«Я помню, как портилась кровь, Как сомнением мучило плоть. Пока спала, Беда текла Сквозь рукава…»
Артемида стояла в дверях, привалившись плечом к косяку и сложив руки на груди. Она выглядела очень уставшей, но донельзя довольной. И тоже улыбалась, будто бы увиденное её крайне радовало. — Папина дочка? — переспросил Данковский, всего на миг отвлекаясь от девочки, чтобы взглянуть на Артемиду. — Любима Данииловна, видишь ли, не слишком жалует новые лица, — Бурах подошла ближе. — Ко всем вхожим в дом с криками привыкала. Даже у Капеллы капризничала. — Так поди уже сейчас Линии видит, вот и не плачет — чего у папки-то плакать? — вставил Спичка, бочком оттирая к двери сестру. — Мы пойдём чайку сообразим, да, Исидоровна? — Да, Спичка, спасибо, — она ласково взъерошила светлые вихры. Он вытолкал упирающуюся Мишку и прикрыл за собой дверь. Даниил проводил их взглядом: — Любиме повезло со старшими — никому в обиду не дадут. — И мне с ними повезло, — Артемида наблюдала за дочерью, теребящей тёмный шейный платок отца. — Ребята здорово мне помогают. После окончания эпидемии беготни-то особо не убавилось. Не знаю, как бы всё и везде успевала, если б не они. Она говорила это безо всякой попытки уколоть или задеть, но Данковского всё равно придавило чувством вины. Дети, которые не были Бурахам даже кровными родственниками, сделали для Артемиды и Любимы больше, чем он когда-либо сможет. Эту вину ему никогда не загладить перед женщиной. И то ли от нервов, то ли от непривычного мышечного напряжения дала знать о себе рука, что была переломана сильнее другой. Даниил ощутил, как немеют и холодеют пальцы. Он знал, что за этим последует — болезненная судорога и долгая изнурительная ломота. — Артемида, возьми Любиму, — коротко бросил Данковский. Бурах удивилась подобной резкой перемене, но забрала девочку, тут же потянувшуюся обратно к отцу. Даниил отвернулся к окну, пытаясь превозмочь боль, чтобы Артемида ничего не увидела. Но куда там! — Ойнон? — и порадоваться бы тревоге в голосе, да только пронизывающие иглы затмевали любые посторонние мысли. — Всё в порядке. Дай мне минуту, — конечно, минуты ему не хватит, но, может, боль хоть чуть ослабнет. — Что с рукой? — Ничего страшного. Ударился, когда прыгали с поезда, — на ходу сочинил Даниил. — Лжёшь мне зачем, ойнон? — Артемида уложила дочь в кроватку, отвлекая её лохматой тряпичной куколкой. — Покажи. — Право, не стоит это твоего внимания. Мелочь. Заживёт само. — Показывай, — она требовательно протянула руку. Скрывать без конца увечье не вышло бы — рано или поздно Бурах всё равно узнала. Лучше бы, конечно, поздно — портить нынешний момент своими горестями не хотелось. Но и продолжать упираться было бы глупо. Даниил сдался, кое-как стянул перчатку с правой и, морщась от боли, протянул её Артемиде. Он искренне не желал видеть то, что видел обычно, стоило кому-то из прежних знакомых узреть его руки. Жалость. Беспросветная прорва жалости. Поэтому Данковский не смотрел на женщину, только на свою ладонь в её. Ловкие пальцы невесомо коснулись изувеченной кожи, прошлись по длине шрамов, задержались точнёхонько на местах переломов — с чутьём менху и никакого рентгеновского излучения не нужно. Присоединилась другая рука, накрывая его кисть сверху. — Значит, интерес к практике потерял… Бакалавр вскинулся, не веря той ледяной ярости, которой полнился голос Бурах. Но и её глаза не отражали ни капли жалости, один чистый незамутнённый гнев. — Ты случайно забыл упомянуть, что тебя пытали? — Это не то, о чём хочется вспоминать и рассказывать, — несмотря на уютное тепло ладоней Артемиды, Даниил вырвал руку. — Тот, кто это сделал, знал, что ты врач? Что ты учёный? — Бурах видела более чем достаточно человеческой жестокости, но с трудом могла поверить, что кто-то додумался лишить доктора его рук. — Это уже не имеет никакого значения. — Значит, знал, — она прикрыла глаза, справляясь с дрожью от ненависти к неведомому палачу. — Кто? — Артемида… — Просто, чёрт возьми, скажи, кто это сделал с тобой? — Лилич. — Я убью его, — Бурах ни голоса не повысила, ни в лице не изменилась. — Думать не смей об этом, — категорично отверг месть Даниил. — У тебя дочь на руках и ещё двое… А я смирился уже. Leve fit, quod bene fertur onus. Пронзительный взгляд, которым его