Китайские яблоки

Хуа Бинань развязал Вервие Бессмертных и с некоторым сожалением снял повязку с глаз Чу Ваньнина. Повязка открыла стреловидные брови, словно нарисованные тушью, и прищуренные миндалевидные глаза. Теперь лицо Чу Ваньнина было совершенно законченным, и оно находилось так близко. Так близко. — Приветствую Учителя, — опустил глаза Хуа Бинань. Чу Ваньнин выглядел очень слабым, но все еще злым. То есть почти как обычно. — Жаль, что ты тогда не умер, — сказал Чу Ваньнин. Это было очень жестоко. Да, Бинаню в роли Ши Мэя пришлось разыграть свою смерть. И ответственность за это понес Чу Ваньнин. И кару тоже понес, потому что сучья псина это псина; она кусает, едва у нее отняли кость. Но в глубине души Бинань надеялся, что для его Учителя живой ученик будет приятной неожиданностью. Ведь это полностью снимало с Чу Ваньнина вину. Для любого учителя хорошо, если его ученики живы. В целом, было бы неплохо, если бы он просто промолчал. Такой бестактный. Такой прямой. …Обижен на Цветок, который превратил его Мо Жаня в монстра. Обижен за смерть людей, которые на деле не имеют к нему никакого отношения. Или на то, что десять лет обслуживал своего темного Господина в качестве наложницы. Как иронична жизнь. Но ход времени уже не повернуть. Хуа Бинань выиграл. Он собрал руками своего Черного Цветка армию мертвых, он почти закончил мост к царству Демонов. Вышло даже неплохо — нет смысла сохранять носителю Цветка жизнь. Он будет последней, самой существенной и ценной жертвой. И Чу Ваньнин в итоге достался Бинаню незапятнанным тьмой, без малейшего искажения. Почти таким же, как в тот дождливый день, когда Учитель впервые взял его за руку. — Интересно, сколько всего Учителю уже известно? — расположился на его груди Бинань, положив подбородок на сложенные ладони. — Ты подонок, — исчерпывающе ответил Чу Ваньнин. — Разве?.. — прищурился Бинань. — Мне кажется, уважаемый наставник совсем меня не знает. И не понимает, что говорит. — Тут нечего понимать, — отозвался Чу Ваньнин. — Твой цветок Восьми страданий превратил добрую душу в скопище зла, стер ее самые чистые мысли и раздул ненависть в тысячу раз. Что удивляться, что такая душа не знала жалости и обрушила Небо на Землю. И ты еще смел спросить, что хорошего в Мо Жане. — Да, я не могу понять… — с притворной грустью отозвался Бинань. — Я всего лишь подсадил в его сердце цветок, что освободил его инстинкты. Разве я убил всех этих людей, держал в плену и мучил наставника, разве я сварил свою жену в масле и наступил на мир заклинателей как император?.. Чу Ваньнин смотрел на Бинаня с жалостью, смешанной с презрением. Впрочем, это длилось одно мгновенье. — Да, — ответил он и прикрыл глаза, словно все было сказано. — Прошу прощения?.. Чу Ваньнин, казалось, впал в оцепенение, и Бинань подтянулся на руках к его лицу. Он совершенно не желал говорить о Мо Жане. Сучья псина портила ему жизнь в каждом из двух миров. Он с присущей ему мягкостью коснулся губ Чу Ваньнина — почти целомудренно, обозначая свое намерение, но как бы не ожидая немедленного ответа. В тот же миг руки Чу Ваньнина сомкнулись на его горле. Долго же он делал вид, что не может шевельнуть и пальцем! На губах Бинаня расцвела яркая, обаятельная улыбка. Это было прекрасно. Такой горячий. Из рукава Хуа Бинаня выстрелила золотистая змея и зеркально впилась в шею Чу Ваньнина. Пальцы на горле дрогнули. Чу Ваньнин боролся с болью молча, как он и привык. С его губ совершенно сошла краска, хватка ослабла. Наконец, его руки бессильно упали. Бинань тут же привязал их Вервием Бессмертных к изголовью. Потом оторвал свою змею и, погладив, выпустил на пол. Чу Ваньнин, закрыв глаза, какое-то время рвался из пут, но ужасная слабость разливалась внутри него все сильней. Сейчас его положение казалось ему более унизительным, чем вначале, вначале он был хотя бы полностью одет. — Как приятно видеть такую непреклонность, — распахнул