Ты вся, до ресниц и точек, причина того, что я...

У Ванды губы сухие, словно у неё обезвоживание: в маленьких трещинках пылают алые искорки, едва дневной свет уходит за многоэтажки. Её пальцы всегда в длинных рукавах, словно ткань способна сдерживать разрушающую магию, но нет, и та вырывается кровью на губах у ведьмы. Магия отражается в глазах, как полусонные блики охранительных маяков. Наташа хочет успокоить, сделать хоть что-то, чтобы Максимофф, наконец, расслабилась, а магия уступила в пользу здорового сна, но Вдова и сама вся из склеенных кусочков боли и тоже пропускает часы, отведенные под ночное забытье... Ванда часто не спит, свесив белые, как мел, ноги с подоконника: щиколоток касается длинная разорванная сбоку черная юбка, и этот контраст такой холодный, потусторонний в обжигающей темноте из боли. Она может сидеть часами, прожигая минуты своей магией, так, что циферблат стареньких старковских часов горит и дымится, держась из последних сил, чтобы не осыпаться семейной реликвией к ногам девушки. В ночи окно ловит красные блики и удваивает их число до миллионов маленьких алых точек. Наташа знает... Когда она выходит подышать воздухом на улицу, спускаясь целых пять минут на лифте и ещё шесть минут преодолевая холл, то видит, как на пятнадцатом этаже сжатую тень обволакивает холодный кровавый... Ведьма выдыхает горячий воздух — кондиционер греет её этой осенью, в отличие от сотен других осенних вечеров, когда приходилось жаться к теплой спине Пьетро, и еще сотню пасмурных дней в камере исследований, когда она изучала шершавость полов и стен в её личной комнате с решетками. Плюшевые глаза лаборантов и стеклянные её выдуманного бога. Она прячет пальцы и магию в рукава, обнимая себя руками, но делает только больно, потому что в животе сводит от голода и собственной отчужденности... Мир кажется враждебным, хоть и любезно предоставляет таких странных друзей, называющих себя "командой" и "семьей", да и то только после того, как выпьют чего покрепче... Ей это не знакомо: эта странная расслабленность, когда каждую минуту где-то взрываются здания и тонут корабли с сотнями надежд на борту... Когда она сама вытаскивает себя из глубин жестких, как картон, воспоминаний. Ванда спрыгивает с подоконника, ступая босыми ногами по холоду паркета. Везде кафель, а в её комнате паркет, — в комнате Черной Вдовы теплый паркет, словно в этой башне ей поклоняются, как невидимой богине. Наташу нельзя найти днем, она блуждает в темноте, как паук в своей паутине. Её не бывает в комнате, её не бывает в общем зале с мягкими диванами, каждый из которых стоит как небольшой участок на острове в Средиземном море, её не бывает в других комнатах, не занятых работниками и Мстителями... Наташи как будто не существует... Но она дала Ванде карту-ключ от своей комнаты, вложила теплой рукой в её холодную, даже не собираясь слушать слабых возражений. У Ванды глаза большие, как рубины, и слезы в них стоят как будто целую вечность. Наташа появляется в комнате один раз, думая, что Ванда спит и прячется в ворохе теплых одеял... В комнате, которую выделил Старк, был только плед, хоть и теплый, но всё же плед... У Наташи в комнате пух летит от одеяла, оседает на подоконник снегом... наверное, что-то далекое, русское, незнакомое Ванде... Русские любят холод, но теплые пуховые одеяла — их вечный парадокс? Вдове поклоняются, раз её комната — действительно часть неё самой... Наташа проходит, даже не замечая, что в спину ей смотрят сонные глаза: наклоняется, открывает ящик, достает белье и кофту, и уходит так же бесшумно, как и пришла, словно не в свою комнату только что вошла... Ванда переворачивается к окну лицом, кутаясь в тепле одеяла, и вдыхает стиральный порошок... Наташей совсем не пахнет... Где она тогда спит, если не в своей комнате? А может, она не спит? Может, её мозг перешивали столько раз, что она утратила эту ценную для человечества способность? — Пятнадцатый этаж, по коридору до конца, — Наташа разжимает Ванде пальцы, вкладывая в ладонь карту, гладит секунду и отпускает, — там теплый паркет и одеяло. В комоде новое