Змея на цветке

Годы спустя Хирузен Сарутоби, сидя у окна и раскуривая трубку, неоднократно вспоминал все эти эпизоды с ещё совсем юным Орочимару. Вспоминал и поражался тому, как он мог ещё тогда не увидеть. Не увидеть, не заметить, не заподозрить. Правда, однако, заключалась не в том, что Хирузен не видел. Он попросту не хотел видеть. Не хотел видеть того, что Орочимару и впрямь прекрасно успевал, откровенно превосходя Цунаде и Джирайю (особенно последнего, хотя тот немного и выровнялся). Того, что он действительно не нуждался ни в чём дополнительном. Не видеть этого было невозможно, но Хирузен предпочитал закрывать глаза. Ему было приятно находиться рядом с Орочимару. Ему было приятно ощущать себя нужным ему. И, когда Орочимару повзрослел, они вовсе не перестали часто видеться; напротив, всей душой Хирузен, казалось, стал тянуться ещё больше к повзрослевшему ученику. Порой они говорили часами — точнее, говорил Хирузен; Орочимару же внимательно слушал его, и время от времени взгляд его ярко-жёлтых глаз с вертикальными зрачками казался Хирузену слишком… …слишком оценивающим. И это было довольно неприятно. Это ощущалось как укол. Или укус. Он гнал от себя эти мысли. Орочимару — его Орочимару! — считает его, Хирузена, едва ли не богом, а взгляд ему наверняка мерещится. Просто у Орочимару такие глаза. — Почему всем в Конохе не нравится, когда кто-либо слишком умный? — спросил он однажды. Хирузен посмотрел на него непонимающе. — Это ты о ком сейчас? — поинтересовался он. — Да обо всех. Взять Цунаде. Она умна, и даже очень. Порой мне кажется, что ей из-за этого стыдно. Хирузен усмехнулся: — О тебе этого не скажешь; я вижу, ты тянешься к знаниям, как никто другой. Ты молишься на превосходство разума так, как если бы оно было богом. На какое-то мгновение взгляд ярко-жёлтых глаз, казалось, снова стал оценивающим, и это неприятно покоробило Хирузена. Но в следующее мгновение Орочимару тихо рассмеялся. — Вы говорите как поэт, Хирузен-сенсей, — сказал он. — Вы ведь всё ещё пишете свои хокку? Хирузен был близок к тому, чтобы смутиться. То, что третий хокаге увлекается написанием хокку, ни для кого в Конохе не было секретом, но то, что об этом упомянул именно Орочимару, отчего-то заставило его стушеваться. Орочимару, впрочем, судя по всему, это заметил и не стал развивать тему. Хирузен нередко коротал вечера в одиночестве: его законная супруга Бивако, на которой он женился, потому что так было надо, предпочитала проводить время без него, и Хирузен в глубине души был этому рад. Сказать по правде, проводить свободное время с Бивако он тоже совершенно не жаждал и был счастлив тому, что потребности друг друга они прекрасно понимали. Точнее сказать — отсутствие оных. В тот обещавший быть скучным и грустным вечер даже столь желанное одиночество не радовало Хирузена. Почти каждый год с наступлением мая им овладевала там самая «майская хандра», которая так часто бывает свойственна людям, начавшим новую жизнь первого апреля. Никакой новой жизни Хирузен первого апреля в этом году не начинал, но хандра всё равно им овладела. Нельзя сказать, чтобы Хирузен не понимал причины; скорее гнал её прочь. У причины было имя, и это его беспокоило. Имя — и ярко-жёлтые глаза с вертикальными зрачками. Да, да, дело было именно в этом. Пока Орочимару был ребёнком, Хирузен испытывал к нему исключительно отеческие чувства. Время от времени он даже подумывал о том, чтобы усыновить Орочимару, приняв официально в свой клан, но тогда он больше не смог бы заниматься его обучением, а это было очень важно. Важно и для Хирузена, и для Орочимару. В итоге Хирузен рассудил, что так будет хуже, а не лучше; более того, Бивако — женщина со скверным и тяжёлым характером — никогда бы не приняла его как родного сына. Орочимару она не любила, за глаза звала не иначе как «этот змеёныш». Время от времени она начинала зудеть Хирузену о том, что от ребёнка де исходит специфический запах. Так пахнут змеи, говорила она. Гадюки. Не пахнут даже — воняют. Несколько раз Хирузен это проглотил, но потом его терпение лопнуло. Ради того, чтобы защитить Орочимару, он был готов даже на скандал с Бивако. Ребёнок не пахнет