Змея на цветке

Когда отношения между ними стали портиться — этого Хирузен не мог сказать наверняка. Возможно, это случилось после Третьей Войны. Войны меняют людей. За всё это время Хирузен так привык считать, что уже нашёл своего преемника, что просто отказывался думать иначе. Он был уверен, что он прав… долго был. Как ни крути, он столько времени был безупречным хокаге, к которому невозможно было придраться. Для Конохи он был одним из тех правителей, которых сравнивают с богами. Но всё же, и обезьяны падают с деревьев. И, кажется, именно это произошло с Хирузеном. Всё больше и больше он начинал задумываться о том, верное ли решение принял. Не ври себе, Хирузен Сарутоби. Орочимару нет дела до Силы Огня. Орочимару нет дела до Конохи. Он думал об этом всё чаще и чаще… точнее — убеждал себя, что думает именно об этом. На самом деле, все его мысли беспокоило другое. Орочимару нет дела до него. И всякий раз от этой мысли сердце болезненно сжималось. Оно начало беспокоить его после третьей войны и беспокоило теперь всё чаще и чаще. Хирузен чувствовал, что стареет. Все шиноби стареют, говорил он себе. Все люди стареют. Все стареют, все старятся, это закон жизни, однако старятся все очень неодинаково. Хирузен был из тех, кто старится некрасиво. Всякий раз, глядя в зеркало, он с тоской думал о том, что всё больше и больше напоминает теперь мерзкую сморщенную обезьяну, и от мысли этой ему становилось настолько тошно, что порой это даже вызывало рвотные позывы в желудке. Орочимару же напротив вошёл в самый расцвет своей привлекательности, и Хирузен искренне недоумевал от того, что в Конохе все дружно продолжали считать его некрасивым и называть чудовищем. В нём появилось что-то прекрасно неживое, и дело было вовсе не в мертвенной бледности его лица и не этих странных, будто подведённых углем жёлтых глазах. Когда Хирузен смотрел на его лицо в мерцающем свете свечей (их всегда было вдоволь в номерах гостиницы, в которой они обычно встречались), оно порой казалось ему похожей на какую-то диковинную и вместе с тем потрясающе красивую маску. Неживую маску. И даже руки его… они будто бы стали со временем ещё более холодными. Он часто говорил… как будто невпопад. Мог ни с того ни с сего сменить тему разговора или выдать какую-то заковыристую фразу, и Хирузен не понимал, и ненавидел себя за то, что не понимает. Должно быть те, кто понял бы его, обитали в далёком клане змеелюдей в пещере Рьючи. Впрочем, знать этого наверняка Хирузен не знал. — Они всерьёз считают, что я ем мышей, представляешь? — усмехнувшись, заявил однажды Орочимару в один из таких моментов, когда Хирузен любовался его «неживым» лицом в пламени свечи. — Вдумайся только: я живу здесь столько лет. И они всё ещё думают так. — Кто-то сказал тебе об этом? — Хирузен коснулся его холодной бледной руки. Орочимару не отдёрнул её, но и не сжал его ладонь в ответ. — Это Коноха, Хирузен, — ответил он, усмехнувшись. — Здесь постоянно что-то болтают. Ну мне и передали… добрые люди. Что это постоянно болтают… одни и те же. Я как-то встретил их и поинтересовался, почему они меня самого об этом не спросят. Они спросили, и я сказал, что это чистая правда. Ничто не может быть лучше, чем порция свежих мышей с утра. Особенно, когда они ещё шевелятся у тебя во рту и хрустят на языке. И умирают там же, — он тихо рассмеялся. — Да-да, я так и сказал. Хирузен покачал головой. — Тебе словно нравится дразнить их, — сказал он. — Ничего подобного. Ты по-прежнему ничего не знаешь о змеях. Как и раньше. — Что ты имеешь в виду? — То, что змея нападает только тогда, когда ей это выгодно. Мне было выгодно, чтобы они заткнулись. Вот и всё. Никакого секрета. — Я чуть не забыл, — Хирузен потянулся к лежащему рядом с его кимоно сагэмоно, раскрыл его и извлёк оттуда небольшую коробочку. — У меня есть подарок для тебя. — О, — тёмные брови Орочимару чуть вскинулись, и Хирузен в этот момент был готов проклясть всё на свете: ему хотелось эмоций, радости, ликования — всего того, что любовник, казалось, был неспособен ему дать. — Подарок? Ну надо же, — он распахнул коробочку и уставился в неё, не мигая, и Хирузен, как ни старался, так и не мог угадать, пришёлся ли его подарок по душе. — Я знаю, ты любишь серьги, — пояснил он, стушевавшись. — Но они очень дорогие, — взгляд жёлтых глаз Орочимару оторвался наконец от коробочки и буквально впился в его лицо. — Я не могу принять такой дорогой подарок, Хирузен. — Но почему? — Хирузен нахмурился. — Ты ведь знаешь, я от чистого сердца… — Принимать дорогие подарки, находясь в моей ситуации… это всегда выглядит жалко. — А что не так с твоей ситуацией? — Хирузен и впрямь не понял. Орочимару хмыкнул: — Всё так. Я любовник хокаге. — Ты никогда не давал понять, что тебя это беспокоит. — А меня