-то происходит. Она уже успела привыкнуть, что голова на всё реагирует по-своему. Как будто внутри загорелась красная лампочка. Аделина затихает, старается даже дышать тише. Сейчас она рада тому, что ноги босые, приходится ходить осторожнее. Её шагов не должно быть слышно. Несколько минут она проводит, слившись с тенью. Но не слышит из кабинета ни единого звука. Тогда она глубоко вдыхает и наносит единственный точный удар ногой в районе замка. Деревянная дверь с грохотом распахивается, щепки летят во все стороны, и девушка в ужасе замирает. Но никого, кроме неё, этот грохот не потревожил. Аделина уже успела спуститься вниз и убедиться, что даже вахтёра или охранников тут нет. Она стоит на пороге, поставив ногу на пальцы. Пятку саднит от удара. Девушка сердито направляет поток тепла к ноге. Усиливает кровоток. Незначительно растянула ахиллово сухожилие, а вот кость, к счастью, в порядке. Через полминуты боль стихает. Прикрыв глаза, Аделина следит за восстановлением эпидермиса. После этого можно поставить ногу на всю стопу и спокойно зайти в кабинет. Тут интереснее: масса папок, записей и распечаток. Несколько компьютеров. Четыре из них включены, но они без мониторов. Очевидно, это серверы, соображает девушка. На стенах схемы, ворохи наклеек и заметок. Аделина находит папки с пометкой «19». Их не меньше десятка. Все записи прочесть невозможно, и девушка просто запоминает внешний вид каждого листка, чтобы проанализировать позже. Она находит документы на своё имя — паспорт, свидетельства, сертификаты, учебные табели, бумаги о переводе в новый университет. Всё это даёт ей немного больше информации о ней самой, но, к сожалению, не пробуждает к жизни ровно ни одного воспоминания. Как будто это поддельные документы. Тем не менее папку с документами она бережно прижимает к груди и расставаться с ней не собирается. Потом она вспоминает, садится в кресло и, отряхнув, удивлённо рассматривает свою ступню. Она даже не задумалась, как уменьшила боль, как восстановила повреждённую кожу. Кожа на ногах нежная, словно она давно уже не ходила пешком, только лежала. На пятке ни следа. Ради эксперимента девушка берёт циркуль и проводит по ладони изнутри. Мерцающая боль; царапина краснеет, появляется капелька крови. Аделина внимательно смотрит на ладонь, ощущая горячие потоки внутри. Через полминуты остаётся лишь светлый шрам; ещё через несколько минут она проводит пальцем по ладони и не может нащупать место, где был след от пореза. Аделина откидывается в кресле. В голове возникает масса образов. Директор, уборщица, отчётная документация, зарплата, показатели, гранты. Точный план здания — все коридоры и кабинеты, где она проходила. Только несколько неясных мест. Это те кабинеты, где она проходила мимо поскорее, потому что было темно. И ещё чердак и подвальные помещения. В голове новые слова: бойлерная, система сигнализации, солнечные батареи, канализация, подземная стоянка. Через полчаса у неё новый трофей: синий рабочий костюм. С безобразным халатом девушка расстаётся без сожаления. Штаны и курточка просторные, но почти по размеру. В них Аделина напоминает себе шаолиньского монаха. Она терпеливо ждёт, пока закончится поток информации о Шаолиньском монастыре, провинции Хэнань, городе Дэнфэн и горе Сушань. Из обуви находятся только чьи-то тапки, напоминающие банные шлёпанцы, но девушка рада и им: на улице осень, и хотя Аделина уже знакома с терморегуляцией своего тела, обувь не помешает хотя бы из соображений гигиены. До ночи она прячется на чердаке и прислушивается к малейшим шорохам в институте. Но здание так и остаётся пустынным. Преодолев сомнения, она пьёт воду из-под крана, и это её единственный приём пищи за сегодня. Когда совсем темнеет, девушка выходит на улицу, аккуратно закрывает за собой дверь и идёт в сторону жилых массивов. Узлы ветвей Роми ошарашена. — Что-то небо хмурится,— замечает Аделина. — Да? И правда. — Потом я начала ходить в университет. Нашла себе жильё, подрабатывала. Я как-нибудь ещё расскажу, как я добыла себе нормальную одежду, чтобы не смахивать на гастарбайтера. Интриги, подкупы, военные хитрости. Ты посмеёшься. И как пыталась снять квартиру, а до этого жила на чердаке и спускалась принимать душ к одной беспечной парочке, пока они были на работе… — А о том, что было до этого? — О прошлом информацию так и не нашла. Я больше не заходила в институт. Просто побоялась. Я понимаю, что моё тело сильно модифицировали. И мой мозг. Я предполагаю это, потому что знаю, что у других людей иначе. Но о моём прошлом ни слова. Я все папки по сто раз перечитала, пыталась найти хоть какие-то намёки. Но нет. Роми задумывается. — Знаешь, а может, твоя память не совсем пропала? — Не совсем? — Ну… Может, она просто закрыта новой информацией? — Роми говорит неуверенно, потому что понимает, что Аделина в этих вопросах более сведущая.— Представь, такая лавина новых знаний, может, это реакция мозга такая. Защитная, чтобы твою память поглубже запрятать. Помнишь, как ты рассказывала про сенсорную перегрузку? — Имеет смысл,— кивает Аделина.— Я думала об этом. Но тогда мои воспоминания могли бы восстановиться, если бы я нашла триггер. По идее, в любом городе достаточно зацепок, чтобы вспомнить хоть что-то. И раз я не могу найти эти зацепки, значит, я могу быть из каких-то совсем других мест. — А я давно говорю, что ты инопланетная принцесса, и ещё робот немножко. — Да ну тебя! — смеётся Аделина. Роми тоже улыбается. — Будем возвращаться? — Давай,— соглашается Аделина.— Не думаю, что в дождь тут так уж плохо, но отдохнуть стоит. — И поесть, и поесть,— поддерживает Роми.