его рубашку Хуа Бинань. — Учитель хочет убить меня во второй раз. — Ши Минцзин, — процедил Чу Ваньнин, обжигая его острым взглядом. — Тебе следует остановиться. — Но учитель уже спал с одним из своих учеников, — пожал плечами Бинань. — Зачем он строит из себя недотрогу?.. Один или два ученика — не слишком большая разница. Чу Ваньнин сильно побледнел, но все еще сверлил Бинаня своими длинными, миндалевидными глазами. — Учитель только что признал меня монстром похуже того, другого, — стал снимать одежду Бинань. — Неужели он думает, что простой окрик меня остановит?.. Или он не верит, что мои способности достаточны?.. — снятые вещи Бинань сворачивал и аккуратно складывал на низкий стол. Медицинская щепетильность так въелась в него, что он ее не замечал. — Старейшина Юйхэн известен как поборник справедливости… Разве справедливо обслужить только одного из своих учеников и игнорировать двух прочих?.. — Четыре, — холодно известил Чу Ваньнин. — В этой жизни у меня было четыре ученика. — Прошу прошения? — снова переспросил Бинань и оглянулся. Похоже, его Учитель полностью собрался с духом. Такой стойкий. Все же сучью псину можно понять. Открытое тело Ваньнина покрывали свежие синяки и багровые пятна. Следы собачьей любви. Понять псину было можно, но простить нельзя. — Моя память интегрирована, а твоя нет, — прикрыл глаза Чу Ваньнин. — В этой жизни у меня было четыре ученика. Юный Ши Мэй знает об этом, а взрослый Хуа Бинань нет. — Учитель готов распространить свои милости и на этого четвертого? — скинул обувь Бинань. — Он мертв, — бесстрастно сказал Чу Ваньнин. — Что ж, тем меньше беспокойства, — Бинань распустил волосы и элегантно сел ближе к изголовью. Он знал, что хорош собой, и потому был совершенно лишен стеснения. Его тело осталось тонким, с мягкими изгибами, без бугрящихся мышц и прочих признаков грубости. От кожи исходил аромат камфорного лавра. — Разумеется, я не стал бы настаивать и на Мэн-Мэне, - уголки губ Бинаня приподнялись в улыбке, - думаю, он до сих пор неловкий девственник… И совершенно неспособен быть деликатным. — Опустив руку на пол, он через миг распрямился. В его пальцах сверкнул нож. — Пусть учитель не волнуется, мои размеры не столь грандиозны, но я ни в чем не уступаю его избраннику. Нельзя сказать, что Чу Ваньнин не понимал, к чему идет, или надеялся на спасение, но слова имели над ним власть — как и над любым человеком. Бинань был отвратителен. Подобно Мо Жаню, он не мог молчать, когда был возбужден, но его гладкие, корректные слова превращали происходящее в нелепую фантасмагорию. Хуа Бинань изящно склонился к запястьям Чу Ваньнина и неспешно разрезал его рукава, выведя надрезы на борта рубахи. Потом одним движением вырвал ткань из-под тела и отбросил на пол. Чу Ваньнин ощутил, что его твердо сжатые губы против воли дрогнули. Вся его глупая, мучительная, бесполезная жизнь, в которой он тщился спасти как можно больше несчастных, в итоге привела лишь к удовлетворению чужой похоти. Возможно, старый монах Хуайцзуй был прав, желая убить его еще в монастыре. Он родился куском дерева, и не знал, из чего сделаны люди. Память длиной в две жизни возвращалась волнами, и каждая волна изменяла смысл пережитых событий, обнажала дно, выбрасывала на поверхность новые подробности, полностью переворачивая привычную картину. Десять лет он провел в плену, желая выкупить жизнь своего последнего ученика — того самого Мэн-Мэна, на котором Бинань не хотел настаивать. Выкуп происходил через постель. Процесс был унизительным, болезненным и часто подневольным, и Ваньнин был виноват, что не может почувствовать радости половой жизни, зажимается и молчит, как герой в пыточной, а не воет от счастья, как примерный любовник. Поэтому его регулярно кормили афродизиаком и трахали даже в отключке. Ваньнин выл и плакал — это было еще хуже, тогда пленитель сыто торжествовал, и Ваньнин был виноват, что потерял достоинство. Когда