Змея на цветке

Хирузен занимался с Орочимару даже уже тогда, когда он, Джирайя и Цунаде давно перестали быть его учениками. По традициям Конохи хокаге должен выбрать себе преемника; Хирузен, впрочем, сделал это довольно давно. Других вариантов просто быть не могло. Так ему казалось. Тогда казалось. Орочимару, его Орочимару, такой умный, такой талантливый… Коноха расцветёт при нём. Хирузен действительно думал так. Он продолжал так думать даже тогда, когда Орочимару во время их бесед начал (вначале — довольно осторожно, затем всё увереннее и увереннее) критиковать устоявшийся в Конохе строй. Один раз он даже заявил, что основатель деревни Хаширама был довольно неприятной и отталкивающей личностью, чем поверг Хирузена в ужас. — Орочимару, я надеюсь, ты ни с кем больше не говорил об этом, — сказал он. Орочимару лишь усмехнулся в ответ: — Я вроде бы не дурак, Хирузен, — сказал он, — и, без лишней скромности, никогда им не был. Думаешь, мне охота нарываться на фанатиков Хаширамы во главе с его внучкой? У нас с Цунаде и без того бывают трения. Хирузен покачал головой. — Ты не понимаешь, — сказал он. — Ты просто до конца не понимаешь. Орочимару хмыкнул: — Не понимаю? Хаширама, насколько мне известно, вёл довольно… хм… вольный образ жизни. И это не только моё мнение. Не все в Конохе готовы покорно жевать то, что власти кладут им в рот, — он взглянул Хирузену в глаза. — О любовницах Хаширамы слагают легенды. До сих пор. Мы с Цунаде и Джирайей были в одном баре на днях, и кто-то пошутил там на тему этих самых любовниц… — он снова усмехнулся, разведя руками. — Цунаде полезла в драку. Мы с Джирайей едва сумели её оттащить. Джирайе, правда, она успела разбить нос; мне же досталась лишь порция ругательств. Впрочем, это не странно. Цунаде отчего-то никогда не приходило в голову поднять на меня руку, — он взглянул на Хирузена своими жёлтыми «змеиными» глазами. — Люди по большей части, конечно, дураки. Но, как видишь, не все. Хирузен не нашёлся, что на это сказать. Орочимару был проницательным — порой даже слишком. И, сказать по правде, эта его проницательность начала очень утомлять Хирузена. Как и сформировавшиеся у него политические взгляды. Всё чаще он ловил себя на мысли, что их беседы мало-помалу перестают доставлять ему такое удовольствие, как раньше, когда Орочимару был моложе. Он говорил вещи, которые Хирузена утомляли, раздражали и от которых у него непременно начинало портиться настроение. Оно портилось от того, что Хирузен начинал думать. А думать конкретно на эту тему ему не хотелось. Перестать видеться с ним Хирузен, тем не менее, не мог. Не мог — потому что, становясь всё более зрелым, Орочимару оттачивал своё мастерство не только в техниках. В других вещах он был бесподобен. И это было именно мастерство. О да, мастерство. Время от времени Хирузен задавался мыслью о том, доставляет ли ему самому этот процесс такое удовольствие, какое он способен дарить тому, кому выпадет счастье касаться его. По всем признакам казалось, что да. Но всё равно, было во всём этом что-то такое, что заставляло Хирузена сомневаться. Его руки. Губы. Язык (ему дала его природа, но, боги, как он умел им пользоваться!), руки, волосы — те самые, со «змеиным» запахом; о нет, Бивако не врала и не сочиняла, запах действительно существовал! — всё это казалось настолько идеальным, что время от времени Хирузен начинал задаваться вопросами. Испытывает ли Орочимару к нему чувства? Не такие, как испытывал сам Хирузен — нет, о таком он и не помышлял. Испытывает ли он хоть какие-то чувства? Как правило, Хирузен размышлял об этом ровно до одного определённого момента. Момента, когда их тела вновь сплетались в единое целое, и холодные, почти ледяные губы