печаль ваша в радость будет

Долго они сидели рядом друг с другом, молча слушая стук колёс машины. Рогожин, казалось, впал в беспамятство: он неотрывно глядел в окно, и потухший взгляд его совсем ничего не выражал. Князь всё это время следил за его лицом, отмечая в нём изменения — Парфён выглядел нехорошо; от его огненной обаятельности не осталось и следа, во всех чертах читалась болезнь, усталость. Они с князем были так в этом похожи — оба сломленные, оба совершенно измученные жизнью. Мысли у Мышкина были нерадостны — он думал о том, что Парфён, наверное, находился на грани чего-то ужасного, раз уж решился уезжать вместе с ним. Рогожин его пристального взгляда совсем не замечал. — Парфён, спал ли ты сегодня? — осторожно позвал князь, желая видеть его глаза. Рогожин обернулся к нему не сразу. — Что? Н-нет, сегодня не спал. И вчера не спал, — добавил он со странной, зловещей улыбкой, — И не помню, когда в последний раз уснуть получалось. А что тебе? — Ты плохо выглядишь. Тебе бы лечь... Я пойду распоряжусь о том, чтобы нам постелили, ладно? Солнце скоро будет садиться... Что-нибудь ещё будет нужно? Может, чаю? Не голоден ли ты? Парфёна его забота позабавила; он, впрочем, не совсем понял, что от него хотят. — Я? Нет, нет... Мне ничего не нужно. Не уходи, Лев Николаевич. Посидим ещё... — Я сейчас вернусь. Подожди, пожалуйста, одну минутку. По просьбе князя им застелили постели, подали чай и зажгли на столах свечи. Солнце садилось, и духота на улице начинала спадать; приятная вечерняя прохлада заливалась в купе через открытые окна. Горизонт теплел; поля окутывались туманом. Парфён, глядя на князя, безропотно выпил свой чай. Он долго молчал, но потом, хрипло засмеявшись, заговорил, напоминая князю о том, как они с ним повстречались — «Ведь тоже в поезде, тоже на этой дороге, только ехали не туда, а обратно, и в дрянном вагоне, и без гроша в кармане, а теперь тут, в хоромах да при деньгах». Вскоре Лев Николаевич всё-таки упросил Парфёна лечь. Рогожин прошёл к себе, умоляя Мышкина ни за что не закрывать перегородку, и забрался под одеяло прямо в одежде, ложась ногами к окну, так, чтобы ему удобно было видеть князя. — Парфён, что ты, переоденься, я не буду смотреть, — забеспокоился князь, наблюдая за тем, как Рогожин старательно кутался в одеяло. — Зябко мне, я буду так. Зябко мне... Зябко! — хохотнул он, вспоминая ненароком их первую встречу, — Ты сам отчего не ложишься? — Я проспал сегодня целый день... — пробормотал в ответ Мышкин, замечая с подозрением, что Рогожина, кажется, немного трясло, — Парфён... тебя что, лихорадит? Парфён оставил вопрос без внимания, хоть и чувствовал, что его действительно начинал бить озноб. Князь тотчас же взволновался и вскочил на ноги. — Парфён! Может, доктора? Господи, ведь должен же быть здесь доктор!.. — Нет, ничего не нужно! — отрезал Рогожин, приподнимаясь вслед за ним, — Ты, брат, лучше расскажи мне что-нибудь, или не рассказывай, не знаю... молчи, если хочешь, или книжку эту свою почитай, но только не уходи! Не оставляй меня! Лев Николаевич испугался его движения и покорно сел на место. — Хорошо, я... Я, наверное, почитаю... Ляг обратно, прошу! — он взял Евангелие в руки и растерянно стал искать нужную ему страницу, — Я... буду читать вслух, хорошо? Рогожин не возражал. Он опустился на подушку и вцепился в князя пытливым взглядом; Мышкину опять показалось, что глаза его начинали по-странному блестеть в полумраке. Лев Николаевич открыл Евангелие от Иоанна. Он, предчувствуя что-то неладное и боясь реакции Парфёна на текст, начал неуверенно и робко. Рогожин, впрочем, лежал смирно, и на лице его не отразилось ни раздражения, ни осуждения; вскоре князь увлёкся и стал читать чувственно и вдохновенно — книга эта всё-таки была безумно дорога ему. Он знал эти истории о чудесах с самого детства, некоторые даже знал наизусть, но сердце его каждый раз билось с особенным трепетом, когда он возвращался к ним снова. В тот момент несчастное его сердце и вовсе чуть ли не вырывалось из груди — каждое слово Христа отзывалось в нём с мучительно сладкой болью. «Я свет пришёл в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме». Рогожин слушал спокойно, но выглядело это донельзя странно — он был очень напряжен и, казалось, всё время пытался себя сдержать. Дрожь его немного усилилась, но он старался лежать смирно, молча глядя на князя своим страшным, горячим взглядом. Лев Николаевич беспокоился: он читал уже довольно долго, но, отвлекаясь, каждый раз замечал, что Парфён по-прежнему всё