Зов шамана

Карл ушёл в конце ноября. Одним унылым дождливым утром, когда за окном было ещё наглухо темно. Как обычно, встал, собрался и ушёл в свои мастерские. Сквозь чуткий утренний сон было слышно, как скрипнула входная дверь, выпуская его в промозглый ноябрь, и громко хлопнула, закрываясь за его спиной. Он ушёл, оставив привычный бардак на кухонном столе, недокуренную сигару в пепельнице, недоброшенные до корзины носки в ванной и записку на кофеварке. Всего шесть коротких слов, накарябанных огрызком карандаша на обратной стороне одного из многочисленных рисунков Розы: «Я не тот, кто тебе нужен». И короткое «прости» вместо подписи. В происходящее верить не хотелось. В записку тоже. Она так и висела на кофеварке. С того самого злополучного утра Итан категорически перешёл на чай. Ему казалось, что если он снимет её, вернётся к утреннему кофе, уберёт со стола пепельницу с припавшим пылью окурком, вытащит вещи из бельевой корзины, то это будет означать, что Карл ушёл окончательно и бесповоротно. И нужно будет привыкать к тому, что не с кем ругаться по утрам, кто первый в ванную, не с кем по вечерам спорить за пульт от телевизора, некому подкладывать порцию побольше, не на кого ворчать за то, что в гостиной накурено, хоть топор вешай, некого обнимать по ночам и не с кем перетягивать двухметровое одеяло, которого почему-то им вечно не хватало. До вечера Итан ждал. Отвлекаясь на домашние дела, игры с Розой, забивая минуты и часы банальными действиями: убрать, разогреть, накормить, загрузить стиралку, разгрузить стиралку, собрать игрушки, уложить спать, снова накормить, приготовить еду на завтра. Когда в привычное время никто не пришёл, он продолжал ждать. Не думая, не размышляя, старательно отгоняя любые случайно залетевшие в голову мысли. Вытряхнул диванное покрывало, собрал в одну стопку разбросанные журналы, проверил запасы пива в кладовке, переставил несколько бутылок в холодильник, провёл ревизию полок, выбросив оттуда кучу недоеденных огрызков, усохших сырных корок, испорченных овощей и коробок из-под молока с давно скисшим содержимым. В десять вечера никто не пришёл. Итан потянулся за телефоном и набрал уже ставший привычным номер. На другом конце не отвечали. Длинные гудки уходили в никуда и обрывались где-то там, за несколько десятков километров, среди полуразобранных моторов, ржавых корпусов и ящиков с деталями. «Где ты?» — улетело сообщение. Снова гудки. Длинные унылые гудки в телефонной трубке, никак не желающие оборваться сердитым: «Гейзенберг». Карл никогда не говорил ни «алло», ни «слушаю». Всегда только фамилия, чтобы сразу не оставлять ни малейших сомнений у звонившего. Но сейчас в телефоне отзывались только гудки. «Что произошло? Почему не отвечаешь?» — вслед за первым сообщением отправилось второе. Ответа не было. Итан уложил Розу спать, вернулся обратно в гостиную, не включая даже свет уселся на диван, снова и снова набирая один и тот же номер. Но никто не отвечал. — Ну возьми ты телефон, ответь, наконец, — беззвучно просил он кусок тёмного пластика, словно тот мог транслировать просьбы прямо в мозг адресату. «Карл, возьми трубку» — очередное сообщение пропало где-то среди голых ветвей, затерявшись в темноте и осев в вороньем гнезде. Почти полночь. Итан сидел, практически не шевелясь, словно если бы он сдвинулся, то звонок перестал бы долетать до абонента, или абонент вдруг забыл бы дорогу домой. «Карл, ответь мне. Пожалуйста» — снова бесполезный набор букв, отправленный одним касанием пальца, но так и не добравшийся до пункта назначения. Напряжение усиливалось. Руки начали мелко подрагивать, грозясь уронить телефон на пол. Пришлось положить его рядом с собой на диван и гипнотизировать тёмный экран, упорно не желающий высвечивать ни входящий вызов, ни новое сообщение. Отвлекаться нельзя, спать нельзя, думать нельзя. Только сидеть и неотрывно смотреть на телефон, ожидая, что он вот-вот оживёт от звонка, и на экране высветится такое долгожданное «Жопа». Три часа ночи. От неподвижного сидения затекли ноги, отчаянно хотелось