Грехопадение

      Тарталья вновь оказывается перед ней на коленях. Вновь в форме духа. И, признаётся себе Станислава, к этому можно легко привыкнуть.       Стоило сразу догадаться, что одним разом всё не ограничится.       Станислава гладит по краям маски, пока когтистые руки сжимают бёдра, потирая и сминая в явном нетерпении. Прошлый их эксперимент закончился… приятным образом, говоря откровенно. С собой лукавить она не собирается, как и не собирается отказываться от продолжения исследования. Жизнь даёт ей возможности, а она получает от них максимум — вот и всё.       Края маски раздвигаются, обнажая клыкастую пасть и мясистый язык; у формы духа он горячий, влажный и куда длиннее человеческого. Отчётливый влажный след тянется вслед за ним, когда Тарталья облизывает низ её живота.       Станислава едва заметно вздрагивает, чувствуя, как внутри всё заныло от одной мысли, что может последовать за этим. В первый раз она мало задумывалась об этой… особенности мерзкого наследия, поскольку оба хотели совершенно другого, но теперь, когда Тарталья поставил её перед фактом, что желает ублажить её несколько иначе, все мысли сосредоточены вокруг этого осознания. Заманчивого и интригующего осознания.       И всё равно не может не скривиться, чтобы с наигранным раздражением произнести:       — Почему тебя вечно тянет меня обслюнявить?       Тарталья глухо смеётся; звонкий смех искажается из-за трансформации, но его веселье в любом случае остаётся очевидным, как и тот факт, что он прекрасно понимает — Станислава просто паясничает и вредничает.       Крепкая хватка на бёдрах заставляет чуть отсесть от края кровати, пока Тарталья — наклоняется ниже. Одежда была вовремя снята, потому ничто не мешает провести языком по внутренней стороне бёдер, словно вылизывая — назло демонстративно-злобным словам, демонстрируя замашки гидро слайма и пожизненное желание везде оставить мокрый след. Горячее дыхание оседает следом, почти обжигая; Мерзкое Наследие не только сильно крупнее, но и невероятно горячее.       Но в любом облике Тарталья остаётся безгранично наглым и своевольным.       Широкий язык проходится по складкам, прижимаясь к ним — медленно и влажно. Становится по-блядски мокро. Настолько, что почти неуютно, но Станислава, чувствуя себя так, словно для неё уже не существует ничего мерзкого, находит даже в этом что-то… заводящее. В том, насколько она сама мокрая, даже без учёта слюны, почти стекающей по бёдрам, потому что кое-кто явно теряет контроль над собой.       — Знаешь, ты не зря получил именно гидро-ох, — Станислава запинается на полуслове, неожиданно для самой себя простонав, когда длинный язык проскальзывает внутрь, заставляя оборвать очередную насмешку.       Руки сами машинально запутываются в торчащих волосах, оттягивая их, а глаза — на мгновение, которое занимает попытка осознать ситуацию, прикрываются. Это странно-хорошо — ощущать себя заполненной из-за склизкого, податливого языка. Чертовски непривычно, до мерзкого извращённо, но хорошо. Станислава лишь крепче тянет за рыжие пряди, когда чувствует мягкое, извивающееся скольжение в себе.       Тарталья довольно рычит, чуть отстраняясь и дразня клитор нетерпеливыми мазками, прежде чем вновь оказаться внутри. Станислава вздыхает, стараясь сдерживать голос, но это совершенно не удается; раздразненный Тарталья настойчиво трётся языком об чувствительно сжимающиеся стенки, раздвигая их, снова вылизывая её — только уже изнутри, почти что трахая её языком, нетерпеливо и настойчиво.       — Чёрт, Аякс, — сдаётся Станислава, говоря на выдохе и запрокидывая голову и откидываясь на кровати на руки, чуть вскидывая бёдра, поддаваясь навстречу.       Тарталья неторопливо полностью опрокидывает её на простыни, одной рукой продолжая сжимать бёдра, а вторую укладывая поверх живота, не позволяя ни сдвинуться, ни выкрутиться из крепкой хватки когтей на бледной коже. Вжимается лицом между податливо-разведенных бёдер, заставляя концентрироваться не только на языке, но и на твердой, горячей оболочке Мерзкого Наследия.       Становится мокро до того, что при каждом движении слышно пошлое хлюпанье; слюна смешивается с естественной смазкой. Низ живота обжигает не только из-за прикосновений. Удовольствие ощущается близким настолько, что, кажется, его можно схватить, но схватить удаётся только в очередной раз рыжие волосы, оттягивая их, когда по телу проходит дрожь, вперемешку с неподдельным наслаждением.       Это непривычно для Станиславы — отдавать контроль над ситуацией кому-то, но привычно и правильно рядом с Тартальей. Каким бы шабутным он не был — Станислава слишком любит его, чтобы не позволять ему каждую шалость.       Потому ни слова не говорит, когда Тарталья отстраняется и крепче перехватывает её за талию, прежде чем резко перевернуть её на живот, настойчиво потянув за бёдра, вынуждая приподнять их. Непослушные пальцы цепляются за край подушки, подтягивая к себе ближе, чтобы обхватить её и обнять, когда Тарталья, заставив кровать жалобно скрипнуть из-за веса, опирается на край коленом и прислоняется к ней близко-близко, кожей позволяя почувствовать горячий член. Не входит, лишь несколько мгновений трётся об неё, прежде чем скользнуть меж тесно сведенных ног. Скользит легко из-за обилия слюны и смазки, и от этого снова становится до мерзкого хорошо; хорошо чувствовать отголоски собственного удовольствия, сладкой негой разливающееся под кожей; хорошо чувствовать чужое возбуждение, когда горячий, крупный и пульсирующий член трётся об дрожащие ноги.       Тарталью хватает на несколько фрикций; продолжая крепко держать её, он отстраняется и кончает на бёдра, прежде чем отпустить.       Станислава лениво перекатывается обратно на спину, и лишь тогда осознаёт масштаб проблемы. Морщится и разводит неприятно-липкие бёдра, ощутив прилив брезгливости, а после на пробу касается испачканной кожи на внутренней стороны, собирая на кончиках пальцев смесь слюны со спермой, размышляя, достаточно ли она злая, чтобы заставить Тарталью вылизать её дочиста.       Но момент упущен; Тарталья отменяет действие формы духа, сверкая самодовольной улыбкой — в этот раз он не успел настолько вымотаться, потому ещё смеет проказничать. Иначе его порыв наклониться к Станиславе, всё ещё опираясь коленом на кровать, не назвать.       — Даже не думай сейчас делать глупости, — Станислава останавливает его, приложив чистую ладонь к раскрывшимся губам, заставляя прикрыть их, — я всё ещё осмысляю, как реагировать на твои выходки.       Тарталья шкодливо усмехается — глаза так и горят от мелькнувшей искры веселья в них, — и следом нарошно-слюняво облизывает пальцы, оставляя тонкую ниточку слюны между кожей и собственным языком, из-за чего Станислава снова поморщится.       — Так говорите, как будто они вам не нравятся.       — Не нравятся.       — Ни в жизнь не поверю.       И будет совершенно прав.