Первый стратилат

— Саша не успеет достать путёвки так скоро, как ты просил. Говорит, слишком много инстанций обойти надо. Даже с его связями это займёт месяц. Мне жаль. Они с Валерой сидели на лавочке в парке, и Вероника Генриховна меланхолично объедала по краям хрустящий вафельный стаканчик пломбира. Молочные капли медленно стекали на асфальт, а Валера, оставаясь на расстоянии вытянутой руки от вожатой, ловил себя на мысли о том, как сильно хочется отстраниться ещё дальше. Или вообще сбежать. Все чувства словно обострились. Он чуял множество оттенков аромата ванили в мороженом, сотни различных нюансов в запахе свежей травы и цветов, растущих на ближайшей клумбе, и против такого он ничуть не возражал. Беспокоило другое. Неким внутренним нюхом, появившимся у него сравнительно недавно, Валера обонял резкий, неприятный запах чего-то гниющего, разлагающегося… Источник этого запаха не вызывал сомнений. Валера знал, что Вероника Генриховна желает ему добра, и невежливо вот так явно демонстрировать отвращение, но ничего не мог с собой поделать. — Тебе неприятно? — заметив, что Лагунов отодвигается всё дальше к самому краю лавки, рискуя свалиться, спросила Вероника Генриховна и добавила, не дождавшись ответа. — Увы, Валера. Терпеть меня придётся ещё и в Индии. Я обязана поехать с вами, ведь без меня Плоткин не сделает всего, что нужно. Рядом с тобой непременно должен быть взрослый, знающий об истинной цели поездки, а Саше рассказывать правду нельзя. Он всё начисто забыл и не поверит. Сочтёт меня сумасшедшей, если я заикнусь о прошлом. Впрочем, это к лучшему, что он забыл. Я совершенно не хочу, чтобы память к нему возвращалась. Валерка поспешно кивнул. Он сейчас готов был согласиться с любым её утверждением. Мутило всё сильнее. Он еле сдерживался, чтобы не убежать в кусты. — Я не виновата в происходящем, ты же понимаешь. Лагунов позеленел, но ещё держался. — Как ты общаешься с Хлоповым? — Вероника Генриховна вдруг неожиданно зашвырнула остатки подтаявшего мороженого в стоящую рядом урну. — Он такой, как я! От его присутствия тебе не плохо? Валера не выдержал и вскочил с лавки, отбежав на несколько шагов. Продышался. Стало легче. «Хоть не вывернуло, и то хорошо», — невольно подумалось ему. Вероника Генриховна продолжала сидеть на месте, подперев подбородок рукой, и смотрела на него с печальным интересом. Потом встала, закинув тонкий ремешок модной белой сумочки на плечо. — Я знаю, каково это — чувствовать запах мертвечины от того, кто на самом деле живее, чем ты сам. Бабу Нюру я так же ощущала. Ладно, до встречи! Звони. Она повернулась к нему спиной и зацокала каблучками по тротуару, удаляясь. А Валера стоял и смотрел ей вслед и дышал ароматом травы и цветов с ближайшей клумбы. *** В читальном зале за четверть часа до закрытия почти никого не осталось. Все сдали литературу и разошлись. Валера остановился возле Балы, раскладывавшего книги, газеты и журналы по стопкам, и внимательно глядел на библиотекаря, ожидая, что тот скажет, услышав от него последние новости. — Плохо, — Бала покачал головой. — Я рассчитывал, что ты доберёшься до Бомбея раньше, чем наступит полнолуние. — И что будет теперь? — Валера напряжённо сглотнул. — Я наброшусь на кого-то? Бала поправил очки: — А желаешь ли ты этого прямо сейчас? — Разумеется, нет! — возмутился Валера. — Как вы могли подумать?! — Значит, и в полнолуние станешь сопротивляться. Имей в виду, твоя новая природа будет вынуждать тебя пойти против твоих принципов ненасилия. Это похоже, — Бала мучительно подбирал слова, — на зуд от укуса насекомого, только