печаль ваша в радость будет

Ночь прошла довольно спокойно. Несколько раз Парфён начинал бормотать что-то во сне, Лев Николаевич просыпался и устремлялся к нему, но жара у Рогожина не было, и князь, удостоверившись в том, что всё в порядке, вскоре возвращался к себе в постель. Несмотря на это Мышкин так и не смог отдохнуть за ночь; усталости, однако, он потом совсем не чувствовал — слишком занят был беспокойством за больного. Утро Лев Николаевич провёл за чтением. На душе у него было так тревожно, что даже Евангелие не могло принести ему желанного успокоения. Он сбивался, отвлекаясь на мысли и не уделяя книге должного внимания, потом досадовал на себя за это и пытался читать усерднее. В конечном итоге князь остановился на 16 главе, прочитав строку, которая тут же взволновала всю его душу — «Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет». Лев Николаевич прочёл её несколько раз в сильном волнении, потом отложил книгу и стал глядеть в окно, старательно повторяя про себя лишь одно — «печаль ваша в радость будет». Парфён очнулся к обеду. Князь, заметив его движение, бросился к нему со стаканом воды. Рогожин с благодарностью выпил воду, потом долго глядел на князя в растерянности, не понимая, где он находится и что вообще происходит. — Как ты, Парфён? — спрашивал князь, заботливо оглаживая его лоб. Рогожин закрыл глаза, подставляя голову под его приятные прикосновения. — Голова... болит, — прохрипел он, — Где мы?.. — В поезде. Ты... решил со мной в Швейцарию ехать, помнишь? Губы у Парфёна дрогнули в слабой улыбке; он медленно приходил в себя. — А? Да... Это славно... Долго ехать ещё? — До Эйдткунена ещё часов 30, потом... нужно будет сделать пересадку и доехать до Дрездена, дальше до Базеля, а потом... Потом на лошадях... до самой деревни... — говорил князь, робея с каждым произнесенным словом, — Я не знаю, впрочем... Это утомительно тебе будет... может, мы останемся пока где-нибудь в Германии... Я не знаю, это... Ох... — Брось. Вези сразу в свою деревню. Не боись... — тихо, но уверенно выговорил Рогожин, — Коли я тогда не помер по дороге, то и сейчас... не помру... — Парфён! — Ну, не ругайся... Ты сам-то как? Не спал небось, а? Лев Николаевич вздохнул, поражаясь тому, что Парфён вздумал о нём беспокоиться. И это в его-то нынешнем состоянии! — Спал. Я ничего, ты обо мне не тревожься. Лучше о своём здоровье подумай, Парфён! Тебе нужно сейчас поесть, ты слаб! — Тогда и ты со мной. На тебе лица нет, Лев Николаевич... — Парфён поднял руку и прикоснулся к его щеке, — Бледный такой... Рука его тут же обессиленно упала вниз. Князь смутился — там, где только что были пальцы Парфёна, кожа его почему-то горела. — Я ничего... — застенчиво повторил он, — Ничего... Рогожин вскоре приподнялся и даже смог отобедать самостоятельно. Он пребывал в здравом уме, хоть и был очень слаб. Князь предложил ему позвать доктора, который заходил вчера, но Парфён ухмыльнулся, и бросив колкое «Тебе самому доктор нужен», стал задумчиво глядеть в окно. Погода со вчерашнего дня испортилась — небо затянуло тучами, шёл мелкий дождь. Долго они просидели молча. От ровного стука колёс князя начинало клонить в сон, но прилечь он не решался — вдруг Парфёну что-нибудь понадобится? Вдруг ему станет хуже? Рогожин, заприметив, что князь боролся со сном, стал просить его отдохнуть. — Лев Николаевич, душа моя, ты ложись... Отдыхай, если хочешь. Хватит тебе мучиться со мной. — Что? Нет, нет... Я посижу... — Не противься, ложись. И я тогда сам прилягу, идёт? Князь посомневался ещё немного, но потом всё-таки согласился и лёг к себе на диван; сон пришёл к нему быстро. Рогожин, дождавшись этого, облегченно вздохнул и вновь уставился в окно. Он чувствовал, как к нему медленно подступала лихорадка, но он не хотел понапрасну тревожить князя и сообщать ему это — тот и так достаточно уж настрадался с ним. В окне тем временем что-то