печаль ваша в радость будет

Лев Николаевич разбудил Парфёна за полчаса до прибытия. Рогожин проснулся хмурым и мрачным; его мучила страшная головная боль. Он нарочно не реагировал на вопросы, которые задавал ему Мышкин, но во взгляде его выражалась осмысленность, и собирался он спокойно, неторопливо, хоть и досадовал на князя за то, что он вынудил его собираться. Мышкин наблюдал за ним с тревогой; у него было тяжело на сердце — во все эти два дня поездки они с Парфёном были так близки, а теперь вдруг Рогожин так жестоко отталкивал его, и не говорил ему ни слова, и, казалось, даже был на него за что-то зол. Не за эту ли их внезапную близость?.. Князь не знал ответа. «Это от болезни... — думал он, бросая на Парфёна робкие взгляды, — Ему плохо, ему не до меня, ему помощь нужна, а я... Я выдумываю глупости всякие!». Они покинули осточертевшее им купе молча, и, ожидая, пока все пассажиры пройдут мимо, всё так же молча вышли на перрон. На улице было сыро; свежий вечерний воздух бодрил и приятно отрезвлял утомленный рассудок. Рогожин, однако, тут же стал дрожать от холода — лихорадка его никуда не делась. Лев Николаевич смотрел на него и судорожно пытался сообразить, что им с Парфёном делать дальше. В крошечном Эйдткунене задерживаться не было смысла, но князь сомневался, что Парфён в его состоянии сможет продолжить путешествие. — Парфён, тут, должно быть, найдётся какой-нибудь трактир... — неуверенно начал князь, оглядываясь кругом, чтоб не смотреть Рогожину в глаза, — Мы... могли бы заночевать и не перескакивать сейчас с поезда на поезд... Мы могли бы подыскать тебе доктора... Рогожин, пытаясь согреться, обхватил себя за плечи и бросил на Мышкина суровый взгляд. — Послушай, — с расстановкой проговорил он; слова давались ему тяжело, — Нечего нам теперь медлить. Едем дальше, пока я из ума совсем не выжил. Я ведь едва держусь, князь. У меня мысли как будто бы плавятся... Едем, — Парфён одним резким движением вдруг подхватил чемодан Мышкина, который стоял на платформе, — Едем сейчас же, ну! Лев Николаевич, боясь ему перечить, растерянно кивнул, поднял свой второй чемодан и пошёл вперёд, указывая Парфёну путь до таможенного контроля. Пересечь границу им удалось довольно быстро; они предъявили свои документы и без проблем совершили пересадку на ночной поезд до Дрездена. Места их находились в плохо освещённом полупустом вагоне. Лев Николаевич сначала расположился прямо напротив Парфёна, но потом, подумав, встал и пересел на место рядом с ним, так, чтоб плечи их соприкасались. Рогожина его передвижение сбило с толку; он вздрогнул, обернулся к князю лицом, и, помолчав немного, попросил его достать успокоительные капли. — Подумал, что лучше заранее выпить... — поспешил добавить он, замечая, как лицо у Мышкина вытянулось от испуга, — Не тревожься, я себя сдерживать буду. Тяжко тебе, должно быть, смотреть, как у меня ум мешается... Жалко мне тебя, князь! Я тебе такой участи не желал. Приняв успокоительное, Парфён устроился поудобнее и закрыл глаза. До Дрездена оставалось часов 10. Нужно было как-то продержаться без приступов умопомешательства всё это время. — Князь, а в красиво здесь, в Германии?.. — начал Рогожин, пытаясь остановить беснующуюся мысль на чем-то конкретном, — Я за границей никогда не был, а в окне теперь такая темень, что даже и вообразить ничего не получается... Лев Николаевич в ответ пожал плечами, забыв от растерянности, что Парфён прикрыл глаза и на него теперь не смотрит. Ровный стук колёс медленно погружал Мышкина в состояние, схожее с болезненной полудремой; мысли его путались, растягивались, обрывались. Злится ли на него Парфён? Почему сейчас у него такой виноватый голос? Злится ли Парфён? Злится ли