во сто крат сильнее. Зудеть будет всё тело снаружи и внутри — ужасно, невыносимо! Через одно или несколько полнолуний к этому зуду присоединится чувство голода, как будто ты не ел годами. Потом будет уже казаться, что ты не ел всю жизнь. И в какой-то миг возникнет влечение, словно к любимой, желанной девушке… Оно будет сильнее зуда и голода. Обычно на этом моменте ломаются самые стойкие. Такое невозможно выдержать даже с магическими оберегами. Впрочем, — Бала одёрнул себя, — ты ещё слишком юн, последнего ощущения тебе не понять. — Почему? — деловито возразил Валера. — Хорошо понимаю. Мне нравилась девочка в «Буревестнике». Её звали Анастасийка. Я хотел с ней дружить, и это было сильное чувство, но… — он помрачнел. — Всё закончилось из-за Иеронова. Больше я её не увижу. Бала устыдился своего необдуманного рассказа. Разве можно говорить с таким юным мальчиком о страсти? Нет, недопустимо. Хорошо, что Валера ничего не понял. — Я просто хотел предупредить: тебе будет сложно вынести происходящее даже с амулетами, которые, несомненно, я дам, чтобы ты пережил эту ночь. — И я не умру? — напрягся Валера. — Нет, — Бала ободряюще улыбнулся. — Брат Серпа Иваныча погиб в тюрьме, когда его от всех изолировали, — поделился Лагунов. — Нам с Горь-Санычем баба Нюра рассказала. — Тебе такое не грозит. Умирают познавшие вкус крови. Если стратилат не успел никого обратить, он сам не умрёт. Ты пока ещё человек, как прежде. Ты не позволяешь твари внутри тебя проснуться. Между вами идёт борьба, и пока ты борешься, ты остаёшься собой. — Я подозревал это, но не был уверен, — с облегчением выдохнул Валера. — Спасибо, что сказали. Я так боялся, что уже перестал быть человеком! Значит, пока я не причинил никому зла, есть надежда? — Да, но будет нелегко, — заметил Бала. — Ты можешь даже превратиться ненадолго в чудовище под влиянием фазы луны, пробуждающей силу стратилата, но главное, чтобы ты, превратившись, не успел никому причинить вред. Как только ты хоть одного человека обратишь, то и сам от судьбы своей никуда не денешься. И поездка в Индию тебя не спасёт. Так что надо выдержать это испытание. Он порылся в ящике стола и протянул Валере несколько нехитрых поделок: плоские деревянные медальоны — круглые, прямоугольные, изукрашенные символами, значения которых Валера не понимал. — Это обереги. Держи их при себе. Они притупят болезненные ощущения и агрессию, — посоветовал Бала. — Но это всё игрушки, тонкие волоски меж магнитов, а самое главное — здесь. Он достал из потайного ящичка крупный амулет на длинном шнурке. Металлическая вязь непонятных символов высверкнула, будто яркая падающая звезда, перед лицом Валеры. Он невольно отшатнулся. Резало глаза, кружилась голова, сдавливало грудь. Мальчик задыхался. — Что это? — прохрипел он, согнувшись пополам. Бала быстро убрал амулет. — Ага, — удовлетворённо пробормотал он. — Верно учитель говорил, что стратилаты именно этот рунический став* на дух не переносят. Лучше православного креста защищает! Скажи своему другу, чтобы пришёл и взял у меня этот амулет, потому что ты даже смотреть на него не способен, не то что коснуться. Вечером за три часа до наступления полнолуния пусть твой товарищ очертит мелом круг возле твоей постели. Чертить надо аккуратно, следя внимательно, чтобы линия не прерывалась даже на миллиметр. Это важно! Всё пространство за пределами круга необходимо окропить святой водой. Затем твой друг должен надеть на себя амулет и не спать до утра. Придётся подежурить, ничего не поделаешь! Как только святая вода на полу будет высыхать, надо