никак не закрывал глаз. Когда князь дошёл до 13 главы и начал читать о том, как Христос омывал ноги своим ученикам, Парфён вдруг истерически захохотал. «Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все». — Чисты, но не все!! — безумно вскричал он, приподнимаясь одним энергичным рывком, — Ха-ха, не все! Чисты, но не все!! Князь, испугавшись, бросился к нему; Рогожин кричал, дёргался, как в безумном припадке, и страшно смеялся. Солнце село, и в купе стало совсем темно. — Что ты, Парфён! — князь присел на его диван, пытаясь в темноте поймать его руки. — Не все чисты, брат, ха-ха!! Ты чист весь, а я, брат, совсе-е-ем не чист! Слушай, — он вдруг вцепился Мышкину в плечи так сильно, что Лев Николаевич ахнул от боли, — Было у тебя чувство такое, что в Петербурге что-то страшное случится? Отвечай, было?! Князь, потерявшись, сам стал дрожать от страха. У него ведь и впрямь было такое чувство. — Ну, отвечай!! — рявкнул Рогожин, встряхивая его. — Б-было... — с трудом выговорил князь. — А знал ты, что я Настасью убить хочу?! Знал, что в Петербурге я бы её убил?! Князь вздрогнул, пытаясь отцепить пальцы Рогожина со своих плеч, чтоб наконец взять его руки в свои. — Что ты, что ты! Это бред! Ты бредишь, Парфён! Рогожин расхохотался со страшной силой, и стал кричать, как невменяемый. Голос его уже начинал срываться. — Это она хорошо сделала, что убежала, потому что знала, что я бы её убил! Убил бы, убил, убил!! Я бы убил!! Я здесь предатель, я! Я не чист, ха-ха!! Князь схватил его за лицо и закрыл ему рот ладонью, ужаснувшись его безумного крика, который, наверное, разбудил уже весь поезд. Парфён дёргался и хотел драться; Мышкин пытался его сдержать. — Тише, тише! Ты бредишь, это бред, замолчи! Князь быстро огладил его лицо; лоб у него был огненно-горяч. — Нет, не бред, ты знаешь это сам, брат, — прохрипел Рогожин, подползая к князю ближе и почти что взваливаясь на него; ноги его запутались в одеяле, — Я бы убил её, тем самым ножом и убил бы, прям как тебя тогда! Ведь боялся ты этого? Ведь предчувствовал ты это, а, князь, душа моя, брат мой крестовый? Ведь знал же, зна-а-ал! Лицо у Рогожина задрожало, и он вдруг взвыл, впав в беспамятство, а потом громко, яростно разрыдался; его всего трясло. Князь крепко обхватил его руками и зашептал что-то, пытаясь его укачать, успокоить. — Нет, нет, этого не случилось, мы уезжаем, всё будет хорошо! — бормотал он, вытирая Рогожину слёзы, не переставая обнимать его, — Теперь всё в прошлом, всё теперь будет иначе... Иначе, клянусь! Боже мой, зачем же ты так, Парфён! До чего же ты себя довёл! На крики сбежались люди, и в купе вошёл сам начальник поезда. Лев Николаевич велел ему всех прогнать и вместо этого пойти отыскать доктора — Парфён, испугавшись людей, стал кричать ещё громче. Вскоре в купе вместе с начальником появился доктор сомнительной квалификации; он покачал головой, констатируя безумие больного, и дал князю какую-то склянку с успокоительным — никого кроме Мышкина Парфён к себе не подпускал. Выгнав всех, князь накапал в стакан успокоительных капель и уговорил Рогожина всё это выпить, потом намочил водой полотенце и, уложив голову Парфёна к себе на колени, аккуратно обложил её мокрой тряпкой. Парфён присмирел и уже не плакал, но его всё ещё сильно трясло, и он бормотал иногда какой-то несвязный бред про нож и кресты, которыми они обменялись. Князь одной рукой перебирал волосы на его затылке, а другой крепко держал его дрожащие пальцы. Он очень переживал за Парфёна; сердце его разрывалось от беспокойства и страха. Они просидели так до наступления ночи. Свеча отражалась в окне поезда, но за маленьким языком пламени не было ничего, кроме всепоглощающего мрака. Князь глядел на это робкое отражение, и в мыслях его эхом раздавалась лишь одна фраза — «чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме». Рогожин, успокоившись, начал закрывать глаза. Он боялся сна и пытался бороться с ним, но усталость брала своё. Князь, заметив это, постарался уговорить его лечь хорошо. — Парфён, приподнимись немного,— прошептал он, рукой поправляя подушку, — Ложись сюда, так тебе будет лучше, ложись... Князь помог ему устроить голову на подушке, потом выпутал его ноги из скомканного одеяла и, убрав полотенце, осторожно огладил его лоб. — Тебе нужно переодеться. Так тебе тяжело, жарко... Я помогу... Он стал стягивать с его плеч сюртук; Рогожин простонал что-то неразборчивое и замотал головой в знак протеста. — Пожалуйста, Парфён! Нужно хотя бы переменить рубашку, я прошу тебя! — продолжал