Грехопадение

      — Что такое, мой сладкий? — с заботой шепчет Станислава, опираясь одной рукой в изголовье, чтобы легко наклониться ближе к Тарталье и пригладиться щекой к щеке. — Тебе не нравится?       Тарталья драматизм в голосе не оценивает — вместо этого он на выдохе стонет и упирается вспотевшим лбом в плечо Станиславы. Сама она усмехается, мажет губами где-то между скулами и виском, а после повторяет собственные движения — рукой проходится по всей длине члена, словно на пробу, прежде чем обхватить головку, аккуратно надавить на неё и заставить снова застонать.       — Ты сегодня какой-то неразговорчивый, — Станислава обжигает мочку своим теплым дыханием, когда сходит на шёпот, заставляя самого Тарталью сходить с ума от всей ситуации, — тебя точно все устраивает?       О, устраивает ли его всё? Нет, абсолютно точно нет. Руки ноют, связанные собственным шарфом, от желания прикоснуться, приласкать, ответить лаской на ласку — но всё, что он может, это ёрзать и неопределенно мычать что-то нераздельное в плечо любовницы.       Станислава смеётся — почти нежно. Он же хотел внимания и любви от неё. Пусть получает. Он не уточнял, в какой именно форме хочется всё это получить, а она слишком обожает собственные методы.       Она проводит губами под ухом, шепчет какую-то очередную глупость не к месту — Тарталья откидывает голову, едва не ударяясь ею об изголовье, к которому и привязаны руки, и стонет не стесняясь, пытается прикоснуться к девушке хоть как-то, хоть мельком, ёрзая на кровати. Она лишь смеётся и, выпрямившись, привстаёт на коленях над оседланными бедрами.       — Мы играем по моим правилам, дорогой, — с любовью шепчет ему Станислава, а в улыбке — отблеск дьявольской ухмылки с обещанием поиздеваться от всей садистской души.       Тарталья любит, когда она такая. Когда причиняет боль, грубо ставит на колени и с намёком зарывается руками в волосы, силой заставляя запрокинуть голову, прежде чем пройтись укусами по шее. У него от этого сносит крышу безвозвратно и со всеми концами.       Но когда она заходит настолько далеко, что даже не позволяет прикоснуться к себе, это уже перебор. У Тартальи за месяц разлуки накопился такой тактильный голод, зудящий огнём под кожей, что его нельзя будет сравнить даже с самым обширным запасом элементарных пиро частиц.       Ему необходимо прикоснуться к ней. Сейчас же. Иначе он точно бесславно умрёт от переизбытка желания.       Но вместо этого Станислава продолжает свою пытку: целует линию подбородка, — рука скользит вверх, — обводит губами ключицы, — вниз, — и Тарталья сдаётся, вскидывая бёдра, пытаясь в очередной раз утолить собственный голод по прикосновениям кожи к коже.       — Тише, мой хороший, — смеётся в ответ Станислава, садясь обратно, заставляя опуститься обратно на кровать, — не порть всё. Я только начала.       Тарталья скулит и бросает взгляд на неё — обычно ясный взор застилает дымка, выдавая то, что при полном рассудке сейчас одна лишь мучительница, а ей это лишь в радость.       — Настолько хочется, чтобы я развязала тебе руки? — с сожалением спрашивает Станислава, приостановив свою пытку и наклонив голову так, что белокурые кудри скользнули с голых плеч, спадая вперёд.       Предвестник едва вникает в вопрос, сосредоточившись только на собственных ощущениях и видом перед ним. До безумия хочется пройтись по тому же следу, что и спавшие волосы, только руками — провести по каждому миллиметру кожу и всю исцеловать. Искусать. Господи, просто дайте ему прикоснуться.       Но он всё же кивает — запоздало и с загнанным дыханием. Выходит почти жалобно. Да настолько, что над ним наконец-то смиловались — Станислава привычно ухмыляется и целует, заставляя впервые за долгое время уняться тревоге на душе и насладиться подобным проявлением любви. Тарталья пытается растянуть момент — льнёт ближе, кусает влажные губы, словно обжигающие своими прикосновениями, и алчно ждёт момента, когда ему дадут волю и разрешение на вольности.       — Пожалуйста, — между поцелуями стонет Тарталья, дёрнув руками, словно напоминая о своей просьбе, — я очень хочу прикоснуться к вам.       — Как жаль, что мне плевать, — горячо выдыхает ему в губы Станислава, и Тарталья не сразу осознаёт смысл слов, чувствуя такое блаженное удовольствие от близости с ней, что разливается внизу живота и сладко тянет.       