брызгать снова и снова. Столько, сколько необходимо. Воды дам хоть ведро. Главное, чтобы ты не выбрался из круга. Валера кивнул. — Я скажу. Хлопов придёт за амулетом, — но он по-прежнему мялся на месте и не уходил. — Что-то ещё? — вскинул голову Бала. — Да, — Валера не был уверен, стоит ли спрашивать, но не выдержал. — Как такое может быть, что я чувствую отвращение к одному бывшему пиявцу, но не ощущаю ничего подобного к другому такому же? Бала недоумённо посмотрел на Валеру: — И к кому же ты не чувствуешь отвращения? — К Хлопову. А вот из-за присутствия рядом Вероники Генриховны меня едва не вывернуло сегодня! Было очень неловко. Она ведь хорошая и хочет помочь. Я не понимаю, почему такое происходит. Они оба были пиявцами и оба пережили хозяина. В чём тогда разница между ними? Рука Балы дрогнула, но он тут же успокоился. — Вероятно, дело в привычке, — осторожно предположил он, стараясь, чтобы голос не выдал его. — Вы с Лёвой много времени проводите вместе и доверяете один другому. Возможно, ты просто не замечаешь собственной неприязни. А с Вероникой Генриховной вы общаетесь редко. Мне кажется, в этом причина. Валера задумался. Он до сих пор не знал, можно ли причислить Лёву к категории друзей, а уже тем более — близких. Кроме того, он интуитивно чувствовал в ответе Балы недосказанность. — По-моему, вы сами об этом ничего не знаете, — заключил он с усмешкой и громче прибавил. — До свидания! — До свидания! — быстро откликнулся Бала, выдохнув с облегчением. Валера не стал копаться и задавать ещё вопросы, и это к лучшему. Бала — наблюдатель, а не психолог. Ему огромных трудов стоило бы беседовать с мальчиком на такие опасные темы, подобные путешествию по кромке льда, когда того гляди оступишься и провалишься в тёмную воду. *** — Наставник, сегодня Валера приходил, — лампа под абажуром тускло освещала тесную комнатку, выхватывая из непроглядной темноты две мужские фигуры, склонившиеся над древним пергаментом. — Я помог ему амулетами, а он вдруг спросил, почему не чувствует отвращения к Хлопову, хотя другой бывший пиявец, как и положено, вызывает у него отторжение. Я решил: пусть сам разберётся. Или пусть его друг отважится на откровенную беседу, ведь рано или поздно это случится. Когда он спрашивал, мне показалось, я не имею права влезать куда не следует, а теперь сомневаюсь. Скажите, я верно поступил, не дав ему даже намёка? — Правильно, — подтвердил учитель. — Валере сейчас не нужно знать о том, что может напугать его. Пусть всё идёт своим чередом. Он поймёт однажды. В нужное время. — Но причина такого явления всегда одна? — заинтересованно уточнил Бала. — Та, о которой вы мне говорили? И других не бывает? — Всё верно, — тихо улыбнулся наставник. — Иных причин и быть не может. *** Круг очерчен и проверен столько раз, что глаза болят от натуги. Святой воды на пол и окружающие предметы вылито не меньше полбутылки. Хорошо бы Валеркины родители не вошли, а то всыплют ему по первое число. И будут по-своему правы! Откуда им знать, что Лёва защищает их сына, а не пытается устроить потоп в спальне? — Я не усну, — говорит Лёва, садясь на раскладушку. — И я, — откликается Валерка, и Лёве кажется, что глаза друга начинают светиться. Хлопов вздрагивает, смаргивает, и зловещее свечение пропадает. — На оконную раму плесни, — просит Валера. — Вдруг меня угораздит туда вылезти, чтобы на прохожих наброситься? — Ты же в круге, — напоминает Лёва. — Не выберешься. — А вдруг? — На этот случай здесь я, — усмехается Лёва. — Не выпущу никуда, особенно в окно. Кажется, что он не страшится. А Валере