поссать, но Итан не разрешал себе пошевелиться даже ради туалета. Словно забыл, что телефон не привязан к одному месту, а в туалете тоже есть связь, и Карлу, по большому счёту, всё равно, сидит он в этот момент на диване или на горшке. Но команда мозга «встань и иди» не доходила до ног, старательно перехватываемая доминантной идеей «ждать». И он продолжал ждать, как цепной пес, который и так привязан к будке и никуда не сбежит, но всё равно сидит и старательно ждёт, когда к нему придут с порцией внимания, а каждая минута ожидания разрывает его изнутри на части. Внимание — всё, что нужно было Итану от Карла. Всего лишь немного внимания. Грубоватого, местами чересчур хамского, иногда слишком нарочитого и утрированного, а иногда скупого и сдержанного, словно прикрывающего что-то, спрятанное глубоко внутри. Просто внимание — и ничего больше. Итан никогда не признавался ему в этом. Ему было неловко за такую сентиментальную слабость. Он же мужик, в конце концов, а не какая-то развесившая сопли профурсетка. Поэтому всегда тщательно скрывал свою болезненную потребность в присутствии Карла рядом. Даже если каждый занимался своими делами и за весь день они перекидывались от силы парой слов. Итан знал, что этот пришибленный изобретатель где-то поблизости, и это позволяло ему дышать, двигаться, ощущать себя живым и даже иногда улыбаться. А сейчас, сидя на диване рядом с телефоном, он был практически мёртв, сломлен, опустошен. На краю сознания ещё вспыхивала робкая надежда на то, что он ошибся, не так понял, всё наладится, станет как прежде, как было ещё вчера. Но её смывало ураганом ужаса, отчаяния, понимания, что всё по-настоящему. Напряжение в теле всё нарастало. Волны злости на себя, раздражения на Карла, ярости на молчащий телефон сменялись ощущением полёта в бездну, где только пустота, безнадёжность, бессилие и бесконечная оглушающая боль внезапной потери. — Почему ты не перезваниваешь? Сука, ты же видишь мои сообщения, ты слышишь звонки, даже если ты поставил телефон на беззвучный режим, в жизни не поверю, что ты в него не посмотрел ни разу за всю ночь. Да ты и пяти минут не можешь продержаться, чтоб не начать шерстить мемасики и ржачные видосы, — уговаривал Итан то ли телефон, то ли ушедшего в неизвестность Карла, то ли самого себя. Ему просто хотелось, чтобы тот снова был рядом. Без слов, без попыток выяснить кто к кому чего чувствует, без откровенных разговоров. Пусть просто будет рядом, возмущается глупой передачей по телику, взрывает очередную кухонную технику, разбрасывает повсюду журналы и оставляет носки в пепельнице и окурки сигар в чайных чашках. Да пусть хоть целыми днями пропадает в своих мастерских, просто приходя вечером переночевать. Только пусть будет рядом, как подтверждение, что не бросил, не потерял интерес, не покинул, что он ему нужен, важен и ценен, что ему можно дальше жить. Только Роза имела над ним больше власти. Только понимание того, что без Итана ей не выжить, удерживало его сейчас от совершения глобальных и непоправимых глупостей. Только мысль о дочери держала на диване, вместо того, чтобы сорваться в ночь в попытке вернуть Гейзенберга. Или в стремлении окончить это существование быстро и незамысловато, если тот откажется. Может, на самом деле между ними ничего не было, может, он придумал себе эту иллюзию, сочинил воображаемую историю про их близость. Может, по-настоящему их не связывало ничего, кроме банального секса, а ему просто хотелось получить хоть немного обычного человеческого тепла и он отчаянно отказывался видеть реальность. Кто теперь скажет, что было на самом деле? Сейчас внутри разливалась обжигающая пустота, растворяя, словно кислотой, последние крохи надежды и оставляя за собой глубокие выжженные борозды безнадёжной обречённости. Шесть часов утра. Итан наконец оторвал задницу от дивана. В стену полетел телефон, осыпавшись на пол россыпью пластиковых обломков, за ним пульт от телевизора, стопка журналов и журнальный столик. Последним в стену полетел сорванный с руки протез, жалобно звякнул и упал между