он отключался, он тоже был виноват, потому что безучастен. А «этот достопоченный» хотел участия. Ваньнин был виноват в том, что не показывает эмоций. Не просит добавки. Не проявляет инициативы. Что сопротивляется слишком сильно или уже не сопротивляется никак. Но тогда винить было некого — он сам пошел на эту сделку, потому что его душа была целостной, а тело — не столь ценный товар. В конце этих десяти лет от его души ничего не осталось, хотя тело приспособилось. Потом он узнал про Цветок и про свою настоящую вину — он был негодным учителем. Он ничего не замечал, не видел перемен, не видел, что на самом деле творят его ученики, кто они и что у них за душой — а ведь их было всего трое. Чем он был так занят, кроме проектирования механизмов и уединения, что упустил живых людей? Чу Ваньнин стал плакать в постели без всяких афродизиаков, от горького сострадания и стыда за свою никчемность. «Этот достопочтенный» думал, что дело в его члене. Его сытая радость разрывала Чу Ваньнину сердце. Сейчас, зная все причины, он тем более не мог винить «этого достопочтенного», который любил его, как умел. Потому что еще раньше, в юности, «этот достопочтенный» закрыл его собой от Цветка Хуа Бинаня. Спас своего непорочного, милосердного Учителя от грязи и омрачения. Принял разрушительный дар в собственное сердце, отдав самое дорогое, что есть на свете — чистоту собственной души. Чу Ваньнин родился куском дерева, и не имел права учить людей. Второй его ученик Наньгун Сы умер в кровавом пруду, едва принес ученические клятвы. Если бы Чу Ваньнин не бросил его, подростка, в ордене Жуфэн, который сам покинул со скандалом — кто знает, как обернулась бы жизнь. Но Чу Ваньнин не понимал природу детского обожания, не придавал ему значения, а себя не умел видеть со стороны. Он не видел в себе ни одной привлекательной стороны, разве что дисциплинированность и выдержку. Он избил ивовой плетью обожающего его Мо Жаня за ветку яблони, потому что ломать деревья дурно. Мо Жань вырос в «этого достопочтенного» и не смог забыть эту плеть. И свое обожание тоже. А ведь был еще Ши Мэй. Нежный, женственный, тихий Ши Мэй, не созданный для битв. Прекрасный, как белый лотос, что растет из грязного ила, но радует Будду. Никогда не доставлявший проблем. Понимать Ши Мэя или тревожиться о нем не было никакой необходимости. И вот его детское обожание сидит перед Чу Ваньнином с холодным разумом практика, с медицинским ножом, веревками и снадобьями. Дурнота накатывала и отступала, голова кружилась. В каждой жизни он принимал послушание и любовь Ши Мэя как должное. Его улыбчивая, пресная, тактичная приязнь без цвета и запаха полностью устраивала Ваньнина, казалась идеальной. Но когда Ши Мэй умирал со сломанными ребрами под кровавым небом — эта приязнь не имела значения. Жизнь человечества ценнее жизни одного ученика. Боли не бывает слишком много, и Ваньнин был готов до смерти нести вину как отвратительный учитель, как наставник, не уберегший вверенную ему жизнь. Он не раскаивался, потому что в тех обстоятельствах он мог поступить лишь так. Чу Ваньнин был свято убежден, что сколько бы раз эта ситуация не повторилась — его решение останется тем же. Однако он ошибался. В этой жизни на месте Ши Мэя оказался Мо Жань — и все изменилось. Только Ши Мэй по-прежнему не имел никакого значения. Он просто затерялся среди криков, огня и гари на снегу, пока спасенные люди бежали прочь от эпицентра. И Чу Ваньнин был благодарен, что не должен переживать о нем. Он никогда не думал, что чувствовал Ши Мэй. Равнодушие к боли людей приводит к тому, что человек становится злодеем. Равнодушие к боли отдельного человека приводит к тому, что происходит сейчас. Он заслужил. — …чная ночь, — донесся мягкий голос. — Я знал, что это вы под алым покрывалом. Он не хотел, чтобы кто-либо еще в том зале крал глазами красоту Учителя. Я знал, что вы не любите его. И приходил убедиться, — тонкие пальцы Бинаня прощупали его пульс. — Я видел, как он брал и брал вас, пока вы были не в себе. Пусть Учитель не тревожится: это не повторится. Чу Ваньнин выплыл из одури. Бинань не оставил на нем одежды, но сохранил веревку. И сейчас нависал над грудью, скрыв его голое тело своим собственным. Бинань смотрел в лицо своего трофея зеленоватыми, нежно сощуренными глазами, и гладил старый шрам над пятым ребром. Слушал, как под шрамом бьется сердце. Чу Ваньнин не знал, что думать — он должен почувствовать признательность?.. За это бессовестное утешение?.. За то, что одна из самых позорных и болезненных сцен в его жизни оказалась подсмотрена кем-то еще? …Он пережил ее заново лишь несколько часов назад, когда прошлое упало на него в пещере Лонсюшань. Омерзение боролось в нем с тоской, отвращение и жалость к Мо Жаню боролись в нем, вынужденное удовольствие той ночи вызывало и привязанность, и отчаяние — он был полностью разбит. Хуа Бинань или Ши Мэй — кто бы он ни был — выбрал самый лучший момент. — Я видел не только, как вы дрожали под ним… — шептал Ши Мэй, — я видел, как вы сопротивляетесь. Вы пробили ему руку шпилькой, потому что он не оставил вам оружия. Вы гнали и гнали его прочь… Я слышал все, что этот скот говорил вам. Единственное, что его интересовало — большой у ли него орган. Он всегда был таким — не мог обуздать себя… Тело Бинаня было пластичным и легким, как тело подростка. Прошло так много лет, Бинань давно не был юношей — он был взрослым мужчиной с упругими мышцами и твердыми костями. Но в сравнении с тяжелым, горячим Мо Жанем Бинань все равно казался почти бесплотным. Словно рядом все еще юный Ши Мэй, который обвил избранное им дерево, как плющ. — Твой орган такой элегантный, — прикрыл глаза Ши Мэй. — Такой пропорциональный… около шести танских цуней…* он никому не сможет причинить боль… Этот ученик две жизни мечтал приласкать его, отдать ему свою невинность… Чу Ваньнин мысленно застонал. У него не было сил сбросить даже столь незначительный вес, и сил слушать это тоже не было. — Прекрати, Ши Мэй! — потемневший взгляд Чу Ваньнина был полон ярости и смущения. За две жизни он так и не выработал глухоты к непристойности. Чувственность любого рода была непристойной, от нее Чу Ваньнина пробивал паралич. — Ты пришел в себя, — привстал Ши Мэй, почтительно целуя его шрам. — Но ты все так же суров, Учитель. — Не смей называть меня так! — скулы Чу Ваньнина снова заострились, глаза метали молнии. Ши Мэй выглядел таким трогательным, но это была ложь. — О, — поднял бровь Ши Мэй. — Разве тебе не нравится спать с учениками?.. Молодые и привязчивые души для тебя слишком чисты?.. Ты предпочитаешь взрослого и грязного Хуа Бинаня? — он ухмыльнулся. — Который успел пожить и набраться кто знает какого опыта? Который тебя похитил и связал, чтобы снять с тебя любую ответственность?.. Чу Ваньнин медленно залился некрасивой, темной краской. Его глаза вспыхнули, но слова протеста так и застряли в горле. — Чу Ваньнин, — со вздохом сказал Бинань. — Ты никогда меня не понимал. Но я, кажется, тебя понял. — Он с улыбкой наклонился над грудью Чу Ваннина и захватил ртом его сосок. Словно разряд электричества пробил тело Чу Ваньнина от крошечной точки в центре соска через пах до пальцев ног, заставив удариться головой об изголовье. Его стопы напряглись и невольно вытянулись, как листья ивы. Это было неожиданное и ни с чем не сравнимое ощущение. После яркого, почти болезненного прострела теплая влага окутала предательское место на груди, мягкий язык посылал вниз волны неги, и едва Чу Ваньнин попытался вывернуться из постыдной ловушки — как острый, сжатый пружиной кончик языка вновь задел сосок так, что свело бедра. Голова Чу Ваньнина опять ударилась об изголовье, откинувшись назад. На миг он застыл в этой судороге. Его длинная шея с выступившим кадыком была так хороша, что Хуа Бинань залюбовался. Вот оно. — Моя змея… — тихо