— А то ты считала, сколько мы тут часов уже гуляем? Налетает порыв ветра, и она убирает спутанные волосы с глаз и с висков. — Почему ты решила мне всё это рассказать? Аделина молчит некоторое время. Они неторопливо, шлёпая по воде, возвращаются к основной галерее. — Всё равно ты скоро вернёшься к себе, а я к себе, и мне просто хочется выговориться. Может, воспримешь это всё как фантазию... Роми замирает, потому что она даже не думала, что придётся расстаться, но у неё не находится слов, чтобы возразить. Да и что тут возразишь... В галерее с колоннами уже не так светло — небо заволокло тучами, и первые капли дождя уже падают, пробираясь сквозь сплетения ветвей. Они разбивают хрустальную поверхность воды, и расходятся круги. — Смотри, как красиво,— говорит Аделина. Роми кивает. В груди тяжело. Оттого, что воздух душный, что ли. — Нам же вроде недалеко уже осталось? Роми озадаченно смотрит в конец галереи. Там густые ветви, а двери даже следа нет. — Мы же отсюда выходили? Девушки пытаются сориентироваться по картинам и цветам. Но впечатлений так много, они смешались в голове. Аделина торопливо рассказывает, какие картины и деревья были первыми, какие за ними. У неё память фотографическая. Они пересматривают кадры: Аделина сделала несколько снимков, когда они только зашли в зал, где пол был покрыт водой. По всем признакам дверь обратно должна быть тут, но её нет. Зал завершается нависшими ветвями, корни покрыты мхом и робкими цветами. Они даже пытаются раздвинуть ветви и пробраться сквозь деревья, но дальше только непролазная чаща, гуща стволов, оплетённых хищными колкими травами, темень и сырость. Дождь расходится и сыплет прохладными струями, и густая листва не сильно спасает, но Роми не обращает на него внимания. Она садится на колени прямо в воде, хмурится и пытается сообразить. — Сколько часов прошло? Они подсчитывают, что в колоннадах они уже больше пяти часов. Более точно они вычисляют время по датам на снимках. Пальцем на воде Роми рисует круг, чтобы лучше представить, делит его на сектора, прикидывает, в какую сторону им нужно идти, если все эти залы действительно поворачиваются со временем. — Это как часы? — догадывается Аделина. — Да. Солнечные и лунные, или я не знаю, какие. Скорее механические. Ты обратила внимание, сколько статуй было в подземелье? И галерей-ответвлений? Аделина секунду молчит. — Точно… — Если взять за рабочую гипотезу, что это действительно часы, и они вращаются... Хотя это и сложно представить. То и мы вращаемся, а значит, надо посчитать, на сколько градусов мы сместились против часовой стрелки… Это слишком глупо? — Это единственная рабочая гипотеза, поэтому мы обязаны попробовать,— серьёзно отвечает Аделина. Теперь нужно понять, как идти в нужном направлении. Со всех ног девушки бросаются на поиски ближайшего ответвления — коридоры, галереи, большие ниши, колонны, деревья; первая боковая галерея заканчивается глухой стеной, вторая — густым сплетением деревьев. Роми не рискует углубляться в чащу. Третью подходящую галерею находят через несколько минут, вычисляют поправку во времени и направлении. — У меня внутри компас,— тихо говорит Аделина,— ты только направление покажи, мы постараемся не сбиться. — У меня тоже,— кивает Роми.— С детства. Я чувствую направление. Но будем проверять. Они, перебравшись через невысокое ограждение, спускаются в рощу. Деревья мокрые, под ногами тоже сыро, и босые ступни сразу же чёрные от налипшей земли. Девушки придерживают друг дружку под руки, чтобы не соскользнуть на спуске, хватаются за холодные стволы, и вокруг непоправимо темнеет. Кроны деревьев немного защищают от дождя, но вокруг уже потоки, и временами девушки проваливаются в бурлящую воду по щиколотки. — Вот опять всё из-за меня,— на бегу сетует Роми.— Если бы не так увлеклась, раньше бы оттуда ушли. Тридцать три несчастья… — Сейчас мы в равной степени виноваты. Не ругай себя. — Не могу. Это ведь я позвала тебя. Если бы не пошли в этот дом… — Прекрати,— строго говорит Аделина, и они останавливаются отдышаться.— Ты ведь не знала про это раньше. Как ты могла догадаться? — Никак… — А зачем тогда себя ругать? — Из-за меня у тебя проблемы… Аделина, едва не поскользнувшись, хватается рукой за ветку; ветка хрустит, но девушка не обращает на это внимания. — Роми. Соберись. У тебя всегда было хорошее ориентирование на местности. Выключи эмоции и включи логику. — Хорошо. Роми втягивает носом воздух, чтобы не давать себе и шанса разреветься, и осматривается. Впереди густая роща. Дальше темно, поэтому лучше обойти. Небольшой просвет слева. На глаз она прикидывает расстояние, берёт Аделину за руку, и они сильно забирают влево. В одном месте они проваливаются по колено, потому что вода залила всё вокруг, и не видно, где ямы и рвы; платье у Аделины всё в грязи. Ладонь её горячая, и хорошо бы взяться за неё двумя руками, но тогда сложно будет следить за дыханием. И так сложно дышать — всё лицо мокрое, капли затекают в глаза и в нос, и минуту девушки отдыхают под деревом на относительно сухом островке. Ноги сильно замёрзли, но Роми не хочет в этом признаваться. Аделина обнимает её за плечи и растирает руки. Она удивительно тёплая. — У тебя не температура? Аделина качает головой: — Идём дальше. Туда? Роми кивает, и они отправляются дальше. Просвет обманчивый, и приходится свернуть вправо, потом ещё правее, и снова влево. — Ты запоминаешь? Я тоже. Стараюсь. Гром грохочет неприлично, от неожиданности Роми хватается за Аделину двумя руками, но делает вид, что поскользнулась, и они бегут дальше. Где-то вверху сверкает молния во всё небо, и деревья чёрными силуэтами, как на негативной фотоплёнке. Роми зажмуривается, вытирает глаза: — Так, погоди. Мы