сломанным столиком и изрядно потрёпанным глянцем. Уинтерс пошёл в кухню — варить Розе кашу. Спокойно достал молоко, отмерил крупу, поставил кастрюльку на огонь и принялся равномерно размешивать неторопливыми круговыми движениями. Он был спокоен, собран и сосредоточен — нужно было позвонить Рэдфилду, предупредить, что задержится, затем договориться с соседкой, чтобы присмотрела за дочерью, собрать Розу и отвести к соседке, собраться самому. Не время было страдать или упиваться горем — не он первый, не он последний, кого внезапно бросили — нужно было держать себя в руках и жить дальше. И он держал — собирался на работу, заботился о дочери, решал бытовые вопросы. Вот только в глазах навсегда поселилась звериная тоска. *** В двадцатых числах декабря Итан решил, что Роза уже достаточно большая, и стоило бы устроить ей небольшой праздник: нарядить ёлку, зажечь гирлянды, может быть, испечь какой-то пирог, завернуть подарок, чтобы она утром нашла его под ёлкой и развернула, сопровождая восторженными воплями. Как бы хреново ни было ему самому, Роза однозначно не заслуживала того, чтобы просидеть все новогодние праздники в атмосфере уныния и тоски. Можно даже пригласить Рэдфилда. Он, конечно, хмырь ещё тот, но Роза любит, когда он приходит. Да и на пирог Крис — большой любитель пирожков и разнообразной выпечки — скорее всего, тоже соблазнится. Вспомнив Рэдфилда, Итан потянулся к телефону: стоило сначала уточнить, сможет ли он пару часов присмотреть за дочерью. Соседская старушка, которая обычно охотно забирала девочку к себе, до самого рождества участвовала в каких-то благотворительных сборищах, о чем вежливо предупредила его ещё две недели назад. Раньше можно было дёрнуть Карла, он слинял бы из своих мастерских, притащил бы домой какую-нибудь очередную секретную разработку и рассказывал бы Розе об «увеличении кучности стрельбы по двигающимся мишеням в условиях пересечённой местности». Итан никак не мог понять, чем привлекали малышку эти разговоры, но слушала она всегда с немалым интересом. А может, ей просто нравилось разглядывать картинки и теребить бородатого дядьку за подвески жетона. Но Карла больше не было, и приходилось рассчитывать только на себя. Ну, и иногда на Криса. Рэдфилд, как и следовало ожидать, был мрачен, угрюм, недоволен и согласился приехать «вот прямо сейчас, у меня есть полтора часа, тебе хватит». — Тебе хватит, — скривился Итан в трубку, нажав на отбой, — ладно, постараюсь успеть. Крис явился через двадцать минут. Уинтерс как раз успел покормить дочь и одеться потеплее. Всучив хмурому по жизни Рэдфилду Розу, упаковку бумаги, ведерко с разноцветными карандашами, ножницы и клей, он мстительно предложил «склеить гирлянду, чтобы малышка с папочкой украсили новогоднее деревце» и, не слушая «добрых» напутствий в спину, быстро выскочил за дверь и направился прямиком в лавку Герцога. Если кто и знал, где в этом городишке можно разжиться елкой, то это точно был он. Тот всегда знал всё и про всех. Иногда Итану казалось, что он знал даже то, что ему вообще знать не положено. Герцог действительно выдал Уинтерсу коряво накаляканную схему, в которой значилось расположение местного елочного базара. Как и следовало ожидать, он находился почти на самой окраине городишка и представлял собой довольно большую территорию, сплошь засаженную ёлками разных форм и сортов. Немного попетляв между деревьями, Итан наконец нашёл будку владельца ёлочных посадок. Сторговавшись о цене, тот выдал Уинтерсу топор, верёвку и обвёл широким щедрым жестом пространство перед собой: руби, какую хочешь. От такой подставы Итан малость растерялся и хотел было предложить владельцу ещё денег, чтоб тот сам срубил ему какое-нибудь дерево, но владелец уже успел куда-то свинтить, о чём показательно свидетельствовал прицепленный на дверь будки большой навесной замок. — Вот что мне только делать не доводилось, но лесорубом, блядь, я ещё не подрабатывал, — пожаловался Итан растущим не очень ровными рядами хвойным. Он никак не мог определиться с размером: сильно крупное дерево он и