Невыносимый

Флафф — Хён, — позвал Дончжу серьезно, усаживаясь на диван в студии звукозаписи как раз в тот самый неподходящий момент, когда Ёнджо был жутко занят, пытаясь свести воедино две звуковые дорожки для новой песни. Он неслышно чертыхнулся, но решил не игнорировать младшего, потому что голос у Дончжу был расстроенный и обиженный одновременно, а когда младший был в таком состоянии, лучше было не сердить его отказами. Ёнджо склонил к нему голову. Дончжу спросил: — Скажи честно, хён, — спросил он обиженно, — я что, правда гожусь только для «эгьё»? Ёнджо вздернул брови, поставил на паузу мелодию, крутившуюся у него в наушниках и повернулся к Дончжу. — С чего ты взял? — спросил он удивленно. Дончжу вздохнул и надул губы: — Гонхак-хён так сказал, на последней встрече с фанатами, — пояснил он. Вид у младшего был почти несчастный и Ёнджо даже стало его немного жалко. — Вовсе нет, — ответил он и отвернулся, — ты ведь вокалист. — У меня слабый голос, — возразил ему Дончжу бесформенно растекаясь по дивану со скрипящим стоном, больше похожим на звуки заржавевшей дверной петли. Ёнджо поморщился. — Ты хороший танцор, — сказал он тогда. — Хванун-хён танцует лучше всех в группе, — отозвался глухо Дончжу, с головой зарывшись в куртку старшего и выделывая, не глядя, сплошь загадочные пассы руками в воздухе, в которых Ёнджо с трудом узнал элемент их старой хореографии из третьего альбома. У него нервно дернулась щека. — Ты младшенький, — применил Ёнджо еще один аргумент, последний, потому что еще аргументов в данной ситуации он придумать не смог, поглощенный вдохновленными мыслями о работе над мелодией, которая грозилась вот-вот ускользнуть из его головы. Ему стало за это немножечко стыдно, но с другой стороны Дончжу был в плохом настроении уже второй день подряд и все члены группы прекрасно знали — нужно просто дать ему время выпустить пар и пройти этот период, а дальше все вернется на свои места, так что Ёнджо поддержал Дончжу как мог — не слишком умело, но искренне. — Тебе это подходит как никому из нас будь уверен, — заверил он ободряюще, потому что действительно так считал. — Ты самый милый участник в группе, Дончжу, так что забудь то, что сказал тебе Гонхак и не слушай его больше. Дончжу вылез из-под куртки старшего, оставив на рукаве заметный отпечаток собственной щеки в тональном средстве, ойкнул, на несколько минут позабыв обо всех своих горестях тщательно протер испачканное место влажной салфеткой и с самым несчастным выражением лица, сосредоточившим в себе всю обиду мира отбыл грустить в другое место, решив больше не отвлекать старшего своим дурным настроением. К среде Ёнджо не выдержал, оказавшись во время репетиции напротив Дончжу, оглядывающего одногруппников с капризно-кровожадным блеском в глазах, который таил в себе обещания скорых страданий первому же, кто попадется ему под руку в неподходящий момент, поэтому счел необходимым, на правах старшего, отправить виновника конфликта решать возникшую проблему сразу же, как только выдалась такая возможность. — Иди и извинись перед Дончжу, — велел он Гонхаку, когда они вдвоем возвращались из общей гостиной в свою комнату. — За что? — нахмурился Гонхак непонимающе. — Я ничего ему не сделал. — Сказал ему, что он годится только для «эгьё», — обвинил младшего Ёнджо, — он уже всей группе истрепал нервы. Иди извинись и скажи, что он хороший вокалист и танцор, я больше не могу смотреть на его несчастное лицо. — Вот еще, — вяло огрызнулся Гонхак, но все-таки послушался и нехотя потопал в сторону спальни младших. Нехотя не потому, что ему было лень туда идти или не хотелось разговаривать с Дончжу, просто было уже поздно, он устал после тренировки, не успел поужинать и решительно не понимал что во фразе про «эгьё» могло настолько обидеть самого младшенького, что даже всегда спокойный Ёнджо, обычно прохладно относящийся к приступам меланхолии у кого-либо из участников помимо Хвануна, отправил его извиняться перед Дончжу. Гонхак тяжелой поступью дошел до спальни младших и в нерешительности замер перед дверью, с одной стороны надеясь, что Дончжу куда-нибудь ушел и тогда Гонхак избежит тяжкой участи быть выруганным или даже покусанным, с другой — страстно желая, чтобы Дончжу, все-таки, был там, в спальне и, желательно, в одиночестве, потому что извиняться на людях Гонхак не умел и не мог по складу характера, а извиниться нужно было не только потому, что его отправил это делать Ёнджо, но и потому, что обижать Дончжу, даже если это вышло случайно, в планы Гонхака не входило ни в коем случае. Дончжу, совершенно не подозревавший о внутренних терзаниях старшего стоящего за дверью был занят крайне увлекательным и, по-мнению Дончжу, даже немного полезным время от времени делом, а именно — бесцельным ничего не деланием подкрепленным совершенно несерьезными размышлениями на самые разные темы, которые он сам себе придумывал. Правда, ввиду плохого настроения четвертый день подряд придумывались ему преимущественно грустные темы, в которых фигурировал преимущественно Гонхак, как главная причина нынешнего состояния Дончжу. С одной стороны думать о Гонхаке было даже приятно — потому что Гонхак Дончжу нравился, с другой — не очень, потому что Дончжу Гонхаку, видимо, не нравился, или нравился не так, как это нужно было Дончжу, раз единственным талантом, который приписал ему во всеуслышание старший — было умение Дончжу корчить милые рожицы перед камерой. Неужели Дончжу действительно был больше ни на что не годен? Тоскливые мысли мрачной невидимой дымкой разрастались по комнате, заставляя воздух вокруг Дончжу загустеть и раскалиться от скопившегося невысказанного напряжения, клубящегося у младшего в груди. Он поерзал на постели Хвануна зарываясь в скомканное одеяло в безуспешной попытке устроиться поудобнее и погрустить как следует, по-правильному — Хвануну бы это, конечно, категорически не понравилось, но сейчас его здесь не было — он ушел ужинать вместе с Гонхи и Сохо, Дончжу тоже звали, но Дончжу успел плотно пообедать вместе с братом и его одногруппниками, так что предпочел остаться в спальне, чтобы немного отдохнуть и побыть наедине с собой, позволив, наконец, томящимся изнутри на протяжении нескольких дней усталости, обиде и напряжению выплеснуться наружу, пусть и путем безмолвных размышлений. В конце концов в последние несколько дней у него совсем не было времени даже на то, чтобы просто хорошенько подумать о чем-либо, такой у них был плотный график. У Гонхака тоже появилось время подумать. Целых несколько минут, пока он смущенно топтался у двери спальни младших раздумывая, а стоит ли вообще извиняться, если он ни в чем не виноват, но потом, все же, встрепенувшаяся в нем совесть напомнила ему что, в общем-то, откровенно говоря, такие слова, пусть и шутливые, могли все-таки задеть Дончжу, так что извиниться было бы не лишним, даже если причина обиды, с точки зрения Гонхака, совсем не являлась причиной. Гонхак тяжело вздохнул, торопливо отрепетировал на всякий случай текст и решительно постучал в дверь. Заглянул, чертыхнулся сквозь зубы, увидев кокон из одеял, откуда высунулась несчастная и одновременно сердитая мордашка младшего, которого посмели побеспокоить в такой интимный момент его личной трагедии и, выдержав паузу, достаточную для того, чтобы Дончжу успел выпутаться из одеяла, буркнул: — Извини. Ты годишься не только для «эгьё». Конечно же, репетировал Гонхак совсем другое извинение. Он собирался извиниться как все нормальные люди и вовсе не хотел быть таким грубым и уж тем более не собирался разговаривать с Дончжу в таком тоне, просто вид восседающего на постели несчастного, растрепанного младшего с чистым от макияжа, а оттого кажущимся совсем детским лицом вдруг смутил Гонхака и заставил чувствовать себя неловко. Дончжу посмотрел на Гонхака исподлобья, явно застигнутый врасплох появлением старшего и смущенный тем, что в его глубокие, чудные размышления вторглись самым бесцеремонным образом и кто? Ким Гонхак! Это смутило бы Дончжу меньше, если бы он не думал о старшем буквально минуту назад, и Дончжу спросил прежде, чем Гонхаку был дарован шанс улизнуть из чужой обители, сняв с себя хоть и приятный, но все же тяжкий груз объяснений с младшим участником: — Для чего тогда? Гонхак, почти закрывший уже за собой дверь чертыхнулся второй раз. Вести подобные разговоры с Дончжу в его планы не входило и не потому, что он был против подобных бесед, просто когда Дончжу так выжидающе смотрел на него, словно молодой олень, готовый то ли удрать сию же секунду, то ли ударить всеми четырьмя копытами, или