Качественные и некачественные

      До Кёнсу всем своим сердцем ненавидел больницу, в которой его кормили таблетками, зачитывали законы, будто проводя над ним своеобразный экзорцизм. Всё было цветным, а потом он чудесным образом излечился: ему стали противны все линии углём на бумаге, которые он делал, ненавистно масло, которым он рисовал, все кисточки он самостоятельно сжёг, зарабатывая одобрение врачей. Он знал, что теперь ни разу не вдохновится, если, конечно же, она не появится перед ним вновь.       Он боялся её: именно она заставила его увидеть в брызгах краски что-то большее, чем отвратительную мазню, она научила его рисовать, видеть прекрасное, и Кёнсу сам не понял, когда перестал бояться, стал показывать свой восторг, восхищение, когда Юна читала стихотворения собственного сочинения, посвящённые ему, всему миру и времени, в котором они жили, — критика власти, методов правительства и того, что некачественные когда-нибудь займут престол.       «Ты великолепна, — шептал тогда парень, испытывая ломку — он хотел нарисовать её портрет, чтобы он передал все её восхитительные черты лица, и он сделал это, только немногим позже. — Если бы нам удалось родиться в другом мире, то мы точно были бы счастливы».       Заселяясь в свою квартиру, что находилась под самой крышей, Кёнсу в сотый раз оглянул её: всё белое, красивое, без чего он буквально теперь жить не может. Спокойствие окутало всё тело, он присел на кровать и закрыл глаза; перед ними не играли разноцветные всполохи, как тогда, и он по-настоящему обрадовался, что его сейчас никто не трогает. Согласно закону о реабилитации некачественных, До имел право получать деньги от государства, не работать три месяца и при женитьбе вставал на очередь за квартирой, дабы потом обосноваться там со своей женой.       — Кёнсу? — знакомый голос прорезал пространство, и молодой человек вздрогнул, открывая глаза и глядя на небольшую фигуру, что сидела на подоконнике.       Это была она — Ким Юна, в своём тёмном комбинезоне, с распущенной копной тёмных, почти чёрных волос; её лицо выражало безграничное волнение, любопытство и чуточку страха. Да, она увидела серую радужку его глаз, говорящую о том, что её возлюбленный — качественный, потому осторожничала, не решаясь двинуться дальше, к нему.       — Уходи, — это были практически первые слова, которые сказал До после выхода из больницы. Он мгновенно ощерился, как щенок, но не сделал ни единого движения по направлению к девушке, которая, честно признаться, до сих пор вызывала в нём что-то.       — Почему, Кёнсу? — в её голосе была боль, ноги коснулись пола, невидимо оставляя там свои следы, и парень напрягся, не желая, чтобы она подходила к нему ближе. Это банально опасно, ведь он может в любую минуту сорваться либо на неё, либо к телефону, дабы через секунду задержать нерадивую некачественную и подвергнуть её той же пытке, которую над ним проводили в больнице. — Я не хочу уходить от тебя, ведь ты вернулся. И ты вернулся ко мне, прошу, любимый, не отрицай этого, ты мне важен.       «Любимый» резануло по ушам, «ты мне важен» ударило по голове, и До задохнулся: на кой чёрт нужны эти чувства, зачем вообще люди говорят друг другу такие высокопарные слова, из-за которых хочется жить, а не просто существовать? Даже в официальных декретах сказано, что правительство обеспечивает существование людей, но никак не их бренную жизнь, которая и яйца выеденного не стоит. Голову заполнила дробящая боль, жгущая изнутри, от неё хотелось избавиться, но таблеток не было в аптечке.       — Какой я тебе любимый, некачественная? — Кёнсу встал с кровати, становясь на голову выше девушки, что внезапно сжалась и приготовилась к удару — она уже привыкла, что если люди нависают, то хотят совершить что-то ужасное. — Пошла вон отсюда, пока я не вызвал врачей.       Он помнил до сих пор, как за ним пришли доктора с красными нашивками на плечах: парень тогда был в порыве вдохновения, дорисовывал портрет Юны, которая удалилась десятью минутами раньше. При нём и сожгли небольшую импровизированную мастерскую, и До со слезами на глазах наблюдал за тем, как умирает его маленький мир, как пузырятся краски, как по помещению и улице плывёт запах жжённого пластика. Врачи не слышали крика Юны, что вернулась, не знали, что она после пожара искала в пепле хоть что-то, что напоминало бы о её погибшем, как она думала, возлюбленном, и нашла лишь его кулон, в котором хранилась маленькая копия её портрета.       Сейчас она протягивала ему этот кулон в виде небольшого солнца с длинной цепочкой дрожащими руками, несмотря на все угрозы, которые Кёнсу притворил бы в жизнь.       — Я тебя не боюсь, — сказала она голосом, в котором явственно угадывались слёзы и знание, что если он ей не поверит, то просто исполнит свою угрозу. — И ты сам прислушайся к себе — ты меня до сих пор любишь.       Юна не объявлялась несколько дней, и это было немного странно и волнительно, и в те моменты Кёнсу держал кулон с цепочкой под подушкой, боясь к нему прикоснуться и будто бы осквернить свои руки. Да, во сне он сжимал его, но под утро разжимал в страхе быть пойманным. Когда он немного обжился, то смог перебороть себя и вытащить небольшой подарок из глубины своей постели.       Он проводил пальцами по знакомым линиям, а потом нажал на небольшую кнопку, что запускала механизм, и вскоре послышалась тихая и нежная мелодия, коей молодой человек сначала испугался. Потом, раскрыв глаза, он уставился на небольшой портрет Юны, пропитанный такими оттенками и линиями молодости, что его сердце практически раздробилось надвое.       Именно в тот момент, когда он понял, что эта картинка, как и сама девушка, прекрасна, он и пропал для всех с нового поля качественных. Он не полностью вылечился, тот препарат, что ему кололи, был не совершенным, да и в каждом человеке, даже закоренелом политике, чтящем традиции, была тяга к прекрасному, к искусству, к вдохновению.       Кёнсу убежал в туалет, складываясь перед унитазом; его вытошнило завтраком, после которого у него не было ни крошки во рту, и даже отсюда он слышал нежную переливчатую мелодию. Он не мог теперь от всего этого избавиться, сделать вид, что ничего не произошло, ведь понял, что теперь он преступник, не тот человек, который вообще должен существовать.       Встав после этого у окна, До долго не мог успокоиться, закрыв кулон и спрятав его с цепочкой у себя на груди. И пока радужка его глаз переставала быть серой, как у всех качественных, у его некачественной возлюбленной она под воздействием препаратов теряла свой карий отлив.