уже сильно ушли вправо. Тут небольшая прогалина, идём сюда. Тропинки сплетаются в узел, лес обрушивает отяжелевшие ветви, и в какой-то момент — снова освещённый молнией — Аделина прижимает девушку к себе, и совсем рядом с Роми отламывается с тошным треском сучковатая ветка и падает. — Спасибо… Левая нога болит: обо что-то поранилась, но нет ни времени, ни возможности рассмотреть. Сумерки тёмно-серые, вода заливает всё вокруг; ещё одна передышка; и снова приходится уходить сильно влево, чтобы не перебираться через груду поваленных стволов, уже давно заросших молодыми деревцами. — Получается, ты живёшь в сорока километрах к югу? Роми спрашивает это, когда они стоят и пережидают особенно сильный шквал; Аделина вглядывается в её лицо, но Роми, кроме усталости, ничего не чувствует, и ещё ногу приходится ставить на пальцы. Поэтому она и спрашивает, чтобы отвлечься. — Да. Откуда ты узнала? — На некоторых фотографиях здания и памятники похожи. И университет там есть. Да, и Ричард как раз оттуда. — В точку. Частный детектив. — Тебе нравится там университет? — Предлагаешь перевестись в твой? — с улыбкой уточняет Аделина. Ей приходится повышать голос, чтобы перекричать шум дождя.— Я подумаю. — Бежим скорее, стихает! — Так себе солнечные часы… По подсчётам Роми, они уже должны быть где-то недалеко от деревни, даже с учётом того, каким сложным путём они идут. Но ни одного дома нет. Сплошное болото, и кажется, что они просто ушли под воду, так льёт. Но под ногами твёрдая земля, больные шишки, ветки и кочки. Аделина проваливается по пояс в клокочущий ручей — они его просто не заметили в темноте; Роми пытается помочь ей выбраться, но проваливается сама; одежда и так мокрая насквозь, и роли это уже не играет; Аделина находит точку опоры и тянет девушку за обе руки вверх. Роми нащупывает в воде какую-то корягу и забирается на берег. И ещё через несколько метров они выбегают на поляну. Роми готова, кажется, закричать от радости, но зажимает себе рот рукой: поляна совсем другая, дома нет, и вокруг всё такая же непроглядная темнота. — Я не понимаю,— опустившимся голосом говорит она. Аделина берёт её за обе ладони и смотрит в глаза: — Не раскисай. — Не понимаю. Мы уже давно должны были выйти… — Не раскисай. Что мы могли не учесть? Где-то, может, лишний раз свернули? Я следила за отклонениями, но когда перебирались через бурелом, мы несколько раз могли изменить направление. Роми пытается глубоко дышать. Наконец, ей это удаётся. — Сейчас. Надо минуту отдохнуть, и я смогу понять. Прости меня… Аделина убирает со лба девушки мокрые волосы — они почти закрывают глаза. — Выставку я назову «Мадемуазель Прости и её приключения в ночном лесу». Роми против своей воли улыбается. — Слушай, я, кажется, поняла. У каждой галереи свой угол, а мы этого не учли. Ты можешь в уме посчитать поправку? — Какой там угол? — Примерно три градуса. Ветер бушует, но, очевидно, дождевые облака относит в сторону, потому что потоки воды с небес понемногу стихают. Аделина опускается на корточки: «Покажи ногу… Ерунда, просто в неудачном месте. Немного потерпи. Три градуса, говоришь? Если считать по прямой, вычесть все наши повороты, то нам примерно на километр и двести метров влево нужно уйти». Девушки снова углубляются в чащу, но сейчас Роми дышит ровнее, хотя ступать ей очень тяжело. Аделина старается незаметно придерживать её под руку, чтобы Роми переносила вес больше на правую ногу. И когда они видят просвет между деревьями, ливень начинается с новой силой. — Осталось немного. Аделина кивает: — Если всё правильно посчитали, то всего четыреста метров. — Пустяки. — Дело житейское,— серьёзно отвечает Аделина, и Роми едва сдерживается, чтобы не рассмеяться: — Карлсон… Кстати. На одном из снимков я видела ливень. Голые ноги, пузырящаяся вода. Твой фотоаппарат ещё и будущее может предсказывать? — Может, и зря я удаляла некоторые снимки... Вечерний тёплый свет Роми просыпается на закате; вкусно пахнет, и сыростью тоже пахнет; комната заполнена мандариновым светом, и ей жарко под тремя слоями одеял. Она выбирается и тут же смущённо прижимает ладони к груди: она совсем голая. Тихое дыхание совсем рядом. Роми приподнимается на локте. Аделина в белой рубашке сидит прямо на полу, прислонившись к её кровати. Роми протягивает руку и осторожно убирает с лица девушки прядь волос. Аделина тут же раскрывает глаза и сонно щурится: — О, проснулась… — Ты чего на полу? Аделина улыбается: — Далеко отходить не хотела, ты беспокойно спала. Роми много раз просыпалась, но не до конца; в полусне она слышала утихающий дождь, и пыталась напрячь мышцы, чтобы её тело не сотрясалось от озноба, потом проваливалась в липкий сон снова. Чувствовала, как Аделина делает что-то с её ступнёй, протирает холодным — всё казалось холодным,— потом греет руками так, что нога горит огнём, и от этого сны оранжевые и странные. Её снова трясло от холода под тремя одеялами, потому что Аделина отдала ей свои; она пыталась приказать себе согреться, но у неё это не получалось, и тело было каменным, и лишь спустя бесконечное время она почувствовала, как ноги расслабляются, и руки, и уже не хочется дрожать — это потому что Аделина прижалась всем телом, притянула к себе, огненная, как раскалённый песок под ногами жарким летом, как лист стали, потому что тоже казалась твёрдой; наверное, робот и в самом деле. А потом вынырнула из сна, и Аделина была мягкой и тёплой, как послеполуденный ветер, осязаемый, успокаивающий, и Роми сжала её руку, а когда снова проснулась, никакой Аделины уже не было, и в окна снова тихо шуршал дождь; от этого было грустно, как будто прошло сто лет, и весь мир разъехался