сказал он, ложась на Чу Ваньнина и каждой клеткой чувствуя его наготу. — Я выкормил ее собственной кровью. Теперь я знаю, что ты чувствуешь. И покажу тебе блаженство, которое ты никогда не познал бы с другим. Он прихватил другой сосок, и Чу Ваньнина накрыл ужас. Даже при условии, что Мо Жань порой интересовался этой частью его тела — он никогда не делал ничего похожего. Обычно просто гладил его грудь большими ладонями, сосредоточившись на другом. В любом случае, это была просто кожа; она постоянно контактировала с одеждой, с мыльным корнем во время омовений, с сотней различных раздражителей, даже с боевым оружием. — Что было в яде твоей змеи? — хрипло спросил Чу Ваньнин. — Ты ввел мне стимулятор?.. — Юйхэн, — оторвался Бинань, и перебросил свои длинные волосы через плечо. Его лисье лицо было очень взрослым, почти жестким, но расслабленным. — Это обычная змея, которую применяют в медицине. Ее яд питателен и используется для кормления пациентов, которые долгое время находятся без сознания. Она безвредна и здоровым людям дает только слабость. Иначе яд не усвоится… Я немного улучшил его состав своей кровью… Наставник ведь понимает, кто перед ним?.. Бинань качнул бедрами, прижавшись к паху Чу Ваньнина, медленно оторвался и неспешно повторил. Как лодка на воде. Все это время он смотрел в миндалевидные глаза, в которых отражалось так много всего: смятение, стыд, узнавание, горечь и нечто столь тонкое, чему не было определения. — Юйхен, — снова качнулся Бинань. — Сун Цютун моя родственница, мы из одного клана. Мо Жань занимался с ней любовью бессчетное число раз, поэтому его силы так возросли. — Развяжи меня! — приказал Чу Ваньнин. — Хочешь поговорить о себе?.. Я выслушаю тебя, только перестань делать это. — Делать что? — мягко толкнулся в него Бинань. — У наставника нет нужных слов?.. — Вот это! — зло толкнулся в ответ Чу Ваньнин. Бинань застонал. От его мелодичного, но откровенного голоса по коже Ваньнина пошли мурашки. — Как я смею развязать наставника, — спустился Бинань, целуя Ваньнина в живот, — если наставник тут же вывернется?.. Даже если уже не хочет этого… — Ши Мэй! — содрогнулся Ваньнин. — Ты не уверен в своем хваленом яде?.. Развяжи меня. — Я хочу, чтобы наставник хотя бы раз кончил, — спустился еще ниже Бинань. — Я ждал этого две жизни… двадцать лет… пять месяцев, двенадцать дней… и четыре часа. Рот Бинаня был таким же деликатным и умелым, как его руки. Он действительно никуда не спешил и методично шел к цели. Он был ласковым, но для возбуждения, затмевающего разум, этого было мало. Ваньнин не хотел Бинаня, он презирал Бинаня, и даже откровение о связи с Костяными Бабочками не могло этого изменить. Волны дрожи накрывали его одна за другой, как во время растущего шторма — но они не были приятными и ощущались как патологический озноб. Поняв это, Бинань запустил руку в простыни и нащупал там нож. — Наставник привык к боли, — оторвал алый припухший рот Бинань, лаская его член скулой, его глаза подернулись рассеянной дымкой. — Я могу быть с тобой очень жестоким, Юйхэн. Просто скажи, что хочешь этого, и я порву тебя этим ножом, не взирая на твои крики. Хотя… ты никогда не кричишь. — Ши Мэй, — хрипло выдохнул Ваньнин, снова делая жалкую попытку освободиться. — Ты ненавидишь Мо Жаня… Почему ты так на него похож?.. Как я могу почувствовать что-то, помимо отвращения, если ты не даешь мне никакого выбора?.. — Но именно выбор я сейчас и даю наставнику, — провернул в пальцах нож Бинань, снова впуская в рот его член. — Делай все, что хочешь, — со стоном ударился об изголовье Чу Ваньнин. На его лице застыло страдальческое выражение, и с каждым мигом оно бледнело. Бинань занес нож. Потом поднялся на колени, низко опустив голову: полностью открывшаяся головка скользила по его языку. Свернулся нервный жгут в животе. Дыхание Ваньнина ускорилось. Ожидание насилия так глубоко въелось в него еще с прошлой жизни, что