жутко до чёртиков, и он ловит себя на невероятной мысли: это страх за безопасность Хлопова. Ещё не хватало! Он ему кто, отец родной или брат? — Не молчи. Говори, — нервно просит Валера, чтобы нарушить воцарившуюся тишину. — О чём? Лёва не любитель болтать. Он всегда говорит мало и по существу. Валера тоже не любит трепаться, но сейчас полная тишина для него ещё невыносимее. — Да что хочешь. Пересказывай любимые фильмы, книги, хоть таблицу умножения повторяй. Тишина давит. Я не могу её терпеть, — он тихо стонет, чувствуя, что вот-вот начнётся. Противный зуд разливается по всему телу, и обереги Балы что-то не очень помогают. Невидимая сила выкручивает суставы, по коже бежит горячая дрожь, изнутри поднимается нечто неодолимое, мощное, готовое порвать его в клочья, если он не будет слушаться, если посмеет проявить свою волю. «Нет! — мысленно твердит Валера. — Уходи! Убирайся!» Гулкий шум нарастает. Из ниоткуда наползает густое красное марево, из глубины которого доносится голос Хлопова, бодро повторяющего таблицу умножения, словно магическое заклинание изгнания. Валера чувствует, как в нём поднимается раздражение, гнев, ярость. Его выгоняют? Но он не уйдёт. Валера поднимается на ноги. Так близко от него — желанный раб, вкусная жертва. Хочется наброситься, вонзить язык-иглу в это живое тело, подчинить мальчишку своей воле. «Он сам этого хочет. Он сам пришёл, — стучит в висках. — Обрати его!» — Пятью шесть — тридцать, — выдаёт Хлопов, чувствуя невольный спазм в желудке, потому что прямо на его глазах Валера выпрямляется в полный рост, стоя на собственной кровати, и его тень, отбрасываемая на стены восходящей из-за горизонта луной, становится жуткой, раздувшейся. Глаза Валеры выглядят нечеловеческими, наполняясь малиновым свечением. — Убери барьер, — вырывается низкий рык из его горла, и Лёва цепенеет. Это больше не Валера. Его устами говорит опасная тварь. Лёва сглатывает горькую слюну, борясь с желанием зажмуриться, и вместо ответа спокойно произносит: — Пятью семь — тридцать пять. Да и что тут ещё скажешь, кроме этого? Не SOS же кричать посреди ночи? — Сними барьер, ничтожество! — глухо рычит монстр, и пижама, в которую одет Валерка, вдруг превращается в лоскуты, разорванная вспухшими буграми неестественно вздувшихся мышц. Длинные когти вырастают из лунок ногтей. — Пятью восемь — сорок, — Лёва не сдаётся и вытаскивает амулет из-за пазухи, заставив его блеснуть в свете луны. Стратилат усаживается на постель, и сходство фигуры с огромным, безобразным оборотнем из фильмов ужасов ввергает Хлопова в панику. Лёва больше не видит перед собой мальчика с чистыми голубыми глазами. На него скалится животное. Нет, того хуже — чудовище из кошмаров. Оно сверлит Лёву откровенно ненавидящим взглядом. — Пятью девять — сорок пять, — язык отказывается повиноваться, но Хлопов заставляет себя говорить, а потом вдруг словно по наитию прерывает себя и начинает рассказывать другое. То, о чём его не просили. — Ты борись, Валер. Ты там внутри всё ещё такой, как прежде. Я верю в тебя! И у меня так же было, только я, дурак, не боролся. Считал, что стать рабом и подчинять других — это счастье. Ведь хорошо, когда все — часть тебя. Никто не сопротивляется, не возражает, не ссорится с тобой. Словно один организм! Если бы весь мир стал подчиняться одному стратилату, войны исчезли бы. Полное единение. Я просто хотел, чтобы все стали счастливы, как я. Но потом я увидел, что ты не хочешь присоединиться к нам, и что-то надломилось во мне. Гораздо раньше, чем ты избавил меня от власти Иеронова, я начал задумываться: возможно, быть пиявцем и превратить всех в безропотную, послушную массу — это вовсе не счастье. Возможно, меня обманули? Раб не может быть другом. А я хотел быть твоим другом, Валер! Наверное, даже сильнее, чем играть в футбол… А ты бегал от меня, защищался, ненавидел, боялся. Укусить тебя было бы так просто… Но я бы получил раба. А я хотел друга! Сейчас наверное я должен делать то же самое — бояться, ненавидеть, защищаться, но я не хочу ни того, ни другого, ни третьего. Стратилат вдруг болезненно сморщился и издал жалобный стон. — Амулет причиняет тебе боль? Сейчас, погоди, — и Хлопов запихал талисман Балы обратно под пижаму. — Вот и всё. Он там, но ты его не видишь. Я бы убрал совсем, но мне надо твоих родителей защитить. Ты ж не простишь меня утром, если я этого не сделаю! Монстр утробно рыкнул, разевая пасть. Длинный тонкий язык со звёздочкой на кончике высунулся оттуда, дотянулся до границы, очерченной кругом, и замер. Лёва смотрел на изменившегося Валерку глаза в глаза. — И я был таким же, когда пытался влезть в твой «домик»? — неожиданно вдруг спросил он у друга. — Я тоже выглядел, как чудовище из кошмаров, да, Валер? Ответа не последовало. Рычания тоже. Только клацнули зубы. Язык-звëздочка убрался. — Вот мы и поменялись ролями, — слабо улыбнулся Лёва. — Теперь я дежурю и не сплю, а ты пытаешься подобраться ко мне. Хлопов говорил что-то ещё — ободряющее, утешительное, но это всё не имело значения. Изменивший облик Валера сидел в одной позе и не шевелился. Ночь тянулась невыносимо медленно, и когда луна наконец убралась, и забрезжил рассвет, Лёва вдруг увидел, как зверская рожа пропадает, бугристые страшные мышцы уменьшаются, превращаясь в контуры тела подростка. Глаза Валеры погасли, закатились, и он беспомощно завалился набок. Лёве показалось, что он не дышит. Бросившись к постели, Лёва перемахнул линию круга, отбросив в сторону амулет, склонился над Валерой, теребя того и испуганно повторяя: — Очнись, давай! Ну, очнись! Мы выдержали. Мы молодцы… Ничего не происходило. Бледный и холодный Валера лежал, не подавая признаков жизни. Судорожно припоминая, как делается экстренная реанимация, Лёва склонился над товарищем, пытаясь сделать дыхание рот в рот, но внезапно в его грудь упëрся твёрдый кулак Лагунова. — Ты что творишь, Хлопов? — глухо спросил очнувшийся Валера. — Слезь с меня немедленно, или я решу, что ты законченный придурок. И вообще… Куда ты дел мою пижаму? Почему я совершенно голый? Внезапно осознав этот смущающий факт и почувствовав, как лицо заливает краска, Хлопов пробормотал, сползая с кровати: — Сам и порвал, когда превращался в бабайку. Я-то при чём? — и быстро вернулся на свою раскладушку, бубня что-то про отсутствие благодарности. — Я превращался? — заинтересовался Валера. — И нападал? — Нет, не нападал, — буркнул Лёва. — Но выглядел жутко. — Так же мерзко, как Иеронов? — Нет, старик намного гаже был. Наверное, потому что он старый? — предположил Лёва и добавил. — Молодые стратилаты симпатичнее, факт. — Спасибо, утешил! Найдя в шкафу майку и трусы, Валера переоделся и юркнул под одеяло. Для него вся ночь сейчас представлялась совсем короткой, словно пролетела за одну минуту, будто время перемотали киноплёнкой. — Хорошо, что всё закончилось. Есть шансы выспаться, — заметил он. — Спокойной ночи, Хлопов. И спасибо, что не дал мне вырваться к родителям! — Угу, пожалуйста, — Лёва всё ещё сидел на раскладушке с красными щеками, вспоминал очнувшегося голого Валерку, уставившегося на него возмущённо и испуганно, и понимал, что уснуть теперь точно не сумеет.