по своим делам. Роми даже попыталась приподняться и понять, где девушка, но от этого силы закончились совсем, и наступило утро. Можно было спокойно заснуть. Она понимает, что нога уже не болит, и просыпается снова. «У тебя руки волшебные». Аделина понимает её с полуслова; она, закутавшись в лёгкое покрывало, сидит с ногами на краешке кровати Роми, обняв руками колени, кивает и улыбается. Она выглядит умиротворённой. Роми протягивает ладонь и накрывает ею босые ступни Аделины. Они прохладные, но совсем не холодные. Мелькает воспоминание, как Аделина сидит рядом и гладит её по волосам, когда девушке снится в очередной раз что-то неприятное. — Ты хоть немножко поспала? — Конечно, и не один раз. Кажется, ты есть хотела. — Ты меня сорок тысяч раз спасла за эти дни. — Не считая того, что ты нас вывела из заколдованного леса,— уточняет Аделина.— И дала мне хоть какую-то зацепку о прошлом. — Фотоаппарат выжил? — Что ему сделается… Вставать не хочется, и убирать руку не хочется. Кожа на ногах у Аделины нежная, словно они не прошли несколько километров по болоту с обломками ветвей, ямами и невидимыми осколками. Роми тихонько проводит под одеялом одной ступнёй по другой, но не чувствует боли и повреждений. — Ты меня тоже починила. — Почти,— Аделина улыбается, и видно, что она всё же выглядит уставшей.— Но тебе и правда надо поесть. Ты больше суток ничего не ела. Я едва уговорила тебя попить. Роми вспоминает и это. Вода, и горячий чай, и даже кола — по настоянию Аделины они купили пару бутылочек в магазине за рекой. Первый раз Роми увидела, чтобы у Аделины появилась слабость: девушка блаженствовала от того, как пузырьки из бокала щекотали ей кончик курносого носа. — Хорошо, хорошо, только не сердись. — Не засыпай, а то я вынуждена буду принести тебе ужин в постель и кормить с ложки. — Тоже мне, напугала,— фыркает Роми, но поднимается, несколько минут сидит, чтобы прийти в себя, и тогда только спускает ноги на пол.— А где одежда? — Я постирала. — Господи… Вечером они просто сбросили с себя всё, и стесняться сил не было,— мокрая одежда лежала у порога ужасающей грудой, и было жалко, что подаренное платье превратилось в тряпочку; нашли какие-то полотенца, растирались докрасна, чтобы быстрее согреться. Роми, едва ступая на больную ногу, добралась до кровати и упала на неё, и Аделина ошарашила её, что всего шесть часов вечера. Небо было цвета баклажана, раздавленного под колёсами грузовика. Сейчас платье висит на краешке комода чистое, свежее и, кажется, отглаженное. — Ты и утюг нашла? — Ага, на чердаке. Идём. Моя готовка с твоей не сравнится, конечно, но я старалась. — Слушай, мне прямо неудобно, что ты со мной так возишься,— говорит Роми, натягивая длинные брюки и запахивая рубашку. На столе многоэтажные бутерброды и сковорода с жареной картошкой, и ещё чай, и томатный сок. Девушка вдруг понимает, как ужасно она хочет есть. Она с ногами забирается на лавку за столом. — А мне было бы неудобно, если бы у тебя было воспаление лёгких. Ешь. — Спасибо тебе… Снова хочется занавеситься волосами, но на душе такое облегчение и так странно; Роми принимается за картошку и солёные помидоры. Она и стесняется, и наполнена теплом, но когда во рту оказываются первые ломтики жареной картошки, чуть хрустящей, в меру масляной, с грибами, она забывает обо всём. «Это божественно». Она хватает стакан томатного сока. Он чудесно холодный, и на поверхности пузыри. — Завтра по домам поедем. Не хочу, чтобы ты разболелась... Дожди теперь так и будут ещё неделю. Роми замирает с непрожёванной картошкой во рту, потом кивает и снова принимается за еду. На неё вдруг накатывает огромная усталость. Следующая станция Роми ставит рюкзак у ног и прислоняется спиной к прохладной шершавой стене — через футболку чувствуется. Она думает, что не хватает только сигареты и бесформенной кепки, к её брюкам клёш очень пойдут. Она постукивает носком одной кроссовки по пятке другой. И тяжело вздыхает. Надо идти на вокзал. Но она не может себя заставить. Она засовывает руки в карманы брюк. В карманах всегда полно всякой мелочёвки. Когда девочки присылали смешные видео про то, что у мальчиков вечно в карманах много всякой всячины, Роми испытывала неловкость, потому что у неё точно так же. Резиночки для волос, стёрка, магнитики, монеты, катушка ниток, ключи, открывашка. И бумажки — билетики, записки, клейкие напоминалки. Сейчас их скопилось слишком много. Роми вытаскивает целый ворох бумажек из правого кармана и рассматривает. Проще всего скомкать и отправить в урну. Но среди этого добра аккуратно сложенный листок бумаги. Девушка комкает в одной руке остальные бумажки и разворачивает листок. Почерка Аделины девушка никогда не видела, но не сомневается, что написала это она. До города доехали на автобусе. У внука Арины разузнали дорогу, и он объяснил, что на электрички тут надеяться нечего: они ездят прихотливо, а водителям автобусов жить на что-то нужно. От попуток отговорил, объяснив, какие подозрительные личности в них встречаются, и описал, в общем-то, себя, но к нему девушки уже успели проникнуться доверием. На прощание дал две пыльные груши. Они оказались очень сочными. Автобус ждали по ту сторону реки — рано утром, в голубом воздухе. В четыре часа утра здания чётко прорисованы в синеющем небе. Аделина в том самом светло-бежевом костюме, в невесомых своих шлёпанцах, и её одежда отматывала плёнку назад, как будто ничего и не было, и они снова случайные попутчицы. Говорить было сложно — автобус дребезжал на кочках, лязгали все его части, баллоны издавали тяжкие вздохи, а шины гулко грохотали по грунтовой дороге; да ещё в задней части салона, прямо за