Змея на цветке

Позволения он не спросил; впрочем, он почти никогда не спрашивал его, и Хирузен постоянно обещал себе, что вот в следующий раз он непременно сделает Орочимару замечание, отругает его. Он скажет, что шестилетнему ребёнку не пристало де вести себя столь нагло. Да, именно так он и сделает. Но, разумеется, и в следующий раз ничего подобного не происходило. Всякий раз Орочимару позволялось садиться к учителю ближе всех остальных, и это уже стало считаться нормальным. Орочимару ненавидел, когда его кто-либо трогал, но, казалось, это совершенно не касалось Хирузена; с ним он напротив, будто нарочно, стремился к лишнему прикосновению, и всякий раз, когда тому доводилось усаживать троицу подле себя, чтобы что-либо им объяснить или просто сделать перерыв и отдохнуть, Орочимару стремился занять место поближе к сенсею. В отличие от непоседливого Джирайи, он всегда слушал внимательно то, что говорил Хирузен, и взгляд его ярко-жёлтых глаз был намертво прикован к лицу учителя. В тот день Орочимару пошёл дальше и, мягко отодвинув Джирайю, порадовавшегося было тому, что усесться поближе к сенсею ему наконец удалось, он с совершенно невозмутимым видом уселся на колено Хирузена. Сердце того тут же сжалось и заёкало. Оно ёкало каждый раз, и Хирузен снова и снова одёргивал себя. Негоже выделять одного из троих. Это неправильно. Так быть не должно. Не должно — но сердцу не прикажешь; не удалось приказать ему и на этот раз: вместо того, чтобы велеть ученику занять место рядом, Хирузен нарочито проигнорировал этот более чем вольный жест. Но Джирайя — нет. — А почему Орочимару на вас сидит? — недовольно поинтересовался он, сверля товарища взглядом. — Я вот не сижу! И Цунаде не сидит! А он сидит, ишь, какой выискался! — Завидуй молча, — тут же прыснула со смеху Цунаде. — Если бы ты только попробовал усесться на Сарутоби-сенсея, тот бы тут же прогнал тебя. Потому что ты противный. — Цунаде, хватит, — оборвал Хирузен. И, повернувшись к Джирайе, добавил: — Орочимару мне не мешает, Джирайя. Джирайя, казалось, не удовлетворился таким объяснением, но, сказать, по правде, его реакция не слишком волновала Хирузена. Краем глаза он взглянул на Орочимару, никак не отреагировавшего на выпад Джирайи. Тот выглядел на редкость умиротворённым и довольным, и Хирузен внутренне порадовался. До самого окончания перерыва он так и просидел на колене Хирузена, почти не двигаясь и ничего не говоря, и на бледном лице его было выражение бесконечного покоя. Хирузен часто вспоминал сцены из детства своих учеников (ученика, не ври себе, Сарутоби-сенсей, ученика, остальные тебя намного меньше интересовали!) — и эту, и другие — и всякий раз это наводило его на размышления. Он так привык непоколебимо веровать в искренность Орочимару, что, возможно, убедил себя в этом. Как бы там ни было, со Второй Войны Шиноби Орочимару вернулся совершенно другим. Звание Денсецу но Саннин, которое им «любезно жаловал» (как не без ехидства говорил Орочимару) лидер деревни Скрытого Дождя Ханзо Саламандра, было для него не почётным, как, должно быть, казалось жителям Конохи. О нет. Для него оно было унизительным. — Мы проиграли, — шипел он, глядя в лицо Джирайи, явно гордого тем, что все теперь величают их не иначе как «великая троица Конохи», — проиграли… тебя это устраивает? — Не злись, победа осталась за Конохой, — возразила ему Цунаде. Она тоже вернулась с войны другой: смерть возлюбленного Дана Като прямо на своих руках она не забудет уже никогда; Хирузен понимал это и искренне сочувствовал. Орочимару сощурился: — Коноха? Да что Коноха! Проиграли мы! Ханзо оставил нас в живых, потому что пожалел нас! Хирузен подошёл к нему вплотную. — Ханзо вас зауважал, — сказал он, — за ваши навыки шиноби и вашу воинскую доблесть. Орочимару покачал головой. — Такое уважение меня не устраивает, учитель, — сказал он и больше не произнёс ни слова до самого конца разговора. К Хирузену обратился Джирайя. Он спросил какую-то глупость, несуразицу — как, впрочем, нередко бывало и раньше, и Хирузен вдруг испытал такое жгучее раздражение, что к нему прибавилось желание от души треснуть Джирайе по лбу. Впрочем, кажется, Джирайя этого не заметил. Он продолжил радостно вещать о том, что принял решение временно остаться в деревне скрытого Дождя, чтобы заняться обучением каких-то сирот… Хирузен не слушал внимательно. Пускай убирается хоть в Скрытый Дождь, хоть в задницу Хвостатого Зверя. Украдкой бросив взгляд на Орочимару, Хирузен увидел, что тот всё так же неподвижно стоит у окна, глядя куда-то вдаль. Неудивительно, что ему претит «милость» Ханзо, подумал Хирузен. Его Орочимару всегда был гордым. Они встретились на следующий день. Взгляд Орочимару был таким же отстранённым. Правда, он позволил себя обнять, и это очень обрадовало Хирузена. — Я рад тебе, — выдохнул он, вдыхая запах этих жёстких чёрных «змеиных» волос, который всё так же снился ему каждую ночь. Орочимару хмыкнул: — Боялся, что меня убьют? Хирузен покачал головой: — Безумно. — Счастье, что не убили, — сжав его плечо, Орочимару заглянул в его глаза. — Я знаю слишком мало техник, Хирузен. Точнее, мы знаем. — Ты же знаешь, я научил вас всему, чему мог. — Не всему. Хирузен внутренне напрягся. Интерес к тому, что в Конохе называли «запрещёнными техниками», его любимый ученик проявлял и до войны, и это несколько раз служило причиной недопонимания между ними. — Все остальные техники запрещены в Конохе, — стараясь говорить как можно жёстче, произнёс он. — И тебе об этом известно. Орочимару слегка отстранился. — И ты сам никогда не изучал их? — пытливо спросил он. — Ни одну из них? — Ни одну из них, Орочимару. Это чистая правда. И, пожалуйста, выброси из головы подобные тлетворные идеи. Прошу. Ради твоего же блага. Орочимару вновь приблизился, глядя на него в упор. — Разве, если я совершу что-нибудь противозаконное, мой хокаге не защитит меня? — спросил он, понизив голос, и тут же, склонившись, тихо рассмеялся в плечо Хирузена. — Ай, не пугайся, это была просто шутка. Ты так забавно реагируешь. — Надеюсь, — нарочито недовольно буркнул Хирузен, и ему вдруг подумалось, что, если бы Орочимару вдруг и вправду совершил бы что-либо, что традиционно считается в Конохе незаконным, он попросту не смог бы его наказать. И эта мысль, острая и болезненная, будто укус змеи, внезапно сильно его напугала.