Парфён? За что же злится Парфён? — Князь? — Ах, Германия! Ничего особенного, — пробормотал Лев Николаевич, спохватившись, — Берлин, например, очень даже похож на Петербург... Я... Я, впрочем, мало видел и помню один только Дрезден — площадь, собор, галерею... Иные картины даже лучше самого города помню, представляешь?.. — он растерянно улыбнулся, зная, что признаваться в таких вещах было весьма глупо, — Но красоту... её ведь во всяком отыскать можно, Парфён. Пожалуй, что красиво и здесь. Нужно только уметь видеть. Когда князь заговорил о галерее, Парфён что-то вспомнил. Он дёрнулся, открыл глаза и обернулся к Мышкину, мигом оживляясь. Князь взглянул на него с подозрением. — Князь, душа моя, а здесь же ты... ту самую картину видел? — прохрипел Рогожин, — Ту, про Христа убитого... у меня которая висит... Помнишь? — Здесь, — нахмурился Лев Николаевич; вопрос Рогожина его неприятно поразил, — В Дрездене и видел... «И зачем он теперь вспомнил про эту страшную картину? — подумалось ему, — Не к добру вспомнил... Не к добру!». Услыхав ответ, Парфён тотчас же взволновался; случайное воспоминание заполонило собою весь его пылающий разум. — Покажи мне её, князь! Обязательно покажи! — с жаром шептал он, приблизившись к лицу Мышкина, — Я видеть её желаю! Очень, очень желаю! Я... Как приедем, ты меня сразу к ней и веди... Сразу с вокзала, князь! Возьмём коней, и к картине! Я посмотреть на неё хочу, мне нужно, мне это нужно, слышишь? Лев Николаевич поджал губы и медленно покачал головой; возражать Парфёну ему теперь было страшно. — Н-нет, так не пойдёт. Я так не согласен, — осторожно проговорил он, наблюдая за реакцией Рогожина, — Сначала отдых и лечение. Картины потом. — Но... Князь, не дав ему продолжить, прервал его резким восклицанием. — Пожалуйста, Парфён! Я обещаю, что покажу её тебе, и другие картины покажу тоже! Картины, которые светлее и спокойнее, которые созидают, а не разрушают, которые приносят радость, пользу, но всё это будет потом, потом! Сейчас нужно как можно скорее оказаться у Шнейдера, сейчас... Я... Ох... Я не готов сейчас видеть эту картину, я слишком болен, Парфён! — твердил он, задыхаясь, — И ты тоже болен, ты так серьёзно болен! Ну зачем, зачем же тебе в такой момент видеть то, от чего у тебя... Он хотел сказать «вера пропадает», но так этого и не сказал — только тяжело вздохнул и закрыл лицо руками. У него опять появилось какое-то страшное предчувствие; он не мог совладать с собой. — И зачем ты теперь вспомнил об этой страшной картине! Я очень беспокоюсь за тебя! Я так за тебя беспокоюсь, Парфён!! Рогожин выслушал его и угомонился, разом забыв как будто бы об этой своей внезапной идее. — Гм... Это я так, случайно... Вспомнилось вдруг... Это ничего, — проговорил он так тихо, что князь едва ли расслышал, — Ты, князь, о себе побеспокойся лучше... Больше в дороге они не говорили. Парфён, убаюканный ровным стуком колёс, довольно скоро уснул, уронив голову князю на плечо. Лев Николаевич так и не решился спросить его, был ли он на него зол, сожалел ли он о том, что оказался здесь вместе с ним. Князь грустно глядел перед собой, проваливаясь глубоко в свои мысли. Странное чувство тревожило его, и он всё никак не мог определить его природу. Чувство это было сродни знаку, сродни предостережению, но князь не мог уловить этого и всё никак не находил себе места. Он совсем забыл о том, что подобное ощущение обыкновенно возникало у него перед припадками падучей. Он, впрочем, позабыл тогда и о многих других вещах. До Дрездена удалось добраться благополучно; дорога уже не замечалась и воспринималась как данность. Город встретил своих гостей густым утренним туманом; они, зевая и дрожа от сырости, направились завтракать