оказывались на его губах, а такие же холодные пальцы переплетались с его собственными. Пару-тройку раз Хирузен к собственному стыду ловил себя на мыслях о том, есть ли у Орочимару другие любовники. Более молодые. Хирузен гнал эту мысль прочь, но она всё равно не отставала, пробираясь в его голову то с одной, то с другой стороны. И обвивая мозг, словно змея. Однажды Хирузен даже обезумел настолько, что решился задать этот вопрос прямо. Орочимару лишь рассмеялся в ответ своим будоражащим хрипловатым смехом. — Ну, однажды я целовался взасос с Джирайей, — ответил он, отсмеявшись. — Мы были пьяны, и Цунаде взяла нас на слабо. Это было весело, да. — Ты мог бы отыскать кого-нибудь поумнее для поцелуя «на слабо», — немедленно отреагировал Хирузен, отчего-то сильно разозлившись. Орочимару хмыкнул: — Твоя неприязнь к Джирайе время от времени выглядит слишком очевидной, учитель, осторожнее. — Считаешь, я к нему несправедлив? — Считаю, что Джирайя не виноват в том, что покойный Тобирама отошёл к предкам, а тебе пришлось заботиться о его сыне. Будь он жив — полагаю, ему было бы неприятно слышать твои слова. — Откуда ты об этом знаешь? — спросил Хирузен, нахмурившись. Отчего-то то, что Орочимару в курсе того, чей Джирайя сын, его почти не удивило. Орочимару прекрасно умел узнавать то, что хотел узнать. Только вот зачем… — Я пытался найти хоть какую-то информацию о своих родителях и копался в архиве приюта, — отозвался Орочимару, будто отвечая на его незаданный вопрос. — После смерти Хизэо-самы и его дочери, продолжавшей его дело, там царит полный бардак; в архив пускают всех, кому не лень. Мне достаточно было лишь сказать, что я некогда воспитывался в этом приюте и хотел бы поискать данные о своём клане. — Ты что-то нашёл? — осторожно поинтересовался Хирузен. То, что Орочимару — сирота без клана и фамилии, до сих пор воспринималось им довольно болезненно. — О своём клане — нет. И это странно. О Джирайе и Тобираме — да. Это было довольно легко. Хирузен помрачнел. — Думаю, он забрал бы его, если бы выжил, — сказал он. — По крайней мере, мне известно, что Тобирама хотел поступить именно так, — он немного помолчал, а после добавил: — Ты говорил об этом Джирайе? — Да, и он очень разозлился. Стал кричать на меня и говорить, что, прежде чем делиться таким, нужно уточнить, желают ли тебя услышать. Для меня это странно. Я порой совсем не понимаю Джирайю. — Почему странно? — разговор наконец стал принимать интересный оборот, и Хирузен сложил руки на груди, с интересом глядя на повзрослевшего воспитанника. — Потому что это информация. Она важна, и её можно использовать. Зачем добровольно отказываться от неё — не понимаю. — Ты интересно рассуждаешь, — сказал Хирузен, немного поразмыслив. Орочимару покачал головой: — Совершенно обычно, тебе пора бы привыкнуть, — его вертикальные зрачки сузились. — Так поцелуй с Джирайей тебя не беспокоит? — Надеюсь, ты не врёшь, и это и впрямь был только поцелуй, — отозвался Хирузен, сам ощущая, как его голос становится ниже, а в паху появляется предательский жар. — Разве я могу врать своему сенсею? Фигурные зрачки сузились ещё сильнее, бледные губы приоткрылись, и в этот момент Хирузен отчётливо ощутил, что ему плевать не только на поцелуй с Джирайей. Если бы Орочимару сейчас признался, что накануне его трахал целый взвод шиноби во главе с командиром, Хирузену было бы абсолютно всё равно. И в тот момент, и сейчас. Он зарылся лицом в пахнущие змеями волосы, чувствуя, что это и есть его рай, и ему вдруг вспомнились те, периодически повторяющиеся сны, где был запах цветущих деревьев и «змеиных» волос. Там ещё было какое-то хокку; кажется, о змее на цветке. Но Хирузен по-прежнему не мог его вспомнить, как ни пытался.