Mushrooms & Magnets

Выпрямив ноги до конца, Итан выдохнул столб пузырьков, скользнув под воду. Ванна Леди Димитреску могла уместить в себе гигантскую вампиршу, два-три очень хороших друга или одного счастливого заражëнного плесенью мужчину. Последний как раз плескал розоватой водой на плитки с цветочным узором, пока с его кожи смывалась отвратительная кровавая корка. Он мог вытянуть руки далеко за голову и всë равно еле доставать мысками до противоположной стороны. Если он когда-нибудь вернëтся домой, то обязательно купит огромную ванну. Больше никаких стоп, закинутых на кран. На фарфоровом крае стоял горшочек с ароматической солью. Он нюхал еë, когда Гейзенберг раскрыл дверь ногой и вошëл с большой сырной тарелкой в руках. — Здесь всë же есть еда, которую не поливали, начиняли или приправляли кровью. Гони бабло. Итан лениво махнул в сторону куртки, сушившейся на вычурной ширме. Лорд вытащил из внутреннего кармана несколько лей и сел на кромку ванны. — Ты закончил или нет? Уже больше часа тут торчишь. Итан уклончиво промычал. Вода была красной и горячей, и он чувствовал, как расслабляются мышцы спины. Он повернул ногой кран, чтобы заново наполнить ванну прекрасной тëплой водой, и не глядя взял горсть сыра, игнорируя ворчание Гейзенберга. — Вылезай. Моя очередь. — Нет. Почитай книжку или ещë что-нибудь. — Уже. Эротика, как и ожидалось, — сказал он, шурша тонкими страницами. — Написано ужасно, я оставлю еë себе. Ну, знаешь, для одиноких ночей. Итан фыркнул и просыпал соль. — Три попытки. Попробуй угадать, чем она пахнет, — сказал он Гейзенбергу. Тот промахнулся с кровью и свинцом, но угадал лаванду. — Ладно, серьëзно. Съебись, или я плюхнусь к тебе, — предупредил Гейзенберг, брызгая ему в лицо обжигающей водой. — Прошу. Место есть. Тишина повисла, как клубы пара в разогретом помещении. Итан улыбнулся, не открывая глаз. — Всë бросаешь слова на ветер. Спустя несколько секунд шокированного молчания Гейзенберг громко и слегка натянуто расхохотался, заставив Итана вздрогнуть от неожиданности. За плеском воды по кафелю он расслышал бряцание пряжки ремня и шорох одежды. После минуты пыхтений и сдавленных ругательств, вода поднялась ему до подбородка. — Чëрт, ты здесь ciorba de ciuperci готовишь что ли? — Грибной суп? — догадался Итан. — Ванна должна быть горячей. В чëм смысл, если она прохладная? — Ну, тебе-то виднее, — пробормотал Гейзенберг настолько тихо, что Итан засомневался, было ли это адресовано ему. Он приоткрыл один глаз и наткнулся на изучающий взгляд. Он невнятно махнул покалеченной рукой, опираясь локтëм о край ванны. Гейзенберг неуверенно улыбался, стирая с бицепсов засохшую кровь, его колени были подтянуты к груди. Яркий шрам вился по его ключице, а спутанные седеющие волосы отмокали от грязи. Почему-то он выглядел намного более обнажённым из-за отсутствия вечных очков, а не из-за недостатка одежды. Он медленно распрямил свои ноги, и его ступня коснулась итановской, перед тем как подлететь обратно к нему. То ли дело было в насыщенном запахе лавандовой соли, то ли в наконец уходящем из тела напряжении, но Итан расслабился настолько, что позволил себе грудно рассмеяться. — Что-то смешное? — Человек, шпынявший меня на протяжении последних дней, внезапно ведëт себя, как скромняшка? Да, очень смешное. Открывая и закрывая рот с возмущением, Гейзенберг бросил ему в лицо пригоршню воды. — Элементарная вежливость. Это ты тут захапал себе целую ванну. — Вытяни сраные ноги. Тебе что, двенадцать? Гейзенберг лягнул его в лодыжку с куда меньшей