промелькнуло; Парфён вздрогнул и стал всматриваться в пелену дождя внимательнее. Лев Николаевич проснулся оттого, что его осторожно трясли за руку. Открыв глаза, он не сразу разглядел Парфёна — в купе уже было достаточно темно. По окну громко и настойчиво барабанил усилившийся дождь. — Князь, душа моя... можно я с тобой лягу, а? — с жаром шептал Рогожин, вцепившись в его руку, — Мне страшно, мне страшно там одному, можно с тобой?.. Князь, испугавшись, тотчас же приподнялся. Сколько он проспал? Почему в купе стало так темно? — Князь, пожалуйста... — продолжал умолять Парфён, чуть не плача. — Л-ложись... — пробормотал князь, неловко подвигаясь; сердце его забилось от страха с бешеной скоростью, — Что случилось? Сколько сейчас времени? Рогожин, не медля, забрался к нему; он был горячий, как печка, и его опять всего трясло. — Не знаю... — отвечал он, тяжело дыша; голос его дрожал и срывался, — Ночь, может... Князь... я с ума схожу... — Ночь?! Зачем же ты не разбудил меня раньше? — ужаснулся Лев Николаевич, быстро притягивая Парфёна к себе, — Господи... Да ты же весь горишь!! Парфён уткнулся лицом ему в шею; князь, по сравнению с ним, ощущался совсем холодным. Лев Николаевич успокаивающе гладил его по волосам, чувствуя страшную вину за то, что проспал так непозволительно долго. — Прости, прости меня, Лев Николаевич, брат! Я не хотел тебя будить, я старался, но там... — бормотал Рогожин, всхлипывая и дрожа всем телом, — Там в окне... этот мёртвый, с картины... Помнишь?.. Он на меня смотрел, и мне стало так страшно, так страшно!.. У князя мороз пробежал по коже. Он оглянулся к окну и в страхе прижал Рогожина ближе к себе. — Тебе показалось, это... Это просто дождь! Там никого нет! — Нет, не показалось! — поднял голову Парфён, чтобы увидеть глаза Мышкина, — Там кто-то есть, я знаю... Я Его видел, князь! Он на меня смотрел, смотрел!! — Тише, тише... Он... Он уже ушёл... — Лев Николаевич огладил горячий лоб Рогожина своими дрожащими пальцами, судорожно пытаясь понять, кто такой ему привиделся, — И он не вернётся впредь, обещаю! Давай закроем окно шторой? Давай зажжем свечи? Хочешь? — Н-нет, брат, ты лучше молитву теперь прочитай... Ведь умеешь же ты это? Ведь знаешь, как? Ведь знаешь же? У меня самого не получалось, а с тобой... С тобой мне спокойней... Прочти молитву, князь... Прочти, брат! Мне так теперь страшно! Дó смерти страшно, понимаешь? — Парфён... Парфён! Посмотри сюда, — Лев Николаевич пальцами ухватился за веревку на шее Рогожина и вытянул из-под его рубахи оловянный крестик, — Не бойся, ничего не бойся, потому что Он с тобой, и я тоже с тобой, и крест этот я надел на тебя тогда не просто так, слышишь? Верь же мне, Парфён! И в Него верь! В Него верь тоже!.. Рогожин истерически захохотал, а потом вдруг дёрнулся к князю и прошипел ему на ухо: — Он умер, князь! Я Его предал! Я Его убил!.. Слова эти заставили Мышкина подскочить на месте, и в одну секунду ему стало вдруг так дурно, что он подумал даже, что сейчас свалится в обморок. Этого, к счастью, не случилось. — Князь, душа моя, я тебе обещал, что не помру по дороге, но с ума, наверное, я сойду... — виновато пробормотал Рогожин, заглядывая Мышкину в лицо, — Ну, не смотри на меня такими глазами, они у тебя в темноте как будто бы светятся... Ты лучше прогони меня, князь. Зачем я тебя разбудил? Зачем я вообще с тобой вздумал ехать? Лев Николаевич стойко выслушал весь его бред и молча прижал голову Парфёна к своей груди. Он не знал, как его успокоить и как ему теперь помочь. Рогожин продолжал разговаривать. — Князь, а судорог твоих теперь не случится? Нет у тебя такого чувства, что с тобой судороги будут, брат? Потому как если есть, то ты сейчас мне лучше об этом скажи, иначе я, наверное, сам кричать стану, если у тебя опять этот крик будет, и нас тогда вдвоем в жёлтый дом отправят, хе-хе! А я не хочу, чтоб тебя увозили! Меня пусть