никакими змеями, без обиняков заявил он ей. Змеи вообще не пахнут, чтобы она знала. А ежели Бивако настаивает на обратном, то сам собой встаёт вопрос, настолько ли она хороша как ниндзя-медик. Бивако сопела, раздувая ноздри и сверля его своими глубоко посаженными глазами, которые отчего-то были у неё, молодой женщины, такими, какими обычно бывают глаза старух, а после, наградив Хирузена парочкой особо крепких ругательств, развернулась и ушла в другую комнату. После этого случая они не разговаривали пару недель, но Орочимару Бивако с того раза больше не трогала. Но случай тот показал хорошо, как ничто другое: идея с усыновлением была откровенно провальной. Пускай лучше он, Хирузен, останется сенсеем. Так он решил. Теперь же повзрослевший Орочимару, казалось, будил в нём совершенно другие чувства, и это Хирузену не нравилось. Спутаться с учеником — большой позор для сенсея. Даже со взрослым учеником. Тем не менее, мысли не отпускали. Более того, к ним добавились сны. Сны, после которых Хирузен просыпался сам не свой, и мелкая дрожь била его тело. Они разнились сюжетом, который бывал как простым, так и причудливым, напоминающим мифологическое сказание, и даже мир в них мог быть не таким, каким Хирузен привык наблюдать его вокруг себя. Они искрили, переливались, как калейдоскоп, и только одна лишь сцена — она была в каждом из этих снов, и после неё Хирузен обычно просыпался, ощущая твёрдость в собственной плоти и непомерный стыд. В этой сцене он обычно зарывался лицом в жёсткие чёрные волосы Орочимару. В волосы, которые действительно пахли змеями. А мир вокруг пах цветами — точно как во время о-ханами, но даже их запах не мог казаться прекраснее, чем стойкий змеиный запах жёстких чёрных волос. Змея на цветке. Кажется, он придумал это выражение во сне. За несколько секунд до пробуждения в голове его неизменно появлялось хокку, одно и то же, горькое и навязчивое, как этот запах, хокку о змее на цветке. Правда, окончательно пробудившись, Хирузен всякий раз его забывал. Сейчас, будучи дома в одиночестве и хандре, он снова вспомнил эту змею на цветке и причудливый «змеиный» запах волос, и его наполнило чувство такой отчаянной безысходности, что немедленно захотелось напиться. Благо, в доме Хирузена всегда водилось саке. Откупорив бутылку, он наполнил сакадзуки до краёв. Хирузен не помнил, сколько раз он повторил последнее действие, когда в дверь робко постучали. Он судорожно сглотнул, и саке едва не обожгло изнутри. Он будто бы чуял нутром, кто это мог быть. И он не ошибся. «Вы прочитали все эти книги?» — кажется, эти слова были последними из тех, что произнёс Орочимару, перед тем, как из-под ног Хирузена начала уходить земля. Змея на цветке, змея, ядовитая и тем не менее прекрасная. Его, его змея! Змея попросила саке — и он не смог отказать. Он никогда не мог отказать, и змея чуяла это. Потому что это была его змея. «Не говори мне, что никогда не думал об этом». «Не говори, что никогда не представлял себе сплетение наших тел». От этих слов уже не просто земля уходит — комната шатается, и он, Хирузен Сарутоби, третий хокаге Конохагакуре, он не может сопротивляться этому. Он не может сопротивляться змее. «Не играй со змеями, Хирузен. Никогда. Им это не нравится». Он и не собирался. Запах чёрных волос — тот самый, из снов — повсюду. Через ноздри он проникает в голову, в сердце, в чакру, в само существо. Сопротивление бесполезно. — Я не хочу делать тебе больно, — он говорит это, не слыша собственного голоса. Его заглушает гул в ушах, забивает ощущение качающейся комнаты. — Так не делай, — этот голос, в отличие от своего собственного, Хирузен слышит очень хорошо. — Позаботься о том, чтобы не делать. Мысль о том, так ли он невинен, как ему, Хирузену, кажется, на мгновение заползает в мозг, но тут же обращается в невидимый дым благовоний. Конечно же, невинен. Для него. Его змея не могла поступить с ним иначе. Его страшно касаться, с ним страшно сливаться — так, словно в момент соития он может в тебя заползти и выжрать изнутри. Но даже если бы оно было так — в тот момент быть выжранным изнутри своей змеёй Хирузену хотелось больше всего на свете. Больше всего на свете.