стеснительностью, проливая грязную воду на плитку. — Вы всегда превращаете поход в ванную в мероприятие у себя в Америке? — Я состоял в футбольной команде в колледже. Говорю же, банальщина, — Итан пожал плечами. Он повидал достаточно задниц в своë время — в общих душевых или похмельными утрами после запойной вечеринки. Он никогда не переживал из-за этого. Кожа есть кожа, и нагота редко привлекала его. Летние сарафанчики были пиздец сексуальными. Голые качки — пиздец не сексуальными. Легко и просто. Хрустнув шеей, он из-под тяжëлых век стал наблюдать за соседом, отчасти скрытым густым паром. Гейзенберг откинул голову на обод ванны и сосредоточенно оттирал что-то отвратительное с задней части коленки. Что-то тянуло в животе и кололо в груди от его вида. Вода, капающая с его сальных волос, задумчивость на лице — чистая нормальность мужчины, сидевшего перед ним. Его всегда это удивляло почему-то; в моменты созерцания кого-то он вдруг понимал, что это настоящий, блять, человек, со своими мыслями и взглядами, и от этого озарения у него всегда кружилась голова. Было просто стрелять в монстров и не задумываться о том, что именно ты убил, когда на кону твоя жизнь. Намного сложнее было смотреть на раздражительного мужчину, пытавшегося мыльными пальцами распутать волосы, и осознавать, что всë, что они из себя представляют — вот оно. Магниты и всë такое. Наверное, прошло порядочно времени, пока он пялился в пустоту, а по совместительству в покрытую шрамами ключицу Гейзенберга, потому что тот слегка покашлял. — Налюбовался? — Чего? Он встретился глазами с забавляющимся взглядом Гейзенберга и заметил притаившуюся в бороде нервную улыбку. — Прости. Задумался, — он не хотел спрашивать, не хотел узнавать больше. Забрать Розу и свалить отсюда. Последнее, что ему нужно, это начать думать о нëм. Потому что тогда ему будет не похуй, а ему должно быть не похуй только на Розу. Даже не на себя. Он перевëл взор на разнообразные шрамы, расписывающие его правую руку: длинная полоса, прочерченная мясным крюком в покоях Леди Димитреску, аккуратный срез на запястье, множество мелких мозолей на пальцах. И более старые: след от удерживания ножа подальше от лица, ожог от горевшего бака с бензином. Тропинки боли и злости, напоминавшие ему о том, что теперь это его жизнь, что спокойные моменты — лишь затишье перед бурей, а мягкость обманчива. — Сколько тебе лет? — он не собирался спрашивать. Слова сами соскочили с языка. Он не осмеливался встретиться с Гейзенбергом глазами. Прошло некоторое время, перед тем как тот ответил. — Я не уверен. Не знаю, какой сейчас год, — обыденно проговорил он. — А… хочешь узнать? Гейзенберг промолчал, разглядывая колени. Крайне медленно он помотал головой, и сердце Итана будто сжало в тиски. — Всë равно придëтся в какой-то момент, — пробормотал он. — Когда мы выберемся отсюда. Грустная улыбка заиграла на губах Гейзенберга, и он брызнул в Итана немного воды. — Конечно. Когда выберемся. Они замолчали на некоторое время; единственным звуком оставалось мягкое шлëпание воды о бортики ванны. Гейзенберг не убрал ногу, и теперь его лодыжка прислонялась к итановской голени. Это было странно и неловко. Успокаивающе и интимно. Отвратительно. Ему нужно было сказать хоть что-то, нарушить тишину. Задавить на корню разрастающееся у него в груди нечто. — Я постоянно сижу в ванной с Розой. Она обожает резиновых уточек. Гейзенберг улыбнулся и откинулся назад, прикрывая глаза. — Она будет что-то с чем-то, твой щенок, — констатировал он беззлобно. — Всë, что еë душе