сиденьями, были свалены в кучу инструменты — лопаты, вилы, и всё это безбожно звенело и подпрыгивало. На шоссе дело пошло лучше. Сонная Роми склонила голову на плечо Аделине и продремала весь остаток пути. Во сне она чувствовала, как Аделина поправляет её рюкзак и осторожно придерживает ей голову на поворотах. Роми всё же уговорила Аделину провести ещё день в заброшенной деревне. «Я не разболеюсь, обещаю!» Она сама чувствует, как по-детски это звучит. Но погода немного наладилась, и мелкий рассыпчатый дождь только пару раз налетал утром. Привели в порядок все записи по практике, обменялись фотографиями и всевозможными контактами. Пока Аделина набирала свежие ягоды, Роми задумчиво сидела в дверном проёме, уперев одну ногу в притолоку, а вторую поставив на ступеньку. Надо будет заново привыкать ходить в обуви. Она рассмотрела свою ступню — едва заметный светлый след от шрама. Странный это был день. Они ещё не расстались, но лёгкость, которая сама собой получилась за последние дни, как-то быстро ушла из общения. Они поплавали в реке, обе до изнеможения, просто чтобы устать, чтобы была законная причина лежать молча. Роми хотела взять Аделину за руку, растянувшись на траве — выглянуло солнце, и было хорошо. Но не решилась. Прикрыла глаза и любовалась цветными пятнами под веками. Приятно, когда солнце и вода ласкают тело целиком. Аделина сама взяла девушку за руку, подвинувшись поближе. После этого стало немного легче. — У меня есть несколько гипотез,— сказала Роми. — Общение со мной на тебя дурно влияет. Количество умных слов зашкаливает. Роми фыркнула. Она услышала ту едва уловимую интонацию Аделины — девушка говорила что-то невероятно серьёзным голосом, но не таким, которым говорила об институте и поисках своего прошлого, а с хорошо запрятанной улыбкой. У неё было как минимум четыре серьёзных интонации, Роми научилась различать их. — На чердаке нашла энциклопедию и читаю от тебя тайком. — Так что за гипотезы? — Скажи… А ты точно не знала обо мне ничего раньше? Я лежала ночью, думала. Когда я узнала, что автобус разбился, ты была так спокойна, как будто уже знала это… Я знаю, что ты иногда робот без ярких эмоций. Правда, очень милый робот, но всё равно. Закрыв глаза, такие вещи говорить проще, чем если бы Роми смотрела на подругу. Аделина, впрочем, поворачивается на бок, подпирает рукой щёку и смотрит на Роми с улыбкой: — Тебя не знала. Но кое-что чувствовала, да. Я иногда чувствую. Я подумаю, как получше сформулировать, и расскажу. У Роми на сердце спокойно, потому что у неё есть номер телефона девушки и её страницы в социальных сетях. Она знает, что Аделина обязательно расскажет ей. Доверие никуда не делось. Она кивает, не открывая глаза — она чувствует взгляд Аделины. — Ещё я думаю, что ты не помнишь прошлого, потому что пришла в себя раньше, чем нужно, после того, как тебя…— она подыскивает слова. — После того, как меня модифицировали. — Да. Ведь у тебя сохранены все рефлексы, ты явно знаешь очень многое о мире. Для тебя все вещи знакомы, все явления. Например, я уверена, что в прошлом ты любила музыку. И разные языки. Просто ожидали, что ты ещё какое-то время будешь восстанавливаться, на время твои личные воспоминания блокировали, а ты очнулась и сбежала. — Ты бы тоже сбежала… — Ты же меня знаешь,— улыбается Роми.— Я бы сомневалась ещё трое суток, а там бы кто-нибудь пришёл и угостил бы меня следующей дозой снотворного. Кстати, может, с тобой что-то такое произошло, что специально заблокировали твои воспоминания, чтобы не было шока. Не знаю, авария… — Даже не знаю, это хорошо или плохо. — Если честно, я о некоторых моментах из прошлого тоже предпочла бы не помнить. — Моментах,— тихо говорит Аделина. — Да, но эти моменты тянулись годами. Я нерешительная. Знаешь, почему я стала уходить в походы? Потому что когда ты одна, некому над тобой издеваться. Я, к сожалению, хорошо помню школу. Если бы я была смелее, я бы прогуливала и училась сама. Мальчики — ладно, они серьёзно отстают в развитии на некоторых этапах. Потом взрослеют, конечно, но ты уже не можешь их воспринимать. Грудь растёт — издеваются. Грудь выросла маленькая — ещё больше издеваются. Руки распускают, портят тетрадки, учебники. Гадости делают просто так, из любви к искусству. Понимаешь, они даже зла тебе не желают. Просто так принято в их мире. Если мальчика больше одного в одном месте и временном отрезке, то нужно делать что-то гадкое и ещё безумно смеяться. А некоторым девочкам такое нравилось. Ой, а с девочками ещё сложнее. Ты даже не понимаешь, что она тебе гадость говорит, потому что с улыбкой, по-доброму, а потом, спустя сутки, до тебя доходит, что имелось в виду. И стыдно, как будто голая перед толпой оказалась. Потому что все видели и слышали, и все наверняка поняли. Или так разговаривают с тобой, что ты просто ничтожеством чувствуешь себя. Знаешь, такими короткими фразами, как будто ты должна всё понимать, а понимают только они — королевы класса чёртовы. Ой, да что я рассказываю, как будто это интересно. — Интересно. — А с учителями тоже сложно. Есть хорошие, здорово рассказывают, но они уже выбрали себе любимых учеников, и ты для них серое пятно, просто не существуешь. Была молоденькая учительница, такая хорошая, так интересно рассказывала, но её никто не слушал, и она махнула рукой и просто стала рассказывать всё по программе. А есть те, кто издевается ещё похуже одноклассников. Меня не стеснялись называть дубиной и тормозом, если я задумывалась или молчала чуть дольше, чем нужно. А ты знаешь, что я люблю помолчать, если нет контакта с человеком. Нет, я, конечно, понимаю, что у каждого свои жизненные обстоятельства. Семья, дети, нелюбимый