даже укусить — Гонхак вздрогнул при одной мысли об этом, он чувствовал себя… По меньшей мере странно. Это чувство посещало его и раньше. Объяснений ему у Гонхака, конечно же, не было или были, но он не мог их осознать, сформулировать и облечь в какую-либо адекватную словесную форму, так что он просто напросто решил не задумываться ни о чем подобном, и вообще стараться не думать на тему их с Дончжу личных взаимоотношений, чтобы не надумать и не ляпнуть в конце концов ничего лишнего. Поэтому когда Дончжу задал ему такой провокационный вопрос Гонхак сначала растерялся, а потом крепко задумался, чтобы не выдать какую-нибудь глупость, которая заставила бы младшего завянуть еще больше. Вид грустных глаз Дончжу отчего-то вызывал у Гонхака неоднозначное чувство, похожее то ли на раздраженный голод, то ли на беснующихся в животе бабочек. Гонхак склонялся к первому варианту, потому что вряд ли мог считать себя романтиком и потому что чувство голода поддавалось хоть какому-то адекватному объяснению с точки зрения физиологических особенностей человеческого организма. А вот бабочки — нет. Он замялся, стоя в приоткрытых дверях, не зная, что ответить на такой вопрос, потому что, в общем-то, никогда не задумывался ни о чем подобном — Дончжу просто был и все, пел, пусть и не так хорошо, как Гонхи или Сохо, танцевал, пусть и не так, как Хванун, заботился о группе и делал «эгьё» для поклонников. Справедливости ради, последнее получалось у него намного лучше, чем у всех остальных участников — вот в чем был особый талант Дончжу. Но Гонхаку, к счастью, хватило ума промолчать насчет своих размышлений на эту тему. Он тяжело и, неожиданно для самого себя, раздраженно вздохнул, подумал несколько секунд и сказал: — Ты ведь вокалист. Дончжу, восседающий на чужой постели то ли всхлипнул, то ли страдальчески захрипел уткнувшись в недра одеяла, оставив в открытом доступе только темную макушку блестящих волос. Гонхака такая реакция озадачила. Он сглотнул, осторожно наблюдая за телодвижениями младшего, готовый в любую секунду позорно удрать, если тот вдруг возжелает выразить свое возмущение посредством физического контакта, и совсем не в приятном воплощении объятий, а наоборот, в щипках и укусах, и поспешно добавил: — Ты хороший танцор. Дончжу издал странный мученический стон, высунул нос из одеяла, вдохнул свежего воздуха и велел: — Уходи. Гонхак с облегчением захлопнул за собой дверь. В спальне было тихо. Гонхак постоял немного, прислушиваясь к воцарившейся за дверями комнаты тишине, тяжело вздохнул и, мучимый угрызениями совести открыл дверь обратно. — А еще ты заботливый, — сказал он смущенно, чувствуя, как начинают гореть краснотой уши и щеки. Говорить такие вещи Гонхаку было несвойственно, — добрый и беспокоишься обо всех нас. Дончжу, выпутавшийся из одеяла сразу же, как только Гонхак захлопнул за собой дверь и не успевший запутаться в него обратно, когда тот вошел, поспешно вытер покрасневший нос руками. Кажется, он вот-вот собирался заплакать. — Это не относится к работе, — пробурчал он уже намного миролюбивее, чем пару минут назад, очевидно, испытывая неловкость за собственную эмоциональную несдержанность. Впрочем, его можно было понять — почти всю рабочую неделю он пусть и находился в плохом расположении духа, но старался держать себя в руках при одногруппниках, а в пятницу, когда у него наконец-то выдалось время выпустить эмоции и побыть в одиночестве на пороге замаячил Гонхак, заставляя сердце у Дончжу в груди выписывать опасные кульбиты, из-за которых щипало в носу и болело под ребрами. Гонхак переступил с ноги на ногу, по-прежнему стоя на пороге чужой комнаты. Затем все же вошел и тут же приклеился спиной к стене, не решаясь пройти вглубь. — Это важно для работы, — сказал он, с трудом подбирая нужные слова, а потому запинаясь и мямля, — ты единственный всегда следишь за участниками, заботишься о них… О нас… Обо всех. Это задает настрой в группе. Гонхак почувствовал, как на лбу у него от волнения выступила испарина. Он никогда не считал себя особенно умным, красивые речи он говорить не умел, тем более такие искренние, тем более для того, от кого у него в животе сумасшедшие бабочки выписывали бешеные вензеля, поэтому волновался как первоклассник, объясняющийся понравившейся