угодно. — Надеюсь, еë душе угодно быть грибной девочкой, — хмыкнул Гейзенберг. — Ты вскользь упоминал еë, но мамуля тоже с плесенью, да? Итан распахнул глаза, его сердце бешено застучало. Он резко сел. — Чëрт. Да, похоже на то. Я не… не думал об этом. «Точнее вообще не думал, — прошептал голосок на краю сознания. — Ни разу с того момента. Уже забываешь меня, Итан?» Он яростно зажмурился, сжимая виски пальцами. Кровь рваным ритмом застучала в ушах, а запах грязи и ржавчины переполнил лёгкие, и внезапно всего стало слишком много. Жар ударил в голову, его била дрожь, а призрак Мии шелестел издевательства, мучая его. Лицо вдруг окатило ледяной водой, и он моргнул. Гейзенберг закрыл кран, наклонив голову вбок. — Я не против кувыркаться в кровавом соке, но блевать сюда я тебе запрещаю. Могу влепить, надо? — спросил он, уже держа мозолистую ладонь наготове. Очевидно, ужасная перспектива пересилила его викторианскую сдержанность, потому что он стоял на коленях у Итана между ног. Зачесав влажные волосы назад, Итан отрицательно мотнул головой. Пульс его и не думал замедляться, но холод на щеках был приятным и отрезвляющим. — Нет. Извини. Я начал… думать. Гейзенберг сдавленно фыркнул, а вскоре и вовсе перешëл на полноценный гогот. Вновь откидываясь назад, он сочувственно похлопал Итана по предплечью. — Не стоит тебе этого делать, — выдавил он сквозь смех. — А то ещë потянешь мышцу какую. — Иди нахуй, — сказал Итан без агрессии. Он посмотрел на то, что осталось от его левой руки, туда, где обручальное кольцо оттягивало палец. — Я не думал о ней с тех пор, как еë застрелили. Он поднял ладонь в умоляющем жесте, не давая Гейзенбергу вставить и слова. — Не надо. Не говори этого. Я не могу цепляться за эту надежду. Это был Крис, а не какой-то обычный хулиган. Он забрал нас от Бейкеров. Если он хотел еë смерти, хоть я и абсолютно не понимаю, почему… Слова ломали кости и крошили зубы, покидая его рот, будто бы были свинцовыми гирями. — Она мертва. А я даже не вспоминал о ней. — А когда у тебя было время? — поднял брови Гейзенберг. — Когда ты удирал от ликанов? Отстреливал моих племяшек и их служанок? Спасался от моих ловушек? Было омерзительно просто ухватиться за это объяснение, и он сдался, ощущая, как стыд затопляет его тело. — Это не так работает, — произнëс Гейзенберг чуть ли не нежно. — Ты же сам говорил. Откладываешь эту хрень на потом. Его пальцы стучали по кафелю рядом с покалеченной рукой Итана. — И надеешься, — добавил он с ухмылкой, — что всë само рассосëтся и ты сможешь двигаться дальше. Итан снова потряс головой. И снова, и снова. — Нет, не так, — прошептал он красноватой воде. — Так тоже не работает. Ты думаешь, что сможешь двигаться дальше и никогда больше не вспоминать об этом, ты думаешь, что можешь просто скинуть тяжесть с плеч, вместо того, чтобы разбираться с ней, так что ты убегаешь, и убегаешь, и прячешь боль за улыбками, будто ты сможешь скрыться от себя, а потом, в один момент… Он чувствовал тепло руки Гейзенберга, лежавшей в сантиметре от его пальцев. Он поднял глаза и встретился с ним взглядом. — Ты ломаешься, — просто сказал он. — Твой муж узнаëт, что ты пропускала сеансы у психолога, и яичница подгорает, поэтому ты кидаешь стул в стену и срываешь голос от криков. Боль свернулась в горле клубком, как ядовитая змея, словно пытаясь удержать слова внутри, но она была ему знакома. Змею можно было убить, только вытянув эти слова из себя. — Это было плохо, — безэмоционально произнëс он. — Когда мы встретились после Луизианы, когда мы снова сошлись, мы