муж, не выкопанная картошка, проверять тетрадки до утра, а ещё успеть приготовить на всех, я всё понимаю. Но я-то в этом не виновата. И вот я гляжу на условную Изольду Иосифовну такими понимающими глазами, а её это ещё больше злит, и слов она не сдерживает, и всё, я уже готова перестать существовать. А я в голове напоминаю себе: она просто не умеет направлять эмоции в нужное русло. Она не со зла. Она не хочет прибить меня указкой. В ней говорят усталость и бессилие. — Голосом Роми говорят вселенская мудрость и понимание. Роми не глядя пинает девушку ступнёй, легонько, конечно, но улыбки не может сдержать, потому что снова та любимая серьёзная интонация Аделины, которая совсем не серьёзная. Не открывая глаз, она чувствует, что и Аделина улыбается. — А в университете легче? — Да, всё же ребята и девочки поумнее, с ними хорошо. Но как будто все сами по себе. Я всё равно там почти одна, хотя бывают и вечеринки, и вместе куда-то ходим. А вот чтобы общения по душам, чего-то глубокого нет. Закончится университет, и не знаю, будем ли с ними вспоминать друг о друге. И ещё — я терпеть не могу фольклор, это не в моём вкусе. Правда, с Ариной было интересно. А на практику я отправилась, чтобы хотя бы пару недель подальше от дома побыть. Аделина кладёт ей ладонь на плечо. Это немного успокаивает. И всё равно девушка опасается, что общение прервётся, поэтому не может наговориться с Аделиной. И они снова фотографируют друг дружку — пасмурная погода, бревенчатые здания, тяжёлое небо, беспокойные ветви, хрупкие фигурки девушек, обнажённые ноги, спутанные волосы на ветру. На этих снимках они более взрослые. «Дышишь, и не можешь надышаться». В самый дальний дом решили больше не заглядывать. Но всё равно заглянули, полюбовались залом с колоннами издалека. Роми делает трогательные портреты Аделины в платье — в кресле-качалке на заднем дворе, посреди мокрых листьев. Ветер треплет страницы старой книги. Образ тонкий, потёкшей акварелью. «Я распечатаю эти снимки и повешу на стену». Голос Аделины сдержанный, но в этой сдержанности Роми с лёгкостью угадывает волнение, которое девушка привыкла скрывать. Это трогает её, и она прячет подступившие слёзы за улыбкой. — Но моя главная гипотеза всё равно в том, что ты беглая принцесса. Возможно, инопланетная. — Обычная земная подруга тебя не устраивает? Секунду Роми справляется с небольшим комком в горле, потому что слово «подруга», хоть и сказанное обычным тихим голосом Аделины, она прекрасно услышала. — Когда я с тобой поехала неведомо куда на подозрительной электричке, я ещё не знала, что ты из другого мира,— Роми пытается говорить шутливо, но голос, как ей кажется, выдаёт её.— Но при этом поехала и даже не спорила. Аделина не убирает руку с её плеча: — Убедительно. Ночью, конечно, тоже не могут наговориться, бесконечно пьют чай, лежат рядом, снова и снова пересматривая свежие фотографии — и те, что из зала с колоннами. «Два разных мира по соседству». После полуночи Аделина строго говорит, что они не успеют выспаться, и Роми с неохотой перебирается к себе на кровать. Ещё час у неё уходит на то, чтобы переварить все мысли и фразы дня. Поэтому она такая сонная в автобусе; поэтому, стоя у прохладной каменной стены какого-то магазина, она не сразу понимает, о чём говорится в записке. Почерк Аделины безукоризненный, и записка совсем небольшая, и всё равно слова не сразу складываются в предложения. Она встряхивает головой. Так всё неправильно. Почему близкие люди всегда так далеко, а по-настоящему рядом — считанные мгновения? — Ну... Пока? Совершенно дурацкая фраза для прощания. Такая холодная и невзрачная. Роми ругает себя за то, что пытается притвориться хладнокровной. И ещё резкий звук трамвая где-то на соседней улице. Как будто толстой проволокой по железу. Лучший звук для прощания. Роми кажется, или у Аделины нижняя губа тоже немного дрожит? Они несколько раз оборачиваются и машут друг дружке руками. Аделина узнала, где остановка ближайшего автобуса в её город; Роми собирается на вокзал — электричка в её пригород через час. Но до вокзала так и не доходит. Она борется с желанием развернуться и побежать туда, куда ушла Аделина. Направление она представляет очень приблизительно, но интуицию в отчаянные моменты никто не отменял. Она возвращается глазами к записке. «Я надеюсь, ты найдёшь письмо, когда уже вернёшься домой. Не уверена, что ты со мной захочешь общаться после него». Аделина рассказывает, что действительно знала об автобусе. Слова в записке звучат у Роми в голове голосом Аделины. Аделина не знала ничего о Роми, она лишь знала об автобусе, на котором поедут девочки из её университета. И, к сожалению, несколько нехороших людей. У Аделины была задача устроить так, чтобы большинство девочек опоздали на автобус. «Если ты всё ещё захочешь со мной общаться, я тебе расскажу, как мне удалось сделать так, чтобы твой поезд отменили — это было непросто; а других вариантов у меня не оставалось». Чернила тёмно-сливового света, и пахнут они сливовым дождём, или за эти дни Роми уже научилась ощущать тонкие оттенки запахов — сейчас настроение письма как раз дождливое. «Я не предусмотрела аварию, хотя, конечно, знала и про то, какая будет погода, и про то, что у водителя была бессонная ночь». Две однокурсницы всё же остались в автобусе. К счастью, с ними всё в порядке, небольшие ушибы. И они уже прошли практику. Всё письмо пропитано раскаянием. «Мадемуазель Прости»,— думает Роми. Несколько скупых слов о тех людях, которые могли бы быть её спутниками. Роми холодеет, когда понимает, что могло бы быть с ней и другими девочками в глуши, в деревне, в отдалении от цивилизации. В