запирают, а тебя не дам!! — он, не дав вставить Мышкину и слова, продолжил, — Там бить будут, как ты думаешь? Особо буйных ведь бьют? Так вот я, наверное, нарочно буйным буду... Кусаться буду, если руки завяжут, хе-хе! Завяжут мне руки, князь? Доктор твой завязывал сумасшедшим руки? — Парфён! — не выдержав, вскрикнул князь, прерывая поток невыносимого бреда. Рогожин вздрогнул в его руках и наконец замолчал, — Ну что ты такое говоришь? Никто тебя бить не будет! Тебя будут лечить, лечить! — князь всхлипнул, и из глаз его полились слёзы, — Боже мой, поскорей бы уже приехать! Я так за тебя боюсь, Парфён! Так за тебя боюсь! Рогожин, услыхав, что князь плачет, выпутался из его рук и стал ласково вытирать ему слёзы. — Ты не бойся, душа моя... Ты лучше их всех... — бормотал он что-то своё, — Тебя Он не заберёт! Я вместо тебя пойду... И тебя никому не дам, слышишь? Лев Николаевич судорожно закивал головой, сдерживая себя. Он, конечно, понимал, что слезами делу не поможешь, но слишком уж велик был его ужас пред всей этой ситуацией — они с Парфёном, оба почти на грани умопомешательства, оказались заперты в устремляющейся в далёкое куда-то машине, не зная, достигнут ли они места назначения, не зная, удастся ли им всё-таки спастись. Князь видел — Рогожину становилось лишь только хуже; от отчаяния и страха хуже становилось и ему самому. Как мог он теперь успокоить Парфёна? Как мог он помочь ему в его болезни, когда кроме каких-то капель и холодного полотенца он совершенно ничем не располагал? Да и сил помогать уже почти не осталось — слишком тяжел груз ответсвенности, слишком силён страх оплошать. — Парфён, давай сейчас ляжем... и будем лежать здесь, молча, вдвоём, прям до пересадки, до Эйдткунена... — шептал князь, пытаясь себя успокоить, — Я так больше не могу... У меня такая тоска на сердце, Парфён! Такая тоска!.. Подожди, я сейчас оправлю подушку... Вот, теперь ложись. Ты к стенке, а я с краю, рядом с тобой... Темно-то как, Господи! Скорей бы утро, скорей бы Эйдткунен! Рогожин не понял, о чем князь говорит, но, не противясь, тихо лёг рядом и стал всматриваться ему в лицо; в темноте его едва ли было видно. Несколько минут они оба лежали молча, с тревогой слушая, как по стеклу барабанит дождь. Потом Парфён вдруг засмеялся и стал петь какую-то странную, нескладную песню про Россию. Князь застонал, встал, чтобы намочить полотенце, и, вернув его Парфёну на голову, лёг рядом с ним. Он уже думал о том, чтобы выйти на ближайшей станции, не доезжая до границы — Рогожин скатывался в совершенный бред. Эту ночь князь едва ли вытерпел — Парфён, охваченный жаром, не замолкал ни на секунду. Благо, в этот раз он хотя бы не кричал, но иногда страстный шёпот его прерывался безумным смехом, который звучал в темноте до того жутко, что князь со страху тут же зажимал ему рот ладонью. Ближе к утру Лев Николаевич забылся. Это был даже не сон — он всё время чувствовал, как Парфён возился где-то рядом, отчётливо слышал его тихое бормотание. Но, однако же, глаза князю удалось открыть только днём, когда стало уже совсем светло. Восемь часов пролетели для него как одно длинное, тягостное мгновение. Он даже и не почувствовал, что отдохнул — всё тело его ломило от усталости. Рогожин дремал, обхватив его за руку. Лев Николаевич сонно понаблюдал за ним, читая про себя благодарную молитву — жар у больного спал, и теперь, во сне, его состоянию ничего не угрожало. Пора было оставить его одного. Князь осторожно вытянул свою руку и, сделав над собой усилие, встал с дивана; от неудобной позы очень болели спина и шея. Заботливо поправив Парфёну одеяло, Лев Николаевич прошёл во вторую часть купе и расположился на пустующем диване. Наконец можно было лечь удобно, в полный рост; князь вытянулся на постели, посмотрел немного на Рогожина и вскоре вновь провалился в беспокойный сон. В девятом часу вечера поезд прибыл в пограничный город.