рубить будет долго, и тащить тяжело, и устанавливать некуда. Совсем мелочь метровую тоже не хотелось. А вокруг, как назло, попадались одни гиганты да несколько маленьких деревцов, Итану от силы по пояс — на такую одну гирлянду повесишь и место закончилось. Задолбавшись бродить, он уже подумывал отрубить у какого-нибудь дерева верхнюю половину, но в последний момент нашёл более-менее подходящий вариант: чуть выше его роста, с не слишком толстым стволом, в меру пушистая ёлка радовала глаз ещё и тем, что вокруг было достаточно пустого пространства и можно было рубить, не опасаясь, что с соседних веток за шиворот насыплется снега. Быстро управившись с рубкой, он старательно перевязал ветки, сунул топор за пояс, подхватил дерево под мышку и гордо направился на выход. Вдалеке замаячили три фигуры. Обрадованный, что идёт в верном направлении, Уинтерс поспешил навстречу, прикрываясь ёлкой от усилившегося снега. Дорожка делала петлю так, что на несколько минут фигуры скрылись из виду. Итан уже предвкушал, как он дотащит добычу домой, поржёт над художествами Криса, порадуется вместе с дочкой её поделкам, выпьет горячего чаю, откроет бутылочку пива и будет радоваться, что завтра выходной и можно подольше поспать. А в гостиной будет, раскинув лапы, стоять свежесрубленная елка. Последний поворот тропы — и Итан, наконец, выбрался на свободное от хвойных пространство. Трое желающих разжиться рождественской ёлкой стояли спинами к нему и размахивали руками, по всей видимости обсуждая, в какую сторону лучше идти. — Если хотите высокое дерево, идите вправо, — хотел подсказать им Итан, но в этот момент один из стоящих повернулся в его сторону, открывая вид на всех троих. Уинтерс по инерции сделал ещё пару шагов и замер с ёлкой наперевес. Эту милую компашку он отлично знал. Вот только совершенно не понимал, как они могли тут очутиться. *** Снаружи валил снег. Карл был очень недоволен — снег он не любил. В их городишке снег зимой, разумеется, был. Но тут была какая-никакая цивилизация и местные дворники хотя бы счищали его с дорог и тротуаров. А в сильные снегопады можно было окопаться в мастерских и не выходить наружу. В деревне Миранды такой роскоши как дворники не было. Зато снега могло навалить по самый хуй. Приходилось или самому браться за лопату, или организовывать перевёртышей порасторопнее. Но те часто были настолько тупыми, что вместо расчистки дорожек херачили друг друга лопатами по хребтам. А ещё на фабрике было плохо с отоплением и отовсюду нещадно дуло. Тогда каждую зиму он впадал в подобие анабиоза, практически не покидая рабочих помещений поближе к плавильным цехам и непрерывно греясь крепким алкоголем. Чем-чем, а разнообразным пойлом Герцог мог обеспечить его хоть на три зимы сразу. Только один раз он обрадовался снегу. Один-единственный чёртов раз, когда искал в полуразваленной деревне этого отмороженного по самые яйца недобитого мстителя. Тогда на снегу были отчётливо видны не только следы. Сама фигура бредущего хуй знает куда Уинтерса чудесно выделялась на серо-белом фоне. Да и ночью было достаточно светло, особенно если светила луна. Это работало на них обоих. С одной стороны, помогало Уинтерсу частично ориентироваться на местности, а с другой — позволяло Карлу следить за этим героем-повстанцем без лишнего напряга. Даже пива выпить в процессе. Тогда всё было легко, понятно и незамысловато: поймать доходягу, привести к Миранде, в процессе немножко попинать от скуки. Он даже предположить не мог тогда, что всего через пару лет этот светловолосый дрыщ не просто останется в его жизни, а заполнит собой почти всю её пустоту. Тогда его хотелось убить. А может и надо было — не чувствовал бы сейчас себя дерьмом сам и не вынуждал бы нервничать Итана. Тогда он его почти убил. Сдвинься тот штырь хоть на миллиметр вперёд — и никакая хвалёная регенерация Уинтерса не спасла бы. Отправился бы к чёртовой бабке, как миленький. Тогда очень хотелось шевельнуть пальцами, пробить насквозь и так почти мёртвое тело, чтоб прекратить ненужную агонию. А он, сука, выжил. Ещё