больнице кого-то из них опознали, и дальнейшая их судьба сложилась справедливо. Роми улыбается — иногда слог Аделины такой высокопарный. Не зря она сделала такие снимки в последний день — умная и одарённая барышня девятнадцатого столетия. «Мне искренне понравилось общаться с тобой. Ты ужасно застенчивая и совершенно не веришь в себя, но ты столько умеешь и знаешь, это так удивительно. Я столько раз за эти дни смотрела на тебя с восхищением. Ты говорила, что у тебя нет близких подруг, и у меня, как ты понимаешь, тоже нет. Но дни были такими необычными. Я впервые почувствовала, что можно немного сбросить защитную скорлупу. И доверять человеку. Мне хотелось бы называть тебя подругой. Я любовалась твоим светом. Ещё раз прости, что столько от тебя скрывала. Я опасалась, что ты потеряешь доверие и сбежишь, а мне нужно было, чтобы ты точно никак не попала на тот автобус. Я знаю, что ты поймёшь меня, но и я пойму, если обидишься и перестанешь верить. Я и так тебе много всего рассказала, во что сложно поверить. Вот… Я даже не знаю, как закончить письмо. Я тебя обнимаю. Так же нерешительно, как это делаешь ты». — Да чёрт! Прохожие изумлённо смотрят на девушку, но она не обращает на них внимания. Она подхватывает рюкзак и бежит туда, где должна быть остановка автобуса. Остановку она находит быстро. Щурясь, вглядывается в расписание, но автобус уехал уже двадцать минут назад. — Неудачница,— шипит на себя Роми. — Ты всё же не уехала. Роми изумлённо поворачивается. Голос — тёплым вишнёвым пирогом, на этот раз без шарика мороженого. На шумной пыльной улице, даже если шёпотом, этот голос она бы узнала. Аделина сидит на ступеньках в тени, почему-то босиком. «Шлёпанец порвался, я опоздала на автобус. И подумала, что, может, даже к лучшему. Есть предложения, в какую ещё глушь можем забраться? У нас есть свободная неделя». Роми на ватных ногах подходит к ней. Вся решимость куда-то испарилась. — Слушай, я понимаю, что ты утаила от меня восемьдесят девять процентов информации, и тебе неудобно. Но ведь именно благодаря твоим махинациям я жива и здорова. Чего ты себя так ругаешь в письме? — Это заразно,— улыбается Аделина. — У меня есть запасные кроссовки. Вчера перебирала вещи, нашла.— Роми достаёт из своего бездонного рюкзака кроссовки и протягивает девушке. Она думает, что все предыдущие дни они даже не вспоминали про обувь, даже в магазин ходили босиком.— Возьмёшь? — Спасибо! — Аделина смотрит на неё снизу вверх. Вид у неё измученный, но она всё равно улыбается.— Снова спасаешь меня. — Это моя фраза. — Ты не сердишься на меня из-за этой нелепой практики? — Но ведь ты избавила меня от больших проблем. Я же сказала. Причём тут «сержусь» или «не сержусь»? Кто мне советовал включать логику? Логика мне подсказывает, что ты всё сделала единственно правильным образом. Хотя ты могла бы поступить проще: предупредить каждую из нас перед автобусом. Я бы поверила, я точно знаю. Правда, тогда бы у нас не было этих фантастических фотографий. — Я считала вероятности. Ты бы поверила, остальные бы нет, и ты бы села всё равно в автобус, чтобы не было неудобно перед девочками. — Ты меня хорошо успела узнать.— Роми садится рядом с ней на ступеньки.— И, кажется, не одна я переживаю. Аделина кивает, отряхивает ноги и обувается. — Знаешь,— вдруг говорит Роми,— а я ведь тебе тоже не всё рассказала. Помнишь, говорила про принцесс инопланетных, про робота… Это не мои слова. Просто Ричард мне такое говорил, а я не воспринимала серьёзно. А теперь у меня укладывается это всё в единую картину. Ну, я не то чтобы утверждаю, что ты робот-пришелец, это он так в шутку предполагал, когда не понимал, почему у тебя нестандартные реакции организма. — У меня? Впервые Аделина выглядит по-настоящему ошарашенной. — У тебя. Он говорил, что у них там есть какой-то пациент. Объект, он так говорил. Пару раз обмолвился, что это девушка, и красивая. Имени, конечно, не называл. Но делился, что возникают непредвиденные сложности. Организм необычный. А кто там ещё мог быть у них такой необычный, кроме тебя? Так что заочно мы с тобой были знакомы. Я за тебя переживала, если честно. Хотя и не знала тебя. И теперь жалею, что не выпытывала подробнее. Вот. Я решила, что возобновлю с ним общение. Выведаю всё о тебе, все твои тайны. И буду тебе рассказывать. Аделина кладёт голову ей на плечо — совсем так же, как Роми в автобусе. Роми сомневается целых шесть секунд, но обнимает девушку и прижимает к себе. Она хочет сказать: «Ты такая сильная, потому что тебе так много всего приходится держать в себе, но я понимаю, что ты слабая, как и я, то есть не слабая, а тебе хочется быть слабой иногда, и со мной ты можешь побыть слабой, потому что я лучше всех знаю, какая ты сильная». — Скажи это вслух,— тихо говорит Аделина. — Что? — Роми пугается. — Ты так сосредоточенно о чём-то думаешь, что я вибрирую. Поделись мыслями. Роми вслух говорит не так красиво, путано, но Аделина всё равно благодарно зарывается лицом в её футболку на плече. — Мне не нравится университет, в котором я учусь. Я подумаю, может, и правда сюда перевестись. — Правда? Роми радуется так откровенно и трогательно, что Аделина смеётся: — Правда-правда. Будем умножать своё потрясающее невезение на два, очень заманчиво. Вообще я знала, что мы увидимся. У меня на камере есть снимки с тобой. Те, которых ещё не было. И у тебя дома, и у меня в городе, и снова в заброшенном зале с водой. Просто сомневалась… — И не показывала! Всё-таки твой фотоаппарат предсказывает будущее,— удовлетворённо улыбается Роми,— я знала. — Определённо. Слушай, я проголодалась. Давай найдём где-нибудь кафе с китайской едой? Такой, прямо