своё дело князь, не слушая возражений больного. Он уверенно расстегнул пуговицы и, отыскав в сумке Рогожина свободную ночную рубаху, немедля переодел в неё Парфёна. Закончив, князь поправил ему одеяло и, вновь смочив полотенце водой, осторожно вернул его Рогожину на голову. — Вот... Видишь, так гораздо лучше... — выдохнул он, немного расслабляясь, — А теперь отдыхай... Оба окна были открыты, и в купе становилось слишком прохладно, да и громкий стук колёс мог мешать спокойствию больного. Лев Николаевич хотел встать, чтобы закрыть их, но Парфён, уловив его движение, вдруг схватил его за руку и беспокойно задёргался. — Тише, я не уйду, — шепотом успокаивал его князь, поправляя слетевшее со лба полотенце, — Я буду здесь, с тобой, нужно только погасить свечи и закрыть окна. Лежи спокойно, я сейчас вернусь... — Не надо... — с усилием выговорил Парфён, — Не гаси свечи... Я... боюсь... Мышкин вздохнул, ободряюще сжал его руку, потом встал и закрыл окна. Стало гораздо тише. И от этого гораздо страшнее. Лев Николаевич пододвинул к дивану стул и сел на него, не желая доставлять больному лишних неудобств. Парфён, дождавшись возвращения Мышкина, опять схватил его за руку, то ли извиняясь этим жестом за свои безумные выходки, то ли умоляя князя его не покидать. Сердце у Мышкина сжалось от сожаления — он хоть и предполагал, что Парфён был не в себе в последнее время, но не знал, что здоровье его было настолько плохо. Вот, оказывается, к чему их обоих привела такая жизнь — к расстройствам, горестям и страданиям. Но так не могло продолжаться больше. — Засыпай и ничего не бойся, — тихо твердил князь, заботливо поправляя Рогожину одеяло, — Нам помогут, Парфён, и всё у нас с тобой будет хорошо. Никаких бед не будет... Нужно только вылечиться! Шнейдер очень хороший доктор, хоть ты и смеялся тогда, что меня он не вылечил. Но это ты зря... Он меня вылечил, только не до конца, потому что до конца мои припадки вылечить невозможно. Но тебе, тебе он поможет, и вылечит тебя насовсем, в этом даже не сомневайся! Я... покажу тебе горы. Ведь хотел же ты видеть горы, Парфён? Я нашел там одно чудное место, о котором, наверное, не знает никто, но тебе, Парфён, я его покажу, — всё шептал он, сдерживая подступающие к глазам слёзы, — Я всё тебе покажу, я всё для тебя сделаю, Парфён, в этом даже не сомневайся! Ну, засыпай же... Я буду сидеть рядом, вот здесь... Я буду рядом с тобой... Рогожин, обессилев, закрыл глаза и лежал без движения, точно мёртвый. Князь успокаивающе гладил его по руке и неустанно молился — слишком страшно ему было смотреть в темноте на его измученное, мертвенно-бледное лицо. Иногда Парфён вздрагивал и снова начинал бредить, но князь шептал ему что-то ласковое, и от звука его голоса больной успокаивался. Так прошло с полчаса, и потом Рогожин наконец уснул. Лев Николаевич ещё долго сидел рядом с ним, не решаясь уйти на своё место. Спать ему не хотелось; он совсем забыл о том, что ему самому нездоровилось — мысли его были всё о Парфёне. «Это он от болезни себе выдумал, что он не чист, — думал князь, осторожно утирая лицо Рогожина полотенцем, — Как ребёнок... Да разве мог бы он... убить?». Князь убрал полотенце и вгляделся в лицо Парфёна пристальнее. Ужасающий ответ тут же нашёлся в его уме: «Мог бы, — решил он, но тут же поспешно добавил, — Но не иначе, как от болезни!». Испугавшись этой своей мысли, Лев Николаевич стал думать о другом — о том, как они будут добираться до милой его сердцу швейцарской деревушки. Шнейдер поможет Парфёну, в этом не было никаких сомнений, но осилит ли Рогожин дорогу в таком состоянии? Может, нужно будет подыскать ему лечение где-нибудь в Германии? Как он будет завтра? Не станет ли ему хуже? Лев Николаевич почувствовал вдруг такую тоску, и такое сильное сострадание вдруг поразило его, что он, поддавшись этому болезненно-жгучему чувству, затаил дыхание, склонился над Парфёном и приложился губами к его лбу так трепетно и нежно, как не прикладывался ещё ни к одной иконе, ни к одной святыне... Все его душевные силы были направлены лишь на то, чтобы просить за Парфёна, и он просил для него здоровья, счастья и прощения — «Потому как если я его за всё простил, то знаю, что и Ты, Господи, его простишь и к Себе примешь! Не оставь же его! Помоги ему так, как Ты один только сумеешь!». К счастью, лоб Парфёна уже не был так горяч, как прежде. Лев Николаевич устало вздохнул, оправил больному одеяло и, невольно смущаясь пред ним своих странных душевных порывов, покраснел и несмело перекрестил его дрожащей рукой.