поздно было изумляться или противостоять. Ваньнин смирился. Он подался вперед и закусил губу. Бинань провел рукоятью ножа по его впалому, напряженному животу. И одним выверенным жестом, скупо, без каких-либо колебаний вонзил нож себе в бедро. Его вскрик подавился, насаженный на вставшую плоть, раскрытый вспышкой боли рот впустил член до конца, так что тот прошел в горло. Рот тут же обильно наполнился слюной. Бинань медленно поворачивал нож в ране, отчего его губы почти перестали смыкаться, он прекратил дышать, обхватывая член стенками горла. Внутри него было так влажно, гладко и горячо, что Ваньнин забился в судороге. Онемение — дурной знак — поднялось по его спине и расплавило поясницу. — Прекрати… — согнул он ноги. Корень языка сокращался, борясь с удушьем, и все горло мощно пульсировало, Бинань дышал мелкими, поверхностными вдохами, двигаясь вперед-назад на глубине. Из его глаз лились слезы. О да, они были золотыми. Это золото щедро текло по его лицу, срывалось с кончика носа на кожу Чу Ваньнина, покрывало губы Бинаня и входящий в них член. Звякнул об пол отброшенный нож. Бинань вцепился в талию Чу Ваньнина и натянул его на себя. На светлых ребрах остался кровавый отпечаток. Связанные руки распрямились, подавшись вслед за телом, только запястья все еще крепились к изголовью. Спина Чу Ваньнина выгнулась, теперь он безопасно бился головой о джутовую подушку. Наконец, Бинань вытащил член из сведенного судорогой рта и тут же вновь наделся на него до половины. Его глаза зажмурились от удовольствия. Собрав своими изящными пальцами золотую влагу с лица, он провел ими между раскрытых бедер Чу Ваньнина до его входа и на миг задержался там. Чу Ваньнина била неконтролируемая дрожь. Его сознание раздвоилось. Нечто похожее он испытывал с влюбленным Мо Жанем, теряя голову, но Мо Жаню из этой жизни он всегда отдавался добровольно и свободно. Так что скорее это походило на свидания с ненавидящим его Тасянь-цзюнем, Мо Жанем из прошлого. Тогда он тоже был обездвижен и принужден, и чем-то напичкан — но любое соединение с тем Мо Жанем было откровенным вторжением, болезненным, позорным и полным насмешки. Желание приходило к Чу Ваньнину в ответ на возбуждение Мо Жаня, в какой бы жизни это ни случалось — часто уже в середине акта. Мо Жань всегда испытывал голод. Это была самая яркая эмоция, которую он при близости направлял на Чу Ваньнина. И удовлетворял он этот голод бурно, жадно, часто неаккуратно, роняя из захлебывающейся пасти куски еды. Ши Минцзин не испытывал голод или хорошо его скрывал — он просто наслаждался тем, что делает. И обладанием Чу Ваньнином, и самим процессом, даже его вероятное торжество было тусклым, словно оно давно просчитано и успело лишиться остроты. Золотые пальцы кружили у входа, золото текло между его ног, и Чу Ваньнин не мог перестать думать, что его еще никогда не трахали на слезах. …Он полностью утратил свою чистоту. Он стал порочным, печальным и распутным в мыслях. Его сердце молчало. Он пал, когда в этом не было никакой нужды, без оправдания. Ему нет прощения, а потому и пощада не нужна. Золотистый палец проник внутрь на две фаланги, неся призрак здоровой и знакомой боли. Брачная ночь из прошлого, которую чуть раньше упоминал Бинань, стояла перед глазами Ваньнина благодаря Заклинанию подчинения в иллюзии, которое сработало в пещере Лонсюшань. Оно заставило Ваньнина пережить его «самое глубокое потрясение» телом, а не только памятью или чувствами — и втянуло в это Мо Жаня на тех же условиях. Это был капкан на двоих. Иным образом Ваньнин не «подцепил» бы сердце Мо Жаня и не избавил бы его от проклятого Черного Цветка. И не вернул бы себе часть души. Как бы ни хороша была идея, самое глубокое потрясение оказалось непристойным, разрушительным и постыдным. «Этот достопочтенный», не сняв свадебных одежд, принудил свою Наложницу Чу к исполнению супружеского долга. «Этому достопочтенному», зараженному