девочке, хотя Дончжу совсем не был девочкой. Дончжу, не подозревающий о внезапных романтических сравнениях, витавших в голове у Гонхака шмыгнул носом, дотянулся до коробки с бумажными салфетками и высморкался, тут же отправив салфетку в стоявшую рядом с прикроватной тумбочкой урну. Гонхак тяжело вздохнул и поймал себя на мысли, что Дончжу кажется ему милым даже в такие пусть и естественные, но малопривлекательные моменты. Он подавил идиотскую улыбку на своих губах прежде, чем младший её заметил. — Ты очень милый, — с трудом выдавил он из себя истинную правду, — никто другой из группы не смог бы заменить тебя, Дончжу. И даже никто из любых других айдолов, существующих на свете. Без тебя группа не была бы группой. Дончжу, тянувшийся к носу с очередной салфеткой замер на половине пути, искренне ошарашенный, во-первых: такой длинной речью полной комплиментов в свой адрес, во-вторых: такой длинной речью полной комплиментов не от кого-нибудь, а от немногословного, сдержанного Гонхака. Это просто не укладывалось у него в голове. Он отбросил салфетку, сердито отмахнулся от растрепанной прядки, щекочущей ему щеку и спросил: — Ты это… Серьезно? — Стал бы я врать, — авторитетно заявил ему Гонхак, отлепившись, наконец, от стены, прошагал через всю комнату до кровати, на которой восседал младший, поддавшись внезапному порыву неизвестно откуда взявшейся смелости и сел рядом, — хоть ты чаще всего просто невыносимый, будем смотреть правде в глаза, но ты ведь наш младшенький, Чжу-я… Ты очень талантливый и мы все тебя очень любим. И к «эгьё» у тебя неоспоримые способности, тебя даже Ёнджо переплюнуть не в силах, с его-то непоколебимой уверенностью в собственной неотразимости! Дончжу, хныкнул в складку одеяла, окончательно расклеившийся от нахлынувших приятных чувств из-за слов о его значимости из уст старшего, для порядка лягнул его голой ступней в бедро и брякнул откровенно, не сдержавшись, хлюпая носом: — Про Ёнджо-хёна мог бы и не говорить, идиот… И за что ты мне только нравишься… Гонхак тяжело вздохнул чувствуя, как с огромной скоростью заливает краснота его шею, уши и лицо, пробираясь под корни волос. — Не знаю, — сказал он, чувствуя, как бабочки внутри него устроили бурные победные танцы, — разве обязательно нужна причина, чтобы нравится? Ты вот мне нравишься просто так. Голова Дончжу тяжелым грузом опустилась на его плечо. Это был приятный груз. Дончжу был теплым, даже горячим, хоть и хлюпал беспрестанно носом. Тем не менее это показалось Гонхаку милым. — Дончжу, — позвал он нерешительно, когда младший, словно ласковый кот осторожно забрался к нему под руку, перекинув голые худые ноги Гонхаку через колени, — ты не против если… Ох… Если я тебя поцелую? Дончжу шумно втянул в легкие воздух. — Не против, — ответил он застенчиво и вытер нос рукавом. Гонхак хмыкнул. — Только ты сначала умойся, — велел он строго, — а то ты весь в соплях, такой себе выйдет первый поцелуй… — Идиот! — взвился на постели Дончжу, чей романтический настрой был в одно мгновение вероломно разрушен бестактными замечаниями старшего. — Не умоюсь, пока не поцелуешь! — припечатал он сердито. — Не поцелую, пока не умоешься! — Сам хотел меня поцеловать, а теперь передумал?! Не пойду умываться, пока не поцелуешь, а если кто увидит меня с таким лицом скажу Ёнджо-хёну, что это ты виноват, что я так расстроен! — Ладно, твоя взяла, не хватало мне еще больше проблем с Ёнджо, — сдался Гонхак, сгребая младшего в крепкие объятия. Ладонь его ласково обхватила плечи Дончжу, притягивая того ближе, до тех пор, пока их губы, наконец, не соприкоснулись в их первом робком, стеснительном поцелуе. Дончжу отстранился. Довольно вздохнул, прижался щекой к плечу Гонхака, поболтал голыми ногами, все еще лежащими на коленях старшего. — Наверное, отвечать за «эгьё» — тоже работа, — сказал он задумчиво, — но больше никогда так про меня не говори, иначе… Иначе больше никогда не будет того, что только что было сейчас. — Не скажу, — серьезно заверил его Гонхак, у которого пропало всякое желание возражать или дразнить младшенького. Дончжу с облегчением выдохнул. — Вот и хорошо, — кивнул он умиротворенно, — а то я подумал, что ты спорить начнешь, пришлось бы сдерживать обещание… И он звонко поцеловал Гонхака во второй раз. Сборник пополняется