Ты вся, до ресниц и точек, причина того, что я...

Утро в небольшой комнате почти на самом верху здания, в комнате Вдовы, такое почти карамельное, как кофе, в который добавили что-то очень сладкое. Ванда просыпается от аромата, впитавшегося в одеяло и даже, кажется, в кожу за эти несколько минут пробуждения: открывает глаза и видит, как от столика рядом тянется вверх тонкий аромат кофейного напитка... Ванда улыбается, не желая вставать. Наташа никогда такой не пьет, потому что запах горького кофе ведьма не спутает даже в конце изнурительных тренировок. А этот сладкий, приторный какой-то... — Долго просыпаешься, — Ванда дергается на звук и видит Наташу в дверном проеме, — он остынет и будет просто невкусный, а сейчас он хотя бы горячий... — Он с карамелью, — Ванда пугается своего сонного голоса, — он не может быть не вкусным... Наташа хмыкает, как обычно, изображая на своем лице уровень ребячества всех, находящихся здесь — от Мстителей до сотрудников. — С ним пришлось повозиться. — Спасибо, — Ванда всё же раскрывается, чувствуя, как оголенных лодыжек касается прохлада здания и самого утра с его теплом, которое прогнали надвигающиеся обязанности и тренировки. У Ванды тянет плечо: боль расползается синяками в том месте, куда угодил кулак Стива, и дальше — по плечу и спине. Словно бутоны синих цветов. Красиво, но больно, думает ведьма, касаясь соцветий пальцами, аккуратно, перед зеркалом, с тюбиком каким-то, который нашла в аптечке на кухне. От синяков ли он или еще от чего — она не дочитывает инструкцию, весело напевая что-то под нос, лишь бы забыть о болезненной пульсации. Ночью боль не мешала ей, ночью она ощущала лед на губах и вдыхала зиму. Ей снился снег... Бесконечная белая пелена, но теплая — как зародыш подснежника в снегу... С зеркала смотрит на неё девчонка, какой она и была на самом-то деле... Только совсем какая-то переломанная, и запястья тонкие, и локти острые касаются выраженных ребер, и вся она такая бледная, что вот-вот и стекло перестанет её фокусировать. Ванда глаза опускает на острые ключицы — она так редко придает значение своему телу, скорее пальцам рук — те вечно пульсируют магией. А тут в таком большом зеркале — она как... боль... или ведение... Ванда стук в дверь слышит спустя лишь минут пять, но тот уже до того настойчивый, что готов выломать дверь... — Да? У Ванды предчувствие как в фильмах ужасов, которые она смотрела раза три за всю жизнь. Узелок на халате завязывается, мягко скользя махровой тканью по изгибам. — Наконец-то, я думала, ты оглохла, — голос Наташи раздраженный, как тупой нож. — Я войду? Ты мазь не ту взяла. Ванда щелкает замком, открывая дверь. — А ты следила? Вдова смотрит, бегая глазами по лицу, и быстро — на всякий случай — в выемку ключиц, которую ткань халата не закрыла. Видит, конечно, лепестки синего цветка. — Нет. Но аптечку нужно закрывать и убирать на место, — Наташа проходит в ванную, слегка подталкивая ведьму назад к зеркалу, — здесь некому следить за порядком... Ванда смаргивает подступивший к горлу страх. В конце концов — это Нат. Тут она другая, и это видно по её мыслям, которые так очевидны, что можно и в голову не лезть. Но Ванда часто ошибалась, и поэтому страх всё же плавает в стуке сердца. Она стоит за спиной Вдовы, всё еще цепляясь за собственные руки — жест неловкости, жест, который ей самой не нравится. Наташа берет выбранный ведьмой тюбик и кидает его в мусорное ведро. Принесенный же с собой открывает, смело выдавливая прозрачную жидкость. — Стоишь как на выставке, — она вдруг обжигает взглядом, — подойди и открой плечо... и спину, в общем, синяк свои открой. Ванда хочет ляпнуть, что, мол, она не маленькая, что сама справится и нечего с ней возиться. Но Наташины пальцы уже в геле, а взгляд, итак раздраженный, вот-вот вспыхнет чем-то, совсем как руки самой Ванды. Она подходит, оголяя ключицу и часть плеча. — Он холодный, не дергайся, — Наташины пальцы едва касаются кожи, — я аккуратно, не бойся. Ванда не боится, но всё равно резко дергается. — Ванда! Сказала же! — Извини. Правда холодный. Наташа цокает, выдавливая еще. — У тебя тут всё синее, ты что, ему себя намеренно давала избивать? Они же почти черные! Ванда плечами пожимает и тут же жалеет. Боль сковывает по новой. — Тихо ты! Зачем дергаешься, если больно? — Наташа на плечо давит, вокруг синяка, и как будто знает, где точно нет никакой боли, чтобы можно было надавить. Чувство, что проходит по коже рентгеном. Жутко становится. Ванда хватает Наташу за запястье, призывая прекратить. — Что? Я еще не закончила! Ванда глотает, хотя во рту сухо, словно песка наелась. — Не нужно. Голову опускает. Она готова бежать, как в детстве убегала от Пьетро, когда они дурачились. Ей стыдно. Она должна сегодня быть на очередном задании, а её снова пожалели. В чем её польза, если она всё время тормозит всех? Чувствует, как щеки краснеют и лицо горит под непонимающим взглядом, но запястье отпускает, словно обожглась. Наташа вздыхает тихо очень, прядь огненных волос в сторону отводит, боясь больших прикосновений. — Мы же все обсудили, Ванда! Ты — не помеха, слышишь? Ты научишься контролировать свою силу и станешь сильнее нас всех, сильнее Стива... сильнее меня... Ты гений, которого держали, как лабораторную крысу в клетке. Успокойся, ладно? Ванда кивает, но глаза всё еще не фокусируют пространство, готовые вырваться болью вместе со слезами. — На моей спине такие синяки, что им не одна мазь не поможет, только — чудо, — Наташа почти смеется, — а твои можно вылечить, так что — не ной, пожалуйста. Это любимое занятие Стива, не твоё же? Верно? Ванда давится смешком. Что ж, попытка удалась. Она почти не чувствует былое стеснение. — У меня нет никого... — шепчет на своем языке, таком далеком, древнем, божественном. — У меня нет никого, — повторяет на американском, чтобы и Наташа поняла. — Чушь какая! Я тут стою с тюбиком дурацким, мажу ей плечо, вместо кофе по утрам, а она... Это обидно, Ванда! Знаешь ли... У Ванды глаза испуганные сверкают алым. Но она делает вообще противоположную своим эмоциям вещь — обнимает Вдову, кольцом обвивая её талию. Её неловко и странно, но она почему-то обязана нарушить этот барьер, прорваться сквозь и дальше... После смерти Пьетро она забыла о том, что существует чье-либо еще тепло. Все были как Альтрон. Все были холодными, как этот дурацкий заживляющий гель, который пахнет горькими лекарствами. — Дурочка, — шепчет Наташа, сжимая волны волос на затылке. — Наверное, детям просто вредно кофе по утрам... — Эти синяки ужасны... — Я уверена, гель с этим разберется...