Цветком, было плевать на характер или былой статус его учителя — он уже разбил Ваньнину золотое ядро, сломал его как заклинателя, сделал обычным смертным, взял в плен в качестве игрушки и короновался на его крови. Когда пытки перестали приносить радость, «этот достопочтенный» женился на пленнике. Разбитое золотое ядро — полдела. Наступающий на Бессмертных государь Мо хотел разбить Чу Ваньнину душу. Ему удалось. Тело Ваньнина болело, память об унижении сжигала разум, он не был готов к любовным играм и тем более к еще одному проникновению, и малодушно желал умереть. Бинань не знал, о чем молчит Ваньнин. Его изящный палец двигался осторожно и словно бы бесцельно, поглаживающими движениями. Будучи первым медиком заклинательского мира, он знал о человеческих телах все, что нужно, и немного того, что нельзя. Как все медики, он мог определять состояние человека по его пульсу и находить повреждения, проводя над телом рукой. Тело Чу Ваньнина он знал достаточно — потому что давно наблюдал за ним, изучил трактаты по физиогномике и связи конституции с физиологией, и потому что бесславно и ревниво следил за постельным утехами Тасянь-цзюня с наложницей Чу. Того, чего Тасянь-цзюнь добивался часами, долбя огромным членом в желудок Чу Ваньнина и болезненно сотрясая его внутренние органы, можно было добиться за половину горения благовонной палочки одним пальцем. Оно находилось в двух цунях** от входа в тело. То есть, это у Чу Ваньнина в двух цунях, с его высокими бедрами и хорошо выраженной талией. У большинства людей и того меньше. Бинань поднял бедра Ваннина плечами и вытянул руку вдоль его ребер. Продолжая всасывать его головку, он резко защемил сосок. Чу Ваньнин подавил стон, натянув веревку — но его ноги разом скрестились за спиной Бинаня. Своды стоп снова вытянулись, и это была позорная сдача. Он понял это, когда подался бедрами в горячий рот. На ресницах выступила влага. Посторонний человек играл с ним, словно Тасянь-цзюнь выполнил свою старую угрозу отдать ненавистного строптивого Чу кому-то другому. Чтобы тот другой доказал, что не лучше «этого достопочтенного». Ведь ненавистный Чу распутен, но лицемерен. Его рот приоткрылся, кожа покраснела. Бинань гладил его по ребрам, потом мягко поддел сосок большим пальцем, нежно обведя покрасневшую, яркую ареолу. И защемил снова. Низкой стон вышел из губ Чу Ваньнина, его ноги затрепетали, и из глаз потекли слезы. — Нет… стой… — бормотал он. Бинань пожирал глазами его нервное, раскрасневшееся лицо. Он расслабил губы и соскользнул по стволу к основанию, заставив головку проехаться по своему нёбу. Горло тут же сократилось, корень языка затрепетал. Золотая влага застилала взгляд; измученный, покрытый испариной, жаждущий Ваньнин в следах чужой страсти расплывался перед глазами. Бинань ласкал чувствительный нервный узел внутри него чуть быстрей, тот увеличился и затвердел. Бинань сладко провел по нему вдоль, погрузился чуть глубже — и по дыханию, пульсу, судорожным толчкам понял, что приближается разрядка. За миг до того, как она должна была наступить, Бинань с силой сжал основание его члена и высвободил пальцы. Сухая долгая судорога прошила Чу Ваньнина, его брови сошлись, из угла губ потекла кровь. Такой чувствительный. Такой красивый. Бинань подтянулся на руках и лег на него, захватив ладонью затылок. Нежная кожа шеи пахла яблочным цветом и осенними плодами, словно все жидкости в теле Чу Ваньнина смешались с древесным соком. Этот сок казался свежим и терпким, как перед грозой. Приподнятые к вискам продолговатые глаза открылись, полные бешенства. Длинные черные брови Чу Ваньнина заострились, как пара боевых клинков; он все еще часто и горячо дышал. — Я хочу поцеловать тебя, — прикусил его ключицу Ши Мэй, — но знаю, что наставник против. Старейшина Юйхэн не любит меня. Но я очень люблю старейшину Юйхэна. С этими словами Ши Мэй распутал Вервие Бессмертных и освободил его руки.