наградила Бурах, показался отчасти и удивлённым. А потом она вдруг будто бы обмякла и чуть отшатнулась, выговаривая практически шёпотом: — Прости, Даниил, я не смогу помочь тебе. — Что? — Я не сумею вылечить это. Без твири не выйдет и мёртвых каш, чтобы попытаться что-то исправить, — начала объяснять Бурах. — А без своих особенных настоек я, боюсь, могу только навредить… — Ты! — теперь гнев закипел уже в Бакалавре. — Ты что же, думаешь, что я из-за этого вернулся? Не к тебе? Не к дочери? А руки лечить?! — Я не… — Молчи, Бурах. Ради всего святого, молчи! — процедил сквозь зубы Данковский, пытаясь натянуть перчатку, несмотря на усилившуюся боль. Он бросил взгляд на замеревшую и прислушивавшуюся к разговору малышку. Расставаться с ней не хотелось до одури, но и находиться рядом с Артемидой прямо сейчас было чудовищно больно. До такой степени, что и рука отошла на второй план. Из всех встреченных людей только Бурах умела с ним вот так — вознести на седьмое небо одухотворением и обещанием близкого счастья, а потом грянуть со всей силы оземь, вырывая из грешных жемчужных грёз. — Ойнон, — Артемида пребывала в замешательстве, разглядывая его с недоумением. — Мне действительно жаль, что ты пострадал из-за меня, а я не в силах помочь… — Оставь, Бурах. Не за степными чудесами и не за жалостью я явился. Жалость унизительна, в особенности — твоя. Бакалавр плюнул на то, чтобы спрятать калечную кисть, и покинул комнату. Возле вешалки едва не столкнулся со Спичкой. Благодушная улыбка с лица парня тут же исчезла, стоило ему взглянуть на Данковского. Тот был не просто сердит — люто взбешён. «Да с чего бы?! Что там успело произойти? Взрослые, мать их!» — глаза мальчишки заметались в поисках ответа, зацепились за страшные шрамы и округлились в испуге. Даниил накинул пальто: — Дядь Бакалавр, погоди! — он не знал, что ещё сказать, чтобы задержать. — Не надо, Спичка, — Бакалавр покачал головой. — Не могу. Не сейчас. Разум затопило гневом до того, что Бакалавр не разбирал дороги, слепо петляя по пустынным улицам. Даже порывы ледяного ветра не могли его остудить. Опомнился он более-менее, когда оказался далеко за пределами населённых кварталов. Ночная Степь выдыхала в лицо стужу близкой зимы. Он рванул ставший вдруг тесным платок, освобождая шею. Казалось, что воздуха снова не хватает. Высокие камни, вросшие в землю — или выросшие из неё? — молча взирали на Данковского. Им он был безразличен, как и его чувства. Даниил, не сдержавшись, врезал кулаком по серой тверди. И ещё раз. И ещё. Снова. Тёмные пятна, остающиеся после каждого удара, его не беспокоили, как и резкая боль. Лучше уж так, чем чувствовать это. Мысли Бурах о том, что он вернулся только из-за покалеченных рук и её возможной способности их вылечить, всё равно ранили куда больнее, чем разбитые костяшки. Он не ждал, что они тут же воссоединятся, возьмутся за руки, поцелуются и всё у них будет хорошо. Конечно, нет. Такого и быть не могло в реальной жизни, только в низкопробных романах. Однако Даниил оказался не готов столкнуться с прямым недоверием Артемиды лицом к лицу. Подумать только, ради лечения! Она же, чёрт возьми, знала его так, как он не позволял никому другому! Рука онемела уже до локтя. Даниил воззрился на неё, как на чужеродный предмет, который он видел впервые в жизни. В неровном лунном серебре с пальцев капало чёрным и горячим. Отстранённо пронеслось, что эта выходка обойдётся ему очень дорого, но внутри было пусто. И по этому поводу, и вообще. Древние камни и Степь впитали всё, что он хотел из себя исторгнуть, будь то кровь или захлёстывающие через край эмоции. Пожар гнева отполыхал, оставив за собой выжженное мёртвое пепелище. Но это, наверное, и к лучшему. Не будь так холодно, Даниил остался бы коротать ночь прямо там, возле серых безымянных исполинов, ставших свидетелями вспышки его слабости. Но тогда, вдобавок ко всему прочему, он рисковал обзавестись ещё и пневмонией, что накануне зимы было вовсе не с руки. Потому побрёл в Омут окольными путями, чтобы наверняка не встретить никого знакомого. Данковский не хотел, чтобы кто-то ещё, кроме безмолвной Степи, видел его таким — разбитым, слабым и несчастным. До того, как отправиться на знакомство с дочерью, он провёл в Омуте весь день вместе с Евой, что любезно