Ты вся, до ресниц и точек, причина того, что я...

Тренировки возобновляются под конец лета, когда солнце томительно ждет от восхода до заката своего заслуженного витка, и Ванде кажется, что она, как и это Солнце, не отдыхает вообще. Теперь она перевязывает руки, чтобы удары не наносили серьезных увечий, ведь руки для ведьмы, как кисть для художника. Ванда ненавидит поэтические сравнения, как ненавидит вкус обезболивающих. Но она близка к успеху, и мир перестал вращаться со скоростью света, а застыл — и вдруг возможным стало разглядеть свои движения и промахи, сосчитать минусы, чтобы жить дальше... Нужно пытаться. — Что ж, маленькая ведьма, теперь, когда мисс "тыничегонепонимаешьРоджерс" уехала на неделю в Гонконг, тебе придется наверстать всю программу от А до С! У Стива лицо даже не злорадствующее, а скорее довольное, что наконец сможет выпендриться перед кем-то. И Ванда понятия не имеет, что это за дурацкая программа с буквами. Она вообще не ценит загадки и сюрпризы. Наташа на прошлой неделе вскинула глок в тренировочном зале для стрельбы и так легко выдохнула, сказав: "Загадки и сюрпризы для слабаков, а на моей родине — если нужно — просто стреляют в лоб". Пули одна за другой пробивали мишени, но это было... как... свобода. Свобода не терпит программ. — Надеюсь, твоя программа не включает мгновенное уничтожение ведьм? — Это не моя программа, а второе — зависит от тебя, — Стив делает глоток воды, и капли падают ему на футболку, отчего Ванде становится тошно, — начнем с боковых ударов, а потом продолжим уже прямыми. Ванда жалеет, что память о Заковии — это мамин смех, а не желание убивать. Голова уже начинает кружится от постоянных и однообразных ударов, которые ей приходится блокировать, когда она замечает мигание ламп. Проходит еще минут десять, и свет в здании гаснет, словно они в фильме про постапокалиптику и вот-вот в помещение хлынет вода. Ванда моргает, пытаясь привыкнуть к резкой темноте, а за огромными окнами почти чернота плавает и идет сильный дождь. Ливни в Заковии тоже бывали и довольно сильные, но сейчас — это едва ли не спасение. — Ничего себе погода... — Стив находит полотенце, трусцой направляясь к выходу, — пойду и узнаю, что с серверами, окей? Сегодня всё, похоже в здании света нет вообще! Это Ванда уже поняла. Она почувствовала, как последняя энергия погасла, освобождая все датчики, включая микро, аккуратно вшитые в её кожу, словно маленькие кусачки. Свобода в полном её понимании... Она обхватила себя руками, стараясь на долю секунды слиться с темнотой, и напрягла слух, ровняя ритм сердца со стуком дождя по стеклам. Очень сильный дождь. Сильнее её невысказанных эмоций. Зал для тренировок вдруг стал пустой черной коробкой с сырыми стенами, и стекла дрожали несмотря на всю свою помпезность, точно готовые сдаться под натиском стихии. Чтобы не пугать себя внезапными мыслями, Ванда решила уйти в свою комнату. В коридорах тоже не было света. Ведьма поежилась. Вот тебе и вся крутость Старка, уничтоженная непогодой. Ванда всегда знала, что природу нельзя одолеть. А уж техника — последнее, что может ей противостоять. В зале отдыха, в одном, впрочем, из многочисленных, горел светильник, работающий от батарей. Никого не было, и Ванда упала в мягкие объятия ворса, надеясь подремать до восстановления питания в здании. Здесь было тихо. Окна со звукоизоляцией не давали послушать дождь, и Ванде стало не уютно, как если бы её засунули в шар без воздуха. — Однажды у нас уже было такое, — Ванда напряглась, сжимаясь в огромном кресле, — года два назад. Мы два дня не могли решить эту проблему. Мой сервер, который я тогда почти сделала своим и к которому так тщательно подбиралась с тупыми кодами, предложенными нашим программистом, теперь уже, конечно, болтается где-то в базах Амазонии, куда и черт без надобности не сунется. Ну да ладно, уж лучше крокодилы, чем глупые американцы... Просто кошмар. — Ты же должна была улететь... У Ванды глаза сияют, а боль в мышцах от тренировок словно вообще её никогда не посещала. — Знаешь, я не была сторонником глупых смертей, — Наташа смотрит, сканирует взглядом холодных зеленых глаз напротив, — ты какая-то бледная. Это не хорошо, потому что во мне просыпается то, что должно спать крепко-крепко, как под нейролептиками. Ничего не действует. Ванда напрягается, выдыхая страх и тревожность. — Хорошая погода, чтобы что-то рассказать, верно? — шепчет Ванда, как в каком-то полусне. Она не настаивает, но в страх привыкла погружаться с головой, а сейчас она и наполовину не зашла в воду. — Ты права, — вдова щурится, как кошка, посмотревшая на свет, — там, откуда я сама себя вытащила, это... знаешь, всё это, — она обводит пространство руками, имея в виду поведение свое и Ванды, — считали поводом для корректирующего поведения, я ела таблетки горстями и думала, что модификации в теле задушат процессы в душе. Птица в клетке поет, потому что иначе сошла бы с ума. Нейролептики для нас были, как пение для птиц. Они снимали тревогу. А значит убирали часть души. Тревога важна, иначе теряешь в себе человека. А потом холодные операционные столы кажутся чем-то вроде нездорового секса... Жуткий пример, извини... — А сейчас? Наташа словно вспоминает, что вовсе не в своих воспоминаниях. — Сейчас? Сейчас я вижу, что твоя бледность на два тона опережает офисный лист... Ванде кажется, что ей позволили зайти в чужую комнату и пошариться на полках с коллекционными фигурками. — Может непогода очень и кстати, — Наташа резко встает, пугая Ванду, готовую вновь уйти внутрь себя, — идем... В моей комнате можно открыть окно. Под дождь спится лучше всего. — Почему ты сказала "глупые американцы"? Тебе здесь не нравится? Она ощущает, как дыхание Наташи останавливается за её спиной, чтобы возобновиться горячей волной. Пахнет дождем, не утихающим и, кажется, только усиливающимся с каждым стуком её сердца. — Сейчас мне всё нравится, просто, — вдова выдыхает, аккуратно касаясь волос Ванды, — в России зло было изощреннее, зло, у которого были мотивы, до сих пор мне непонятные, а здесь — враг превосходит тебя какой-то наигранностью, потому что в детстве ему не купили машинку с мигалками, типа того... И уже сама играешь клоуна в общем цирке. Ванда замирает, поворачиваясь, потому что то, что делает вдова с её волосами граничит с детским восторгом. — Почему ты не вернешься? Наташа улыбается нервно, переломано. — Меня уже давно перестали волновать мотивы, — она не выпускает пряди волос, фокусируясь только на них, — когда я работала на темной стороне, мне это было интересно, а сейчас — мне это не нужно... Редко, исключительно, только когда это сыграет мне на руку, а так — всего лишь хочется, чтобы плохое случалось реже... Глупость — не порок, а великий дар. — Что это значит? — Когда ты глуп, ты не пытаешься копаться в своих поступках, не анализируешь их, — теплое дыхание Наташи отстраняется, прежде чем Ванда понимает, что не успела почувствовать поцелуй у виска. Ванда жмется, как кошка, чтобы не угодить в самый ливень. — Тогда я очень глупая, — шепчет и накрывает губы Наташи своими. Ледяными, как ливень, который отключил во всем здании свет.