острой. Рис, курица и обжигающий соус. Как ты хотела… Роми Свет мигает, от неожиданности Ричард делает резкое движение и вытирает кровь на скуле. Как обычно, задумался, отвлёкся. Такое монотонное занятие — бриться, всегда оказываешься где-то далеко, в своих мыслях. Делаешь всё на автомате. Силы ещё пригодятся, и он решает не тратить энергию на заживление, просто промывает и обрабатывает порез. В голове сразу много всего, как обычно. И предстоящая встреча, и работа. Ещё не решил, что надеть. Перекусить по дороге или дождаться ужина? Тем более выставка как раз в кафе. Ричард смачивает ладони лосьоном, проводит по шее, подбородку и щекам. Снова морщится от того, как щиплет порез. По волосам тоже проводит, чтобы приятно пахли. Есть Дина, Марина и Агния. Вот бы с кем с удовольствием встретился. Но в их городке он окажется ещё нескоро, хорошо, если через три месяца. А может, на выходных съездить? Просто увидеться. Особенно с Агнией, поболтать. И между делом попросить понаблюдать — правдоподобную историю придумать несложно. Сложнее сегодня для Риты придумать, почему он не хочет пить ничего алкогольного. А она ведь сумеет уговорить. После того, как девятнадцатая перевелась в университет в другом городе, наблюдать за ней стало сложнее. Агния легко идёт на контакт, она запросто сможет познакомиться и начать общаться. Тем более университет у них там только один. Так, выставка фотографий — это богемное, а значит, можно надеть что-то более демократичное, с некоторым вызовом. Например, футболку с девочкой из аниме под пиджак. И джинсы с порванной коленкой. Ему не слишком нравится такое, зато Рита обожает, когда он в свободном стиле. А то, говорит, ты в своём плаще похож на бухгалтера. А он-то надеялся, что похож на детектива Коломбо. В телефоне ворох уведомлений. Глаз привычно отмечает сообщения от Роми. Это потерпит до вечера. В конце концов, он на неё немного обижен. Ну, или делает вид, что обижен. Столько времени не общались, а потом снова неожиданно вышла на связь. Конечно, извинилась, всё очень логично объяснила, но надо было немного подуться на неё. Приятно, когда тебя уговаривают. А если бы написала месяцем раньше, не было бы сегодня у него никакой встречи с Ритой. У Роми новая красивая фотография — её руки на клавиатуре, белый рояль, всё залито солнечным светом. Тонкие нежные пальцы. Ричард почти физически чувствует её застенчивую ладонь в своей руке. Но это только его богатое воображение. Интересно, какая она сейчас. Она правда играет или только позирует на камеру? Что-то она упоминала, кажется, раньше играла. Ричард вживую видел её всего один раз, да и то мельком, и ещё на двух старых фото рассмотрел в деталях: она не любила фотографироваться. Девушка чем-то похожа на его начальницу. Это забавно, потому что типажи у них совсем разные. Ричард выбирает старомодный пиджак в ёлочку. Можно ещё надеть очки в толстой чёрной оправе, но тогда это будет совсем по-пижонски. Или шляпу? Наверняка ещё пять или семь посетителей выставки будут одеты точно так же, трое из них будут в очках, двое в шляпах. Про начальницу девчонки-сотрудницы распускают слухи. Глупости — что она из будущего, чуть ли не робот. Но распускать слухи входит в их работу, и чем они глупее, тем охотнее в них верят. Что-то в этом есть. А учитывая, чем занимаются в институте, если и не робот, то хотя бы отчасти перепрограммирована. У них даже уборщица перепрограммирована, очень была довольна, благодарила его, хотя сама операция была пустяковая. Девятнадцатая не даёт покоя. Единственный раз, когда не довели начатое до конца. От Ричарда, конечно, ничего не зависело — это начальница сказала, что до понедельника всё терпит, хорошо провели время всей компанией, а вот в понедельник девятнадцатой уже не оказалось. И ещё камеру жалко, такой больше ни у кого не было. На что-то отвлёкся и забыл в лаборатории. Роми болтает обо всяких пустяках — не вытерпел, прочитал сообщения, улыбнулся, пообещал попозже ответить на всё. Болтать с ней приятно. Она кажется нелюдимой, но даже в этом есть своё очарование. Что-то трогательное, почти подростковое. Хотя сейчас ей должно быть уже почти двадцать. Ричард выглядывает в окно. Апрель в разгаре, скоро будет совсем тепло, но пока налетают холодные ветра. Ладно, в пиджаке не будет холодно. Он на минуту включает монитор — в институте сегодня не появится, но надо узнать, как там дела. После девятнадцатой, конечно, камеры установили, он настоял. Только после неё уже ничего такого не происходило. А тогда он был готов сгореть от стыда. Удивительно, как всё легко обошлось. Впрочем, он не может припомнить, чтобы в институте к нему предъявляли какие-то претензии. Всё же он очень хорошо знает своё дело. Да и большинство разработок — его. Начальница ещё не объявилась, но Ричард чувствует, что она скоро вернётся. Она появляется в институте раз в несколько месяцев. Однажды почти год не появлялась. Приезжает, улаживает дела, раздаёт задания, заказывает в офис китайской еды на всех, а потом снова пропадает. Ричард уже привык. В институте всё в порядке, жизнь кипит; зря включал монитор. Он проводит пальцем по порезу, стирая каплю крови. Нет, надо всё-таки заживить. За эти годы приучаешься приводить себя в порядок. Он прикрывает глаза и направляет потоки тепла к скуле. Там мышечные волокна не такие уж значительные, зато капилляров предостаточно. Значит, нужно скорректировать ток крови. На выставке порез не будет чем-то уместным. Любопытное название у выставки, что-то про ореховую скорлупу. Кстати, у начальницы тоже красивые руки. Интересно, она играет на музыкальных инструментах? Ричард ещё раз осматривает себя, обувается и выходит на улицу.