не разговаривали, лишь старались проводить друг с другом как можно больше времени. А потом я начал исцеляться. Проходил ëбаную терапию, чистил зубы, занимался йогой, и всë начало приходить в норму. Гейзенберг одними губами недоумëнно повторил «йога». — Я исцелился, а она нет, — продолжал Итан. — Не смогла. Она застряла в темноте и тянула меня обратно, потому что не хотела оставаться там одна. И я ненавидел еë за это, а она ненавидела меня. Он вспомнил выражение еë лица, когда он вернулся домой счастливым и уставшим. Он тогда сходил на пробежку, где его мышцы напрягались не из-за панической нужды мчаться со всех ног от всевозможных тварей. Он купил смузи и чувствовал себя отлично, а она весь день проплакала на кровати и не помыла посуду, хотя обещала. В тот день они посмотрели друга на друга, как незнакомцы. Как враги. — Потом психолог упомянул, что она вообще не приходила на приëмы. Я припëр еë к стенке. Мы поссорились. И… я рассказывал тебе про бензопилу, да? Гейзенберг кивнул. Он практически не дышал, будто боялся помешать его рассказу. Итан был благодарен за это. Змея постепенно отпускала его горло. — Когда она… превращалась, еë лицо искажалось, совсем чуть-чуть. И, клянусь богом, когда она бросила стул в стену, еë глаза на секунду поменялись. — Я бросаю стулья всë время, — пробубнил Гейзенберг себе под нос. — Мы не женаты. Она напугала меня тем вечером. И, когда она заплакала, говоря, что она ужасный человек, я не спорил. Поэтому она снова разозлилась, ушла спать на диван, а на следующий день… На следующий день она помыла посуду, позвонила психологу и надела чистый свитер. И спросила, хотелось ли мне всë ещë завести ребёнка. Потерев большим пальцем обрубки остальных, он задумчиво посмотрел на то место, где под грязными бинтами покоилось кольцо. — Насколько я понимаю, тебе хотелось, — заметил Гейзенберг. — Хотелось. Больше всего на свете. На какое-то время всë стало получше. А потом опять началось. Она всегда была темпераментной. Неважно, сколько сеансов она действительно посетила, перед тем как опять сделать вид, что всë в порядке… В глубине у неë всегда сидел гнев. И ребëнок не помог. Она не была готова. У неë не хватало терпения. Однажды я пришëл домой, и Роза кричала у себя в колыбельке, а Мия лежала на кровати, прижав ладони к ушам, и вопила в подушку. — Ты еë боялся. — Да. С нервным смешком Гейзенберг легонько пнул его, бормоча, что в женщинах, травмирующих его, прослеживается закономерность. Он потянулся за потрëпанным портсигаром и зажëг одну о подошву ботинка. — А насколько хорошим был секс? — спросил он, выдыхая облако дыма, смешавшееся с лавандовым паром. — Несуществующим. Поначалу мы трахались всë время. Потом совсем перестали. Потом один раз ради Розы, — он посчитал на пальцах под унылым взглядом из-под выгнутых бровей. — Она не разрешала прикасаться к ней во время беременности. Говорила, что чувствует себя омерзительной и толстой. После — тоже, но тут в принципе понятно. Из еë вагины ведь только что вылез человек. Что забавно, она приставала ко мне несколько недель назад. Это было так неожиданно, что я оттолкнул еë и притворился, что у меня болит голова. Он поморщился от воспоминания. Она так помрачнела и развернулась на пятках, что он даже порадовался, что отказал ей. — Как-то так. Я осознанно избегаю мыслей о моей мëртвой жене. И, говоря откровенно, а мне придëтся, иначе оно будет грызть меня изнутри и убьëт, хоть бензопила и не смогла, это не только из-за горя вдовца. Он закрыл глаза и с трудом сглотнул. — Мне жаль еë, больше, чем