и ухаживать пришлось, потому что Уинтерс был ему нужен. Пока эта тощая сопля валялась в одной из его кладовок, где потеплее, Карлу не единожды хотелось прижать ему подушку к лицу, придержать ноги, чтоб не дергались, а потом замутить какой-нибудь охрененный эксперимент, чтоб все обосрались от зависти. Тогда хотелось убить. А сейчас хотелось хуй пойми чего… радовать? Но чем его можно порадовать? Он вообще чему-нибудь радуется, кроме секса и Розы? Но вторую Розу Карл ему забабахать никак не мог, пардоньте, не те вводные параметры. Пожалуй, секс, единственное, что вызывало у Итана просветление на лице. Но секс не уникальная херня, сиськастых баб в их городишке дофигища, выбирай любую. Умершую жену ему никто не заменит, а остальное не настолько эксклюзивно, чтоб этого не нашлось в местном борделе. А чем ещё мог порадовать старый занудный социопат, ретроград и мракобес? Своим охуенным умением разобрать любой механизм, а потом на скорость собрать его обратно — да так, что не останется ни одной лишней детали? Прям зашибись полезное умение для совместной жизни. Ну за жопу ещё мог укусить. Но от этого тоже радости мало. Когда он ушёл от Итана, был конец ноября. Снега не было и в помине, но каждый день сыпал мелкий противный дождь. Не так хреново, как грязное чавкающее месиво под ногами и горсти намерзающих на бороде сосулек, но тоже неприятно. А теперь была зима, и он сам почти не вылезал из той кладовки, в которой до сих пор хранился запас бинтов, а под узкой лежанкой из деревянных настилов по-прежнему стоял тазик — Герцог тогда подогнал своих мутных лекарств, от которых Уинтерс рыгал по пять раз на дню, пока не началось активное восстановление. Теперь в этой каморке стояло три ящика забористого бухла. Вернее, уже полтора, остальное место занимали огрызки, окурки, пустые упаковки от непонятной закуси, которую он то ли ел, то ли скармливал местным крысам. Это была уже третья партия бухла за неполный месяц. Договориться о поставках проще простого — плати бабло и тебе хоть весь магазин привезут. С бухлом хорошо: спокойно, тепло и не больно. Особенно после того, как Уинтерс приходил в мастерские и пытался его найти. И чего ему было надо? Поговорить хотел? Не о чем тут говорить. — Карл, ты где? — орал в пространство Уинтерс. Гейзенберг сидел на настилах, делая очередной глоток и сжимая зубы, чтоб не ответить. — Карл, выходи. Нам надо поговорить, — не унимался Уинтерс. «Чего ты хочешь, плесень? Убирайся вон», — Гейзенберг крепче сжимал бутылку. — Карл, шестерёнку тебе в задницу, не выпендривайся, — настаивал Уинтерс. «Проваливай к чертям», — мысленно отвечал Гейзенберг, вжимаясь в стену. Наконец Уинтерс уходил. Можно было выползать из кладовки, выстраивать батарею пустых бутылок вдоль стены и методично их расстреливать, наблюдая, как во все стороны разлетаются осколки, и чувствуя, что на самом деле он стреляет себе в душу. Потому что говорить им не о чем. — Что ты хочешь услышать, Уинтерс? — спрашивал Карл очередную вытащенную из ящика бутылку. — Что ты хочешь узнать? Что я неприспособленный к нормальной жизни урод? Или что у меня врожденный бытовой кретинизм? Так уже давно можно было понять, что я непригоден ни к дому, ни к хозяйству. Тебе мало было сожжённого пылесоса, взорвавшегося тостера, развалившегося миксера и сломанного вентилятора? Ты дождался, пока я расхреначу микроволновку, а потом орал, что только криворукий имбецил мог засунуть в неё металлическую кружку. Но я же могу построить танк и модифицировать любой механизм, почему я не могу сообразить такие простые вещи, да, Уинтерс? Карл отступил назад, полюбовался выстроенным рядом пустых бутылок и полез в тумбочку за револьвером. — А потому что, Уинтерс, я такой и есть: неприспособленный, криворукий имбецил, который отчаянно пытался сделать что-то хорошее, полезное. Приятное, ликан тебя дери, — первый выстрел — первая бутылка разлетелась на мелкие кусочки. — Пытался, потому что ты мне, сука, нужен. Я без тебя — одна тупая функция, которая только и знает, как получше свернуть шею или расхерачить