предложила свою помощь. Данковский был немало удивлён, увидев, что все его вещи, брошенные второпях и раздрае, остались нетронутыми. На его вопросительный взгляд, Ева лишь невинно похлопала ресницами: — Я не знала, скоро ли ты вернёшься, и решила всё сохранить для тебя так. — Но я не собирался возвращаться. Никогда. — Полно, эн-Даниил, — она рассмеялась, будто он сказал нечто очень смешное. — Ты человек учёный, лучше меня должен понимать: так или иначе, но Город призвал бы тебя обратно. — Это никак не вяжется с наукой, Ева. — Вяжется или нет, но ты ведь здесь, — и вдруг из голоса и выражения лица исчезла вся легкомысленность. — Не уезжай больше, Даниил. Ты нужен этому Городу так же, как и Он — тебе. Ты здесь на своём месте. Общими усилиями они привели в порядок его старую комнату на втором этаже и кухню. Сделать предстояло ещё очень много, но пока что хватило и этого. После месяцев в обшарпанной одиночной камере требования к жилищу были самые скромные. Ян, добрая и заботливая душа, похлопотала и о продуктах на первое время. Омут встретил тишиной. Данковский пересилил желание оставить всё, как есть, и просто лечь спать. Борясь с дурнотной слабостью, затопил камин и кое-как промыл разбитые костяшки, перемотав найденным на нижнем этаже бинтом. Пальцы едва слушались и почти не гнулись. На этом силы его и покинули окончательно. Даниил рухнул в холодную постель и закрыл глаза, думая, что тут же провалится в сон. Но этого не произошло. Пусть уставшее тело и жаждало отдыха, разум заполнился тревожными мыслями. Только теперь, когда схлынул гнев и мутная пелена не застила взор, он задумался о своей собственной реакции на слова Артемиды. Так легко потерять самообладание от ожидаемого, в целом, отношения… Что-то в этом всём было смутно подозрительное. Поселившаяся внутри ещё накануне неясная тревога сейчас скользила цепкими щупальцами, обращая на себя больше заслуженного внимания. В голове всплывали и другие возможные варианты этого разговора, которые привели бы к куда более позитивному исходу. Бакалавр, не выдержав давления множества терзающих мыслей, оставил постель. Он принялся измерять комнату шагами — на ногах всегда думалось легче. Ещё вчера он был полностью готов смиренно подставиться под нож, посчитай Артемида это соразмерным наказанием за его бегство, и сожалел лишь о том, что может вовсе не увидеть дочь. Разве так ищут примирения с женщиной? А сегодня его вывели из себя невинные, впрочем-то, слова. И как вывели — до бессознательного! Сам собой напрашивался лишь один вывод. Он был не в порядке. С ним что-то не так. Это вдруг сделалось ясно как божий день. Будто шоры с глаз сняли. Все эти порывы: что смирения, что ярости, — были настолько не его, оставалось только подивиться, как сразу не заметил-то? Были ли это последствия его заточения? А если так, то?.. Он даже застыл, как громом поражённый своим внезапным осознанием. Даниил в бессилии опустился на кровать — его бросило в холодный пот. В раннюю пору студенческой практики их всех заставляли какое-то время работать в доме скорби в качестве санитаров. И Данковский имел удовольствие в полной мере насмотреться на самых разных умалишённых. Были среди них и такие, кто большую часть времени вёл разумные беседы, придерживался лечебных предписаний и не перечил персоналу. И они-то оказывались опаснее всего: никто не знал, когда и почему наступит тёмная фаза, превращающая адекватных с виду людей в агрессивных буйных. Даниил слепо уставился на дрожащие руки, не желая верить собственным догадкам. В том же доме скорби он видел людей, душевное здоровье которых подкосили и меньшие испытания, чем выпали на его долю. Он снова подорвался на ноги, судорожно размышляя, к кому он мог бы пойти с такой бедой. Гаруспик! Первой мыслью, как и при эпидемии, было немедля идти к Бурах. Данковский вспомнил её упрямо поджатые губы и суровый взгляд, когда он подхватил-таки Песчанку. Тогда его спасло Чудо — порошочек, который Артемида выменяла для него у детворы и молча впихнула в руки. От безумия, увы, не существовало волшебных порошочков, да и Панацея вряд ли бы справилась. Живая Кровь пополам с твирью исцеляла немощь телесную, одолеть болезни духа было ей не под силу. Тут и Бурах была не спасительница. До утра он так и не сомкнул глаз, то мