Невыносимый

Почему море зовется морем? — Почему море зовется морем? — бормочет Дончжу, обвивая руками шею Гонхака, когда они возвращаются пешком в общежитие по присыпанным пушистым снегом улицам Сеула. Над городом, вопреки прогнозам синоптиков, небо такое чистое, темное и словно небрежно рассыпанным бисером усеяно островками мерцающих звезд, а Дончжу этого не видит — сопит Гонхаку в ухо, уронив голову ему на плечо — то ли спит, то ли притворяется, чтобы не идти пешком, хотя он ведь сам после съемок специального эпизода в студии висел на шее у старшего и канючил о том, как было бы хорошо пройтись до общежития на своих двоих, в то время как все остальные садились в машину. Гонхак на его дурацкие уговоры поддался, потому что как не поддаться, когда младший так виснет на нем, так смотрит на него и буквально до головной боли доводит старшего своим нытьем. Руки в перчатках у Гонхака скользят под стройными коленками Дончжу, он подтягивает младшего немного повыше на своей спине и сцепляет пальцы в замок под его бедрами, хоть Гонхака это и смущает донельзя: вот так прикасаться к младшему, но нести так Дончжу намного удобнее, потому что он тяжелый, сонный и пьяный, и от этого кажется еще тяжелее, чем есть на самом деле. Дончжу тонкими голыми пальцами цепляется Гонхаку за шарф, зарывается в него стремясь согреть покрасневшие руки, а перчатки надеть не додумывается, а Гонхаку не хочется останавливаться, чтобы надевать на него перчатки, потому что пальцы младшего лежат у него на груди, холодные точно лед из холодильника, но у Гонхака кожа под ними горит огнем, словно у Дончжу не пальцы, а раскаленные угли. От студии до общежития им всего-то минут десять идти, вдоль набережной, поэтому Гонхак плетется еле-еле и через каждый шаг почти останавливается, чтобы потянуть время, и думает: «Как же хорошо, что он молчит» и тут же думает: «Какая жалость, что он молчит», потому что дурацкие вопросы младшего его раздражают до безумия, но голос у Дончжу такой бархатный, что Гонхак готов отвечать на все эти вопросы, лишь бы дальше слушать как младший зовет его по имени и бормочет свое: «хён» ему на ухо. У Дончжу дыхание горячее и пьяное, хотя выпил он всего пару стопок соджу, да и то, вторую разбавил газировкой, но все равно опьянел быстрее всех, а Гонхаку теперь страдай, неси младшего на спине, пока он лепечет всякую ересь ему в уши, и щекочет Гонхаку шею своим дыханием и почти задевает губами продетую у Гонхака сквозь мочку сережку, отчего у старшего внутри волна дрожи рассыпается до самых подушечек пальцев. Почему море зовется морем? Дончжу на нем елозит, у Гонхака спина горит от жара, а руки уже ноют от напряжения, но отпускать младшего не хочется, слишком уж мало времени у них сегодня вечером, чтобы побыть наедине, слишком уж мало времени у них сегодня, чтобы побыть друг с другом настоящими, Гонхак разглядывает истоптанный чужими следами снег под своими ногами, а Дончжу утыкается холодным носом ему за ухо и тянет такое сонное «хён», и не смотря на мороз уши у Гонхака начинают гореть нестерпимо, и внутри у старшего все так кружится, словно он и сам пьян, хотя за весь вечер и капли в рот не взял, но все равно чувствует себя одурманенным. — Почему море зовется морем, хён? — шепчет ему на ухо Дончжу, Гонхак чувствует себя идиотом, потому что не знает, что ответить, потому что вопрос звучит так, словно в нем есть какой-то тайный смысл, до которого старший не может додуматься, потому что Дончжу от него ждет не ответа из учебника, а чего-то другого, а чего именно Гонхак не понимает, потому что он не такой уж и умный, чтобы знать почему море зовется морем на самом деле. — Почему море зовется морем? — цепляется за него младший, прижимается щекой к макушке старшего, ноги в тяжелых ботинках у Дончжу болтаются в воздухе, а юркие пальцы лежат на груди Гонхака и вместо того, чтобы чувствовать зимний холод поздних Сеульских улиц Гонхак чувствует летнее тепло города, в котором он вырос. — Почему море зовется морем, хён? — мучает его вопросами Дончжу, Гонхак не выдерживает, цедит: — Не знаю, — и почти бежит в сторону общежития, потому что внутри у него все горит огнем и дело совсем не в усталости от того, что Дончжу висит у него на спине, такой тяжелый, в съехавшей на глаза шапке и в непомерного размера пуховике. Дончжу мурлычет ему на ухо какую-то песенку, словно пригревшийся на плечах хозяина крохотный котёнок, Боже, и почему только Гонхак не знает почему все-таки море зовется морем? Он бы ответил, обязательно бы ответил, чтобы побыть рядом с младшим подольше, и плевать на то, что от тяжести у него уже пальцы немеют, а холодный ветер так и норовит залезть под сбитый на шее шарф, в котором Дончжу прячет руки. Впереди виднеются яркие окна общежития. У Дончжу пальцы царапают Гонхаку ключицы, вот и кончились их десять минут, старший замедляет шаг в попытке добавить к этим десяти минутам хотя бы еще одну, звездное небо над их головами переливается россыпью крохотных блесток на черном бархате. — Почему, все-таки, море зовется морем? — упрямо терзает его младший, Гонхак зубами скрипит от злости, какой же все-таки Дончжу невыносимый, расцепляет руки опуская младшего на землю и бубнит: — Дальше сам пойдешь. Пальцы Дончжу в его шарфе прячутся, не выпуская старшего из объятий, Гонхак вертится и так и этак, пытаясь высвободится из чужой хватки, да только туже заматывает шарф вокруг собственной шеи и оказывается с младшим лицом к его лицу, в съехавшей на глаза шапке. Тянется к Дончжу обоими руками, тянет вверх шапку, спутывая чужую темную челку, убирает с теплого лба густые жесткие пряди. У младшего в глазах мерцает звездное небо вперемешку со светом уличных фонарей. — Говорят, у моря можно загадать желание, — говорит он шепотом, хлюпает красным от мороза носом и мнет пальцами шарф старшего, растягивая шерстяную ткань. — И что? — вздергивает брови Гонхак. — Все равно не сбывается. Да и моря тут нет… Только река и та замерзла. — Ну и что, — упрямится Дончжу, — все реки так или иначе впадают в море, значит и эта тоже. Значит в каждом море так или иначе есть река, а в каждой реке — море. — Ерунду ты какую-то говоришь, — чешет затылок Гонхак. Дончжу вечно посещают чудные мысли, которые Гонхак, сколько не старайся, так до конца и не понимает, хоть ему и кажется это милым, когда Дончжу вот так ребячится рядом с ним. — Сам дурак, — дуется на него младший, морщится, и становится похож на нахохлившегося воробья в этом своем безразмерном пуховике. — И чего ты хочешь? — улыбается Гонхак его в ответ на его сердитую мину. — Загадай желание, — требует шепотом Дончжу, — вдруг сбудется. Только надо закрыть глаза и не открывать, пока не досчитаешь до десяти. Гонхак в эту ерунду не верит совсем, но младший так на него смотрит, что Гонхак все-таки кивает, зажмуривается и думает о том, как было бы хорошо, если бы младший перестал задавать ему такие дурацкие вопросы, на которые Гонхак не знает ответа. Он думает и покорно считает до десяти. Лицо у него покалывает от мороза, а губы покалывает от тепла чужих гладких губ со сливочным привкусом ванильной помады. Гонхак открывает глаза. Младший топчется перед ним нерешительно, по самый нос зарывшись в собственный воротник и лицо у него красное от смущения, а руки под шарфом Гонхака дрожат от волнения. — Сбылось? — вопрошающе бормочет он, не поднимая на старшего испуганного взгляда и так сильно дрожит, что эту дрожь не может скрыть даже зимняя одежда. Гонхак, конечно, загадывал совсем не это, но не расстраивать же младшего такими мелочами… — Сбылось, — бормочет он в ответ и прижимает младшего к себе, и сметает с его плеч белоснежные хлопья снега. Дончжу ерзает в его руках, жмется к нему холодной от мороза щекой и вцепляется Гонхаку в плечи теплыми пальцами. — Тогда завтра я загадаю то же, что и ты сегодня загадал, — шепчет он едва слышно, уткнувшись носом старшему в растрепанный шарф, — вдруг тоже сбудется… Внутри у Гонхака цветет буйным цветом среди зимы до боли сладкое чувство нежности. — Сбудется, — заверяет он ласково, сжимая младшего в крепких объятиях, — даже не сомневайся, обязательно сбудется…