на станцию. Там же Лев Николаевич написал письмо к Шнейдеру и, отослав его, заявил Парфёну о том, что дальше они с ним отправляться пока не будут. Рогожин тут же вспылил — ему подумалось, что князь решил отложить поездку именно из-за него; он стал ругаться и доказывать Мышкину, что вытерпит путь до деревушки, чего бы это ему не стоило. Лев Николаевич выслушал его и, задумавшись, тихо сказал: «А вот я не вытерплю...». После этого Парфён перечить князю больше не решался. Решено было остаться до завтра в привокзальной гостинице. Там они поругались ещё раз — Рогожин, понимая, что вместе с ним Мышкину опять не удасться отдохнуть, стал требовать себе отдельный номер, но Лев Николаевич оставлять его одного в болезни категорически не соглашался. Парфён злился на него за это, и был резок с ним, и говорил очень грубо. — Тогда я нарочно спать не буду, и ты, Парфён, будешь в этом виноват! — бросил в сердцах князь, устав от их спора, — Сяду под твоей дверью и просижу там прямо до завтрашнего дня, вот как! Рогожин смерил его ненавистным взглядом; ощущать уязвимость пред глупыми угрозами Мышкина было неприятно. — Довольно! — процедил он сквозь зубы, — Иди, оформляй что хочешь! Тьфу ты, черт! Надо же быть таким упрямым! Лев Николаевич взял им номер с двумя отдельными комнатами. Рогожин, мрачный и злой, стремительно прошёл вглубь помещения и поспешно закрылся там в своём уголке. Князь прошёл после него, и, потрясённый произошедшим, несколько минут глядел на закрытую дверь соседней комнаты в полном смятении. Он не сразу понял, какую огромную власть имеет теперь над Парфёном, и когда это осознание вдруг пришло к нему, он, весь вспыхнув, бросился стучаться в комнату Рогожина. «Я ведь заставил его! — с ужасом думал он, чувствуя, как сердце грохочет внутри всё сильнее, — Я ведь вынудил его мне подчиниться!». — Парфён! Прости меня, прости! — в отчаянии извинялся князь, стоя у закрытой двери, — Я не хотел этого, я не хотел тебя принуждать, я... Как же это могло случиться... Извини меня, если сможешь. Я не прав, Парфён! Я не прав! Послышались тяжелые звуки шагов. Рогожин отворил дверь и окинул князя долгим выразительным взглядом, от которого Мышкина почему-то бросило в дрожь. В глазах у Рогожина было сожаление. В глазах его была просьба. Или даже скорее мольба. — Я зря вспылил, каюсь, — сказал он, протягивая Мышкину руку, — Без тебя плохо, князь. Мне тебя видеть надо, иначе... Иначе боюсь. — Не бойся! — ласково прошептал Лев Николаевич, вмиг осчастливленный тем, что они помирились, — Ты будешь в порядке, Парфён! Всё будет хорошо! — А ты будешь? — выдал Рогожин, серьёзно всматриваясь князю в лицо; он заприметил в нём что-то новое, неуловимое и настораживающее, — Что с тобой? Тебя, брат, что-то трясёт... Лев Николаевич и сам ощущал в себе эти странные изменения. Ему было волнительно, он был очень взбудоражен. Сердце билось в его груди с особенным рвением, и разом он испытывал множество ярчайших и совершенно противоположных по своей окраске чувств — и чувство страха, и чувство счастья, и облегчения, и тревоги, и надежды, и многие другие, гораздо более сложные чувства... Все эти ощущения, впрочем, уходили у него на задний план, и он замечал их только тогда, когда делал над собой усилие, как будто бы случайно обращаясь вдруг к самоанализу. Собственное состояние его мало беспокоило; до него ему не было дела. Он теперь думал о том, что Парфёну нужно вызвать сейчас какого-нибудь доктора; тот осмотрит его, и поможет ему, а завтра... Завтра они уже будут в Швейцарии, оба совершенно здоровые и совершенно счастливые! — Это, это... это я так... — ответил Лев Николаевич, улыбаясь нервной, вымученной улыбкой, — Это, Парфён, у меня от радости!