черепушку, чтоб мозги растеклись, — второй выстрел — вторая бутылка с громким звоном осыпалась на пол. — Ты мне нужен, Уинтерс. Потому что это ты почти умер там, на задворках дома стервы Миранды, а я изначально был мёртв. Грёбаная мамаша своими экспериментами не давала мне жизнь, она всего лишь создала функцию. Зашибись охуенную функцию. Ты же видел, как я могу, да, Уинтерс? Ты же был там, когда все нахрен взрывалось и разваливалось на фракталы. Ты знаешь, что я могу, что умею и что мне по силам. Вот только одного не знаешь, что только рядом с тобой я начинаю ощущать жизнь. Только рядом с тобой вспоминаю, что стук в груди — это не только, чтобы разгонять кровь по туше, это ещё и больно, — третий выстрел. Бутылка раскололась пополам. — Вот, посмотри, а? У меня внутри так же. Две нахуй разлетевшихся части и пустота между ними. Только ты мог её закрыть, заслонить собой, своими мелкими обыденными делами, своей дочерью, своими попытками построить что-то, жалко напоминающее нормальные отношения. Да какие, в жопу, отношения! Нахуй я тебе сдался, а, Уинтерс? Зачем ты приходил? Что хотел узнать? Что у меня внутри всё нахер сломано сучкой мамашей? А что не доломала она, то уничтожил я сам. Обстоятельства, знаешь ли. Или ты ломаешь себя, или они ломают тебя. И теперь я весь такой охуенный красавец с радикулитом, перекошенным таблом, древний, как дерьмо мамонта, с вечным запоем, нервными срывами и патологической ненавистью к большей части всего живого. Охрененный любовничек, скажи? — четвёртый выстрел. Очередная бутылка упала, расколовшись на несколько частей. — Вот только есть вещи, которые можно починить, склеить, собрать заново, а меня не из чего собирать. Ничего не осталось, кроме трухи и окурков. Что ты хочешь услышать? Что я никому не верю? Так ты и сам это знаешь. Ни единой живой душе не доверяю. А тебе хочу верить, чёртов Уинтерс. Настолько хочу, что у меня даже почти получилось. И это оказалось больно. И страшно. Я, блядь, могу голыми руками завалить ликана — насрать на укусы. Я, ебись оно раком, пошёл против своих родственничков — норм, потанцуем, смертнички. Я даже могу сейчас застрелиться — и мне насрать. Но как только стоит подумать о том, что я тебе безразличен, внутри за полсекунды разворачивается чёрная бездна ужаса, который в сотни раз хреновее смерти. Прикинь? Да лучше я ещё три семейки разнесу в хламину или выйду один на один с десятком перевёртышей, чем ждать, что одним ебучим утром ты проснёшься и скажешь, что я хороший человек, и неплохой друг, и у нас зашибись секс, но тебе нужно что-то другое. Три выстрела. Три бутылки разлетелись вдребезги. Четвёртая с недопитым содержимым полетела в стену и, расколовшись, щедро облила стеклянное месиво остатками алкоголя. — А нет у меня ничего другого! — Карл подхватил из ящика новую бутылку, рывком свинтил пробку и, не отрываясь, выхлебал чуть ли не половину. — Нет у меня больше ничего! Слышишь, Уинтерс! Я нихуя не могу тебе дать, мне нечем тебя заинтересовать, нихрена у меня нету, чтобы иметь хоть призрачный шанс тебя удержать. Ты — молодой, живой, настоящий — можешь развернуться и свалить в любой момент и будешь чертовски прав. А у меня не будет даже слов, чтобы попросить тебя этого не делать. И всё, что останется — только черная хтонь внутри, полная абсолютной бессмысленности и ненужности. Гейзенберг залпом прикончил пойло, пошатываясь дошёл до стены и поставил бутылку рядом с последней оставшейся. Поднял револьвер, прицелился — получилось плохо. Руку немилосердно вело, и он никак не мог зафиксировать прицел. Наконец вспомнил, что можно подложить кулак под запястье. Револьвер дрожать перестал, но теперь поплыли очертания бутылок. Как ни старался, сфокусироваться не получалось: бутылок становилось то три, то четыре, то вообще все съезжались в одну, которая раскачивалась из стороны в сторону, как портовой матрос. Хвала небесам, хоть песни не орала. Карл попытался прицелиться ещё раз, дёрнул рукой, отвёл револьвер и проверил барабан. Он был пуст. В стволе оставался последний патрон. На две бутылки точно не хватит, надо идти за боеприпасом. Гейзенберг почесал рукоятью револьвера макушку. — Как-то так, Уинтерс. Или я бросаю всё и иду за этими сраными патронами, знать бы ещё, куда я их с бодуна засунул, или выбираю одну цель, — он снова поднял руку с револьвером и прицелился в одну из бутылок, — кто, Уинтерс? Кого выбрать? Ты? Или я? — он переводил ствол с одной бутылки на другую. — Кто первым не выдержит, а? — он приставил револьвер к подбородку. — Так кто останется жить, а кому смерть за счастье? Молчишь? Правильно молчишь. Потому что ты жив, и тебя здесь нету, тут одни покойники из углов выглядывают. Тебе здесь не место, оставайся, живи. Я всё равно давно сдох. Мне уже похрен. Вот только если бы ещё не было так безумно больно. Гейзенберг резко нажал на курок. Прогрохотал последний выстрел. Щедро политое алкоголем стеклянное крошево украсилось кровавыми ошмётками мозгов пробегавшей мимо крысы. *** Сейчас снаружи снова падал этот чертов снег. Карл недовольно поморщился и поглубже натянул шляпу. Если бы паскуда Герцог не отказался привезти ему очередной заказ, хера с два бы он вообще высунулся на улицу. Чертежи ему и так принесут, а готовые изделия заберут в ангаре, не впервой. Но Герцог сослался на повышенную загруженность перед новогодними праздниками и выдавал покупки только на месте. — Но ты же отвозил товары той старой сушеной вобле, что на горе живёт, — возмутился Карл. — Когда ты станешь старой сушеной воблой и поселишься на горе, я и тебе привезу, — радостно сообщил ему непонятно чем довольный продавец. Хотя с чего бы ему не быть довольным, если торговля шла бойко, и он только и успевал, что отсчитывать сдачу да покупки подавать. — Так что, давай, забирай своё добро и топай ногами, будь любезен. Карл любезен не был и от досады даже бросил в Герцога молотком, но тот отпружинил от необъятных телес и приземлился прямо на ногу Гейзенберга. Хорошо, что толстый зимний ботинок нейтрализовал удар. — Всё равно не привезу, забирай сам, — расхохотался Герцог, совершенно не обидевшись. В итоге Гейзенберг расплатился за очередную партию бухла, пару бутылок сунул сразу в карман, а за остальным решил приехать на каком-нибудь казённом драндулете ближе к вечеру, когда прочистят дороги. По центральной улице идти не хотелось — слишком много народу там шаталось. А люди его в последнее время раздражали до невозможности. Он решил срезать через дворы и свернул в ближайший переулок, оттуда надо было пройти пару кварталов, повернуть ещё раз, перейти небольшой парк и дальше по прямой недалеко и до мастерских. Чтоб снег поменьше лип на бороду, Гейзенберг наклонил голову и смотрел исключительно себе под ноги. Дорогу он знал так, что мог бы и с закрытыми глазами пройти. Бутылки в кармане приятно позвякивали. Откуда-то издалека сквозь снег доносились чьи-то противно весёлые голоса. Он вышел из переулка, пересёк проезжую часть и, загребая снег ботинками, шустро двинулся через парк в сторону мастерских — хотелось побыстрее добраться до каморки, закрыться на все замки и остаться в тихом привычном одиночестве в обнимку с приятным бухлом, драным одеялом и крысами в собеседниках. Откуда-то сбоку снова послышались голоса. «И сюда уже добрались, весельчаки хуевы», — Карл дёрнулся в сторону, резко забрал влево, намереваясь обойти источник звука. Между ёлками снега было выше колена. Он брёл, то и дело проваливаясь в тщательно припорошенные ямы и отчаянно матеря всё, что только на ум приходило. Снег повалил сильнее. За белой завесой было практически ничего не видно, вдобавок ко всему откуда-то наполз то ли туман, то ли дым. «Шашлычники, будь они неладны», — Гейзенберг ускорился ещё больше. Он фактически бежал по рыхлому сыпучему снегу, практически не глядя перед собой. Наконец парк закончился, деревья расступились, даже снег почти перестал сыпать. Если бы не дым от потенциального шашлыкинга, то вдалеке уже можно было бы разглядеть серые крыши мастерских. Карл с облегчением выдохнул и направился вперёд. *** — Ты точно уверен, что получится? — проворчал баритон. — Да