Змея на цветке

Каким образом имена на надгробиях родителей Орочимару оказались стёртыми, хотя прошло ещё совсем немного времени — ответа на этот вопрос Хирузен Сарутоби не знал. Всё, что ему удалось узнать, — это что мать его воспитанника, судя по всему, действительно была из клана змеелюдей, проживавших в пещере Рьючи и близ неё, а отец родился в Конохе, был сильным шиноби и занимался какой-то научной деятельностью. Больше никакой информации о них не было. И это было очень плохо, потому что взрослеющий Орочимару задавал вопросы, ответить на которые Хирузен не мог. Орочимару это не нравилось. Очень не нравилось. Недовольства он, впрочем, не выказывал — просто сильно замкнулся в себе. Всё чаще и чаще он стал навещать могилы родителей, погибших на войне (их показал ему глава приюта Хизэо, так он сказал Хирузену), нередко проводя там всё своё свободное время. Хирузен в итоге начал сильно волноваться по этому поводу. Ребёнок не должен часами сидеть на могилах, думал он. Не должен. Даже если этот ребёнок — будущий ниндзя. Несколько раз Хирузен пытался поговорить с ним об этом, но Орочимару будто закрывался от него в такие моменты. Правда однажды, будучи, как показалось Хирузену, в особенно плохом настроении, он взглянул на него своими жёлтыми глазами и горько усмехнулся. — Надписи стёрты, потому что их не любили в Конохе, да, Хирузен-сенсей? — спросил он. Хирузен покачал головой: — Орочимару, я этого не знаю. — А я знаю, что так быстро стереться сами по себе они не могли, — он насупился. — Их не любили, я уверен. Так же, как и меня. Хирузен не знал, что на это ответить. То, что Орочимару не любил никто, кроме него самого, Цунаде и Джирайи (которые, надо сказать, в итоге неплохо с ним подружились), настолько не было секретом, что начинать спорить с этим означало бы пожалеть Орочимару. А он этого не выносил. Однажды он принёс с могилы родителей змеиную кожу. Кожа была ослепительно-белой. На вопрос о её необычном цвете Хирузен тогда сказал ему, что белый — цвет возрождения, и то, что Орочимару нашёл её на могиле родителей, — особый знак. Быть может, настанет момент, когда он сможет встретиться с ними снова — в каком-то другом мире. — А есть ли техника, позволяющая воскрешать мёртвых? — спросил тогда Орочимару, и глаза его стали вдруг очень серьёзными. Хирузен тоже вмиг посерьёзнел: вопрос ему очень не понравился. — Такая техника есть, но она относится к разряду запрещённых, — ответил он, выразительно глядя на Орочимару. — Как она называется? — совершенно проигнорировав последние слова, вновь спросил Орочимару. Жёлтые глаза его возбуждённо блестели; было видно, насколько сильно волнует его эта тема. — Она называется «эдо тенсей», — ответил Хирузен, — и я ещё раз говорю тебе, Орочимару, что изучение подобных техник находится под запретом. Это не игрушки. Это техника Нечестивого Мира. — И что делают с теми, кто нарушает этот запрет? — уточнил Орочимару, глядя в упор. — Их наказывают, — Хирузен сделал всё для того, чтобы его голос звучал как можно более жёстко; часто ему казалось, что он вообще неспособен жёстко говорить с Орочимару, и это начало его всерьёз беспокоить. — И прошу тебя, давай сменим тему. — А я хотел бы изучить все существующие техники, — вдруг воспротивился Орочимару. — В конце концов, кто это решает, какую технику запрещать, а какую нет… — Орочимару, я ведь попросил… — А вы… вы сами владеете этой техникой? Хирузен покачал головой: — Нет, Орочимару, не владею. Так что научить тебя не смог бы и при всём желании, а его у меня, как я уже сказал, нет. Так что разговор окончен. Он произнёс последнюю фразу не терпящим возражений тоном и, кажется, это подействовало. Какое-то мгновение Орочимару всё ещё смотрел на него в упор, затем наконец потупил взор. — Как скажете, Хирузен-сенсей, — сказал он. Хирузен лишь кивнул в ответ и говорить ничего не стал. Сказать по правде, в этот момент он чуть ли не впервые за всю свою жизнь разозлился на Орочимару. Что чувствовал последний — этого Хирузен понять так и не смог. Как ни старался. Когда Орочимару робко (однако Хирузен в его робость не поверил сразу: упёртость и какая-то отчаянная несокрушимость в достижении цели, которые были его основными чертами характера, с робостью уж никак не могли сочетаться) поинтересовался, не может ли Хирузен-сенсей позаниматься с ним отдельно, Хирузен отреагировал нарочито спокойно. — Мне казалось, ты и так прекрасно справляешься, — сказал он, но на губах его мелькнула улыбка — ненадолго, лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы воспитанник понял, что ему очень приятно. — Не настолько прекрасно, как мне бы того хотелось, Хирузен-сенсей. Хирузен покачал головой. — Позволь тебя спросить, — сказал он, — почему ты зовёшь меня «Хирузен-сенсей», а не «Сарутоби-сенсей»? Ярко-жёлтые глаза взглянули на него с прищуром, какого Хирузен ещё не замечал раньше. — Мне нравится произносить ваше имя, Хирузен-сенсей, — сказал он. — Но, чтобы вы не злились, что я нарочно пытаюсь ото всех отличаться, я при них вас так не зову. Вы ведь заметили. — Заметил, — Хирузен кивнул. — Тебе ведь известно, что к сенсею следует обращаться так, как тот того требует? Орочимару, казалось, стушевался. — Если вы против, — тихо произнёс он, — то я… Хирузену вдруг стало стыдно. Меньше всего на свете он хотел обидеть Орочимару и уже вообще пожалел о том, что задал этот вопрос. — Так уж и быть, зови как хочешь, — сказал он. Орочимару тут же встрепенулся: — Ой, спасибо вам, Хирузен-сенсей. — Что до дополнительных занятий, — продолжил Хирузен, — то, как по мне, ты прекрасно успеваешь… — Вы правы, Хирузен-сенсей. — И, тем не менее, хочешь учиться дополнительно. — Не всё получается настолько хорошо, насколько мне хотелось бы. Хирузен покачал головой: — Орочимару, стремление к совершенству — это замечательно, но не стоит перегибать палку. Орочимару заглянул в его глаза, легко коснувшись руки. — Я хочу знать больше, Хирузен-сенсей, — тихо проговорил он. — Больше! Вы замечательный учитель, но того, что вы даёте нам всем, мне мало, мне нужно ещё… — Орочимару, ты пока ещё слишком юн, чтобы решать, чего и сколько тебе нужно. — Простите, Хирузен-сенсей. Хирузен чувствовал, что, несмотря на то, что сама просьба вызвала в нём тёплые чувства, он отчего-то очень не хочет давать Орочимару дополнительные уроки, как будто… …как будто его пугала возможность проводить больше времени наедине с ним. Орочимару, казалось, уже смирился… или сделал вид? Этого Хирузен тоже понять не мог. Но это было уже и неважно, потому что решение он внезапно принял. Принял — и сделано это было не холодным рассудком, и он понимал, что это неправильно, но ничего поделать с собой не смог. — Я уделю тебе дополнительное время, Орочимару, — быстро проговорил он, — раз ты того желаешь. — Спасибо, — на мгновение Орочимару просиял и тут же снова стал серьёзным. — Это для меня очень важно… вы даже не представляете, насколько важно. Хирузен поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы сейчас погладить Орочимару по голове, но сдержал этот порыв.