постельное, если нужно, и пара вещей да полотенец. Там еще патроны... Может, даже оружие, я не помню... Просто не трогай, вдруг заряжено... — Твоя комната? — Ванда смотрит пристально, как только ведьмы умеют. — А ты... Ты где сама-то? Она моргает и тут же жалеет об этом. Наташа уже уходит, в свободной домашней одежде, ничего необычного, если только не читать её досье. Тут все так ходят в свободное от работы время. Ванда сама в каком-то свитере с плеча Тора, не иначе... Стив, читающий газету, подмигивает ей слишком наигранно. — Повезло тебе, Ванда... У неё у одной во всей башне пуховое одеяло... Доставщик тащил это чудовище через весь штат... Ванда рада. Кондиционер выдает тепло, как вечные часы. Одеяло греет не хуже печи... Но на душе холодно. Она смотрит на кровать в последний раз, прежде чем закрыть дверь за собой. Ночью в башне темно и холодно... В коридоре горит свет, но только в центральном, там, где синим сияют кнопки лифтов... Кухня на седьмом этаже, большая и пустая... Там никогда никого нет. Готовить никто не любит, да и некогда. Так, просто для вида. Иногда там можно обнаружить Пеппер, когда она быстро греет что-то для Тони. Старк сделал что-то грандиозное, но лампочки вкручены бездушными руками... Ванде холодно от мыслей, а не от кафельных полов. Лифт опускает её до седьмого за минуту, чтобы выпустить из тесных объятий в ромбовидную кухню с двумя холодильниками и барной стойкой между гарнитуром и общим столом. Свет зажигается автоматически, стоит ступить на краешек плитки и переступить порог. Свет обжигает золотом рыжие волосы. Почему он не горел, хотя Наташа была на кухне? Ванда замирает, напуганная этим фактом. На миг ей думается, что показалось, и Романофф здесь нет... Но та сидит с чашкой в руках... Мраморная, словно статуя... Спящая, но с открытыми глазами... — Свет тебя не замечает, или лампы Старка на Вдов не реагируют? — Ванда прислоняется к косяку. Наташа хмыкает, отпивая кофе. — Я паук, который плетет паутину и передвигается по воздуху... — хрипло шепчет Вдова. Ванда слабо улыбается, проходя в помещение, но не решается сесть за стол и стоит неприкаянно. — Эта должность уже занята... Питер не отдаст тебе любимый латекс... У Наташи свет играет в волосах, рыжих, как огонь. — У меня свой есть... Ванда почти смеется, решая сесть на соседний стул. Ладони высовывает из рукавов, оголяя маленькие царапины и черный лак, слезший наполовину. Кольца слабо мерцают в кухонном свете подвесных и встроенных в стены и потолок ламп. У Наташи в чашке дымится еще горячий кофе. Вдова выдыхает устало. — Почему не спишь? — смотрит на Ванду из-под ресниц, словно боится сгореть, как мотылек в огне. — Я часто вижу, как ты ночами сидишь у окна... А днем спишь всего полчаса... Может, жарко? Можно убрать это дурацкое пуховое одеяло... Ванда качает головой. Она обожает этот теплый айсберг в Наташиной кровати. Она любит перебирать свитера в комоде, щелкая застежками маленьких сережек для ушного пирсинга, которые Вдова не меняет уже месяц. Ей нравится, что под кроватью в коробке лежат детали от разного оружия и тут же крем для тела с ароматом кофе... Ванда без ума от бальзамов для губ: большинство просто заживляющие, но есть и с легким алым оттенком. На верху шкафа аптечка с хирургической иглой и нитью... На подоконнике кактус, который умер бы, если б Ванда не пересадила его в контейнер из-под бумаг. — У меня хотя бы есть, где спать, — смотрит на Наташу, пытаясь отыскать в глазах похожую боль. — А вот где спишь ты, если отдала мне свою комнату? Ты ведь здесь не живешь, да? Скажи... Наташа делает глоток, словно не кофе пьет, а алкоголь. — Я в домашних штанах и свитере... Ты действительно считаешь, что я покидаю Башню? — она криво улыбается. — Я привыкла спать по полчаса каждые тринадцать часов... Знаешь, не для того я отдала тебе самую теплую комнату в этом холодном здании, чтобы ты разгуливала по нему босыми ногами... Завтра должны привезти ковер. Носки в шкафу на полке, если ты слепая... Наташа встает, пугаясь своих слов. Видно, что не хотела показаться настойчивой или нужной. Выливает половину кофе