точно. Я же проверял, — торопливо ответил тенор, — отойди, сбиваешь. — А если опять напортачишь? — с сомнением протянул баритон. — Я три месяца высчитывал. Осечки быть не должно, — заверил его собеседник. — Как-то не хочется повторения прошлого раза. — Сейчас всё будет. Активирую! — громко произнёс тенор. Что-то хлопнуло, пространство затянуло дымом, а в воздухе запахло палёной шерстью. Из-за клубов дыма видно было плохо, да ещё и глаза стали слезиться. — Ну как, получилось? — спросил тенор. — Вроде да. Кто-то точно есть, за дымом не разглядеть. — Сейчас, дым уже расходится, подожди. Да! Получилось! Великий Старец явился! Приветствуем тебя, о Великий Старец! — заорал тенор. — То, что старец, я вижу, но ты точно уверен, что он тот, кто нам нужен? — судя по глухому звуку, обладатель баритона пнул напарника локтем под рёбра. — Эээ… упс, — пискнул тенор. — Мне кажется, Зураб, или с этим «старцем» мы уже знакомы? — Ой мамочки, — присмотревшись внимательнее, прошептал Зураб, привычно отступая за спину Миро и потянув того прятаться в кусты. — Стоять, паскуды! — гаркнуло сквозь дым. Миро резко остановился. Зураб, не рассчитав силу инерции, качнулся назад и сел в сугроб. — Опять вы? Да какого хуя?! — от души заорал Гейзенберг, выходя из-за дымовой завесы. — Доброго здоровья вам, — Миро решил продемонстрировать вежливость, изобразив традиционный приветственный поклон. — Какого здоровья?! С вами никакого здоровья не хватит. Откуда вы тут вообще взялись? — он огляделся по сторонам. — Больше точно никого не прячете? И почему вокруг горы? Он осмотрелся ещё раз, убедился, что горы никуда не исчезли и действительно темнеют полукругом, перевёл взгляд на юных шаманов и подвёл итог:  — Пиздец вам, волшебнички. — Ну мы тут… случайно… Миро начал рассказывать, что произошло, но не договорил по той простой причине, что Карл просто схватил его за шкирку и сунул головой в ближайший сугроб. — Великий Старец! — фальцетом завопил Зураб, когда Гейзенберг шагнул в его сторону. — А вот это сейчас было пиздец как обидно, — тоном мудрого наставника начал говорить Карл, постепенно подходя всё ближе и ближе. Зураб, в свою очередь, шустро перебирая ногами, отползал задом всё дальше и дальше. — Я, конечно, не молодой рысак лепизейнер, но чтоб старцем обзывать, — он резко сделал выпад вперёд, схватил Зураба за ногу, рывком потянул на себя, перевернул его на живот, уселся сверху и принялся увлеченно тыкать мордой в снег. Миро тем временем, откопавшись из сугроба, отряхнулся и попытался объяснить ситуацию: — Понимаете, мы тут ритуал один нашли, ну и вот решили попробовать, вдруг получится, сейчас же дни такие, как раз хорошо, а Великий Старец приходит, если позвать правильно. — Судя по тому, что притащили вы меня, а не какого-то непонятного старца, то позвали вы определённо неправильно, — Гейзенбергу надоело воспитывать Зураба, и он поднялся на ноги. Тот быстро встал на четвереньки, отполз подальше и только тогда принялся приводить себя в порядок, поглядывая издалека на сердитого псевдостарца. — Да мы все три раза перепроверили! — Миро отчего-то воодушевился, полез во внутренний карман, достал оттуда несколько сложенных вчетверо бумажек, развернул и начал азартно объяснять нечто абсолютно непонятное. Зураб не выдержал и тоже подошёл поближе, даже пытался что-то дополнять совершенно непонятными терминами. — Ладно, колдуны доморощенные, где мы вообще и как отсюда выбираться? — Карлу надоело стоять посреди зимы и постоянно отряхиваться от падающего снега. — Давайте куда-нибудь придём, вы дадите мне пожрать, а там продолжим выяснять, кто такой ваш «старец» и какого хера вы снова притащили меня. Миро огляделся по сторонам, присмотрелся и махнул рукой куда-то вперёд: — Туда. Пройдём лесок и выйдем на основную дорогу, а там минут сорок — и мы в деревне. — Ну пойдём, что ли, — Гейзенберг развернулся, чтобы идти в указанном направлении. Но тут же замер, глядя на шагающий по тропе в их сторону силуэт. — Ебаться в дышло! А этот здесь откуда? Им навстречу шёл Уинтерс с ёлкой наперевес.