Но осознать и вынырнуть из наслаждения приходится, когда девушка с усмешкой отстраняется, а запястья всё ещё крепко связаны предательской тканью. Тарталья нервно выдыхает и громко сглатывает вязкую слюну. Все слова теряются, когда Станислава, явно издеваясь, поднимается с кровати и отходит к небольшому столику, на ходу перебрасывая светлые волосы через одно плечо, оголяя спину, прикрытую лишь тонкой линией чёрного бюстгальтера.       Святые Архонты, он сейчас умрёт.       Тарталья осмеливается наблюдать за ней лишь краем глаза — невыносимо иначе смотреть на такую желанную девушку, что упрямо избегает прикосновений от него и заставляет подчиняться издевательским правилам игры. Стоит в следующий раз спросить, какое стоп-слово.       — Даже не расскажешь мне про свою командировку? — нарочито-спокойно спрашивает Станислава, опираясь бёдрами на край стола и отпивая налитую воду со льдом.       — Ты… просто издеваешься, — вздыхает Тарталья, со стоном откидываясь на подушку, прикрыв глаза. Но вместо желанной, остужающей голову темноты — выжженный в памяти соблазнительный полуобнаженный образ собственной искусительницы, от чего щёки начинают гореть от переизбытка возбуждения.       — Вы издеваетесь, мой ласковый, — обманчиво-сладко поправляет его Станислава, и Тарталья боязливо прикусывает язык, примерно представляя, что с ним сейчас сделают, — где твоё уважение к старшим? Мне стоит преподать тебе урок по манерам?       Стакан тихо ставится обратно на стол, когда Станислава допивает воду, но тихого стука льда о стекло Тарталья не слышит.       Он точно умрёт.       Его настолько пугает переменчивость Станиславы и её замашки, что этот страх переходит в самое настоящее и животное возбуждение. Обычно он совершенно не против подобных… экспериментов, но сейчас у него до сих пор связаны руки и он провинился.       И плевать, что на самом деле обратиться к ней без привычного уважения — обычное дело для них, Станислава просто обожает выворачивать все ситуации в свою пользу, потому проще принять это как наказание.       Хотя он не уверен, что это будет ощущаться именно так. Для него слишком давно стёрлась грань между настоящим наказанием и мазохистским удовольствием.       Кровать тихо скрипнула, когда Станислава опёрлась на неё коленом, снисходительно посмотрев на Тарталью, что послушно ответил на зрительный контакт. Он надеется, что в его жалобном взгляде не слишком отчётливо читается просто трахни меня уже ради всего святого.       И, видимо зря: ему издевательски улыбаются, перекатывая на языке уже подтаявший кубик льда — Тарталья слышит, как он тихо стукнул, соприкоснувшись с зубами.       Святые Архонты молитв не услышали.       Тот момент, когда его бёдра вновь седлают, он пропускает, бессильно откидываясь на подушку — от возбуждения уже потряхивает и нет сил просить хоть о чём-то, хочется простой разрядки, даже если нормальных прикосновений ему так и не дали.       И пусть он прекрасно знает, насколько у девушки горячий язык, а так же догадывался, насколько холодный лёд, он всё равно крупно вздрагивает, когда чувствует этот контраст на своей коже.       Становится до ужаса мокро, горячо, холодно и замечательно одновременно, когда Станислава проходится языком вдоль пресса, раскатывая подтаявший кубик льда, пока свободной рукой вновь касается члена, но уже не так мимолётно, а с конкретной целью — довести своего любимого придурка до оргазма. И когда головки касаются не только нежно-грубые пальцы, но и холодно-горячие, влажные губы, он уже не стонет — бессильно всхлипывает, понимая, что именно так, должно быть, ощущается райское блаженство. Хотя в их случае это скорее миг до осознания, что они осмелились спуститься на самое дно ада.       Станислава не берёт в рот полностью — проходится языком поверхностно, помогая себе рукой, но и этого оказывается достаточно, чтобы он кончил. Девушка отстраняется до этого, заканчивая только рукой, а после садится на кровати рядом, бессовестно вытираясь об покрывало.       — Ты же моё нежное солнышко, — умилительно смеётся Станислава, заметив, насколько раскраснелся милый сердцу придурок, — расплачешься?       — Возможно, — почти бессознательно шепчет Тарталья, прикрывая глаза, — или просто умру.       Девушка хохочет и ободрительно хлопает его по красным щекам.       — И кто из нас двоих принцесса ещё? — с ехидством риторически спрашивает Станислава, попутно потянувшись к шарфу, от которого Предвестник уже не надеется избавиться.       И, прежде чем наконец-то его развязать, вновь наклоняется, чтобы поцеловать.       — С днём рождения, придурок.