в раковину. Ступает по кафелю действительно бесшумно и невесомо, словно обходит нити сигнализаций, но замирает у выхода, окликаемая ведьмой. — Прости... — Наташа оборачивается на испуганный голос Ванды. — Это не должно было меня волновать... Просто, мне тоже не спится, и я совсем-совсем не знаю, как бороться со всем этим... Твоя комната и правда пять звезд по сравнению с камерой в экспериментальной лаборатории: там всегда было холодно, нам выдавали льняные кофты и штаны, чтобы те усиливали действие ошейников... Моя магия там — ломала всё, кроме прутьев камеры... Это всё равно что, если бы тебя посадили в клетку с твоим врагом, но, кроме как показывать приёмы рукопашной, ты не имела бы возможности дотронуться до противника... Наташа смотрит на Ванду целую минуту, замечая искусанные губы и белые ноги. Волосы ведьмы слегка вьются на конце, собранные в небрежный хвост с кучей торчащих локонов. — Зачем ты всё это говоришь? — Наташа подходит к Ванде на расстояние вытянутой руки. — Ванда, милая... Если чего-то хочешь, попроси. Сейчас же на тебе нет ошейника, и не будет, пока я здесь, но... я могу уйти. Тот, кого ты так ненавидишь, мёртв. Альтрон мёртв. Гидры нет. Пьетро призрак, как и многие, кого мы любили. Жалость — чувство для детей, Ванда. Ты же большая девочка, я же видела твою силу и крошки зданий, я видела твою тьму и злость... Хочешь, чтобы тебя пожалели, как маленькую? Ванда, зачем пришла? У Ванды ресницы дрожат. Алые слезы реками стоят в глазах. В Наташе в миг проскальзывает алое отражение брата. Она жмется к спинке стула. — Не уходи... Они все уходят: из-за моей магии или от неё... Они ставят ошейники и датчики, потому что не хотят со мной разговаривать... Они боятся меня разозлить... — Ванда закатывает рукава свитера до локтя, обнажая покрасневшую из-за тонких проводов кожу. Маленькие точки-датчики считывают температуру, отправляя данные каждые пять секунд. Пиявками сосут тонкую кожу. — Какие-то врачи сегодня брали кровь два раза, а потом еще четыре, и они чешутся... Мне стыдно попросить прекратить, ведь мне только начали доверять! Я из-за них не сплю... Вчера в твою комнату вошел лаборант — он думал, я ломаю что-то, потому что данные показали учащенный пульс, а мне просто снился кошмар... Наташа смотрит, как Ванда ломается, уже не контролируя каменное лицо. Она нежно касается теплых алых щек, ловя прозрачно-красную влагу. Ванду ломали. И поэтому она ломала в ответ: людей, здания и взрослые правила. — В мою комнату? Даже не постучали? Они бессмертные? — у Наташи голос ласковый, не то, что две минуты назад. — Я дверь не закрываю... Думаю, вдруг ты захочешь войти... Это же не моя комната... Ванда льнет к теплой руке. Хочется злиться за слабость. Она может стереть Наташу в порошок, только руку вскинь... Но боится почему-то... Боится всего, что касается бывшей шпионки... — Я ковер заказала, черный... пушистый... Еще телевизор... Может, тебе понравится... — Наташа опускается на корточки, сжимая ладони на белых коленях ведьмы. — Ванда, в Башне есть только два правила: первое — если Наташа Романофф хочет черный кофе, его запасы не иссякнут даже перед концом света, и второе — если в её комнате кто-то находится, то его нельзя обижать ни при каких условиях, а пересекать эту территорию без разрешения позволено только Гусе... Ванда улыбается, забывая о боли выше запястий. — Гуся? Кто это? Наташа улыбается в ответ. — Инопланетный кот Капитана Марвел... Он всеяден, и его нельзя не впускать... Наташа рвет с силой датчики, отчего Ванда удивленно выдыхает. Кожа красная, но так легко... Так легко... Словно пуховое одеяло... — Завтра покажешь, кто это, — она скручивает провод в запутанный клубок, — на тебя нацепил... Посмотрим, как он будет ходить с датчиками в самой заднице! Ткнешь в каждого, кто входил без стука... Забыли, мрази, кажется, как я выгляжу! Ванда поддается вперед, как ребенок, которого забыли в углу, куда поставили за что-то, обнимает за шею. Руки чешутся, горят... Но она ощущает волну свободы... — Ненавижу жалеть детей, — бурчит Наташа едва слышно, теряясь ладонями в чужих волосах.