и не беспокоит, — отозвался Орочимару, вновь взглянув в коробочку. — Я оставлю их, так и быть. Они мне нравятся. Хирузен выдохнул с облегчением. Серьги и впрямь были очень дорогими. Дорогими — и, по его мнению, слишком кричащими, аляпистыми и вульгарными. Но отчего-то он был уверен, что Орочимару они понравятся. И он действительно угадал: на ощупь вставив серьги, Орочимару потрогал их кончиками пальцев и, кажется, остался довольным. — Жаль, зеркало только на стене, — резюмировал он, поднимаясь. И, взглянув на Хирузена через плечо, пояснил: — Хочу посмотреть. Хирузен поневоле в очередной раз залюбовался его бледной кожей. В мерцании свечей она, казалось, отливала сиреневым. — Я похож на гейшу, — усмехнулся Орочимару, глядя в зеркало. — Мне нравится. Спасибо. Хирузен ощутил досаду, в очередной раз не сумев состыковать в своей голове «похож на гейшу» и «нравится». В такие моменты он остро, как никогда, ощущал, что не понимает и никогда до конца не понимал своего ученика и любовника. — Я рад, — ответил он. Орочимару отошёл наконец от зеркала и вновь устроился рядом с ним. — Что ты хочешь за свой подарок, м-м-м? — спросил он, сощуриваясь. — У меня хорошее настроение, и я готов расплатиться. — Орочимару, что за… — Брось, я всё сделаю по высшему классу, — он придвинулся ближе. — В Конохе всё равно болтают, что чудовище де привязало к себе третьего хокаге языком, так какая разница, — Хирузен хотел было возмущённо возразить, но Орочимару приложил палец к его губам: — Нет, не говори ничего, тебя это всяко не заденет. Ты бог шиноби, ты волен творить что угодно. Если кому-то от этого и плохо, то только мне, но тебе же всё равно… Последние слова Хирузену очень не понравились, и он вновь попытался возразить, но Орочимару ему не позволил. — Всё равно, — продолжил он; голос его теперь звучал возбуждённым шёпотом, — всё равно. Ты знаешь, чего ты хочешь, а остальное тебя волнует мало. Признайся в этом, Хирузен. — Орочимару! — Волен творить что угодно и с кем угодно… бог шиноби… бог хокаге… бог Конохагакуре… — Я никогда не… — Не ври мне, Хирузен! Бледные холодные руки обвились вокруг него так крепко, что Хирузен внезапно и впрямь ощутил себя в плену змеи. — Я не… — Не ври мне, Хирузен! Кровь ударила в голову, в пах, жар разлился по телу, и в этот момент Хирузен Сарутоби внезапно подумал, что это и есть истинная сила огня. — Тебе нравится это, Хирузен. Нравится, что ты можешь творить всё, что хочешь. — Ты… демон… — выдохнул он, чувствуя, как возбуждение начинает переходить в злость. Ему давно хотелось этого, именно этого, но как же отчаянно он это давил! — Сделай это, Хирузен. Не ведая, что творит, он вцепился пальцами в холодные бледные запястья, сжав их настолько сильно, что это явно причинило боль, но Хирузен не собирался останавливаться. Орочимару не издал ни звука, не дёрнулся под ним, и ни тени сомнения не было в этих ярких жёлтых глазах. — Сделай это, Хирузен! «Не искушай меня!» — хотелось заорать ему, но он уже знал, что не сделает ничего подобного. Отпустив запястья, он вцепился в волосы, дёрнув и потянув так, что, казалось, ещё чуть сильнее — и он сломал бы Орочимару шею. — Тебе это нравится, Хирузен. — Да что ты… — голос разума всё ещё пытался противиться, но тело хотело иначе. — Тебе давно этого хотелось, да? Чтобы мне было больно. «Нет… Да». Мерзкая змея — эти слова вдруг ударили в мозг, так, словно были кем-то продиктованы… …а может, он и на самом деле так считал? Орочимару так ни разу и не дёрнулся. Он не дёргался до самого конца. Какое-то время Хирузен, кажется, ничего не соображал. В голове гудело. — Что ты наделал? — выдохнул он наконец, впившись взглядом в бледное лицо Орочимару. Холодные пальцы коснулись его щеки: — Я? Ничего. Ты сделал то, что хотел. Как давно у тебя были такие фантазии, Хирузен? Сколько мне было лет, когда они у тебя появились? — Чёрт. Ты сумасшедший. Орочимару наклонился к нему. — Я лишь отблагодарил тебя, позволив тебе проявить свою натуру, — сказал он. — Теперь ты знаешь себя, — приблизив лицо, он чмокнул Хирузена в лоб; губы его были холоднее, чем обычно. — Красивые серьги. Я пойду. Хирузен не мог отвести от него взгляда. Уже у двери Орочимару обернулся. Только сейчас Хирузен заметил, что он собрал волосы в хвост. — Скажи, что кто-то из нас порезал палец, до того, как кто-нибудь из местных служащих заинтересуется тем, почему здесь кровь, — как бы невзначай бросил он и вышел, затворив за собой дверь. Хирузен бросил взгляд на яркое покрывало, которое украшали цветы и драконы, и ему вдруг отчаянно захотелось заорать. На покрывале действительно была кровь. А за окном пели цикады, и их навязчивое стрекотание вдруг показалось Хирузену отвратительным, как никогда. Комнату наполнял запах деревьев, которые цвели за окном.