себя. Я опустошëн, потому что она не смогла по-настоящему вернуться из Луизианы. Осознание того, что Роза будет расти без матери, разбивает мне сердце. Безмолвно протянув руку к Гейзенбергу, он почувствовал тяжесть сигары между пальцами и сделал глубокую затяжку горьким дымом. Пахло отвратно, а ощущалось ещë хуже, но жжение в лëгких придало реальность боли. — Я не скучаю по ней, — признал он. Произнести эти слова было одновременно чрезвычайно трудно и безумно просто. Стыд и облегчение закружились в его животе, как едкий дым; он затянулся ещë раз, так долго, как только смог, позволяя боли прокатиться волной по телу. Выдыхал он, казалось, целую вечность. А затем всë закончилось. Буря прошла, забирая всë в свои объятия и оставляя его в покое. Открыв глаза, он передал сигару обратно и улыбнулся. Выражение лица Гейзенберга было нечитаемым, и он на секунду замялся, перед тем как вложить еë повлажневший кончик в рот. — Так, — благодушно протянул Итан, — что насчëт твоей сексуальной жизни? Подавившись сигарой, Гейзенберг зажал рот рукой, пока Итан безжалостно смеялся. В этот раз его пнули в туловище, но силы в ударе, чтобы ему стало больно, не было и в помине. — Обхожусь кое-как. Ты знаешь, как это бывает. Провинциальная деревушка с четырьмя Лордами. Не так много вариантов, если тебя, конечно, не тянет на фермеров или рыбаков. — Ах, да. Ты трахаешься по стандарту, — Итан со знанием дела кивнул. Удар, прилетевший в него, был чуточку сильнее предыдущего. — У меня нет никаких стандартов, — похвалился Гейзенберг, выдувая идеальное колечко дыма. — Я ëбаное сокровище. Смех Итана не стихал ещë дольше. — Конечно. Есть кто-то особенный на примете? — он пожалел о своëм вопросе, как только тот слетел с языка. «Никого не осталось», — подумал он. Последние выжившие сгорели в доме Луизы, пока обращëнные разрывали их плоть и выли в небеса. Даже если кто-то и был, их уже давно нет. Гейзенберг усмехнулся, будто прочитав его мысли. Слова его отдавали ядом, когда он произнëс: — Тут довольно сложно к кому-то привязаться. Миранда не позволяет. Пристыженный, Итан криво улыбнулся. Ему стоило перестать задавать вопросы, правда. Все эпизоды из жизни Гейзенберга вызывали желание закричать и по чему-нибудь врезать. Но ему нельзя было беспокоиться. На это не было времени. Никто не был важен, а уж тем более человек-магнит с его глупыми сигарами, который смотрел на него, будто он… Будто он был чем-то другим. Чем-то, что тот никогда не видел раньше. Он таковым не был. Не мог. Не для него. Не когда Роза нуждалась в нëм. Взглянув на него, Гейзенберг слегка отстранился и сложил руки на груди. От такого контраста у Итана скрутило живот. Сильная линия его плеч и общая жëсткость исчезла в этой беззащитной позе. Он ненавидел это. Похоже, Гейзенберг тоже это ненавидел, потому что он прочистил горло и схватился за край ванны, поднимаясь на ненадëжные ноги. Немногим чище, чем до этого, он вылез; вода стекала по его груди. Итан успел заметить дорожку тëмных волос, убегавшую вниз от диафрагмы, и отвëл глаза, ни с того ни с сего совершенно по-дурацки ощущая себя викторианским джентльменом. Гейзенберг обмотался гигантским полотенцем, которое тянулось за ним по полу, как свадебное платье, но Итану было не до шуток. — Хватит уже трепаться про твой плесневелый брак, — сухо бросил Лорд. — Нам нужно кинжал искать. С этими словами он покинул помещение, не оглядываясь назад. Запах лаванды и табака всколыхнулся в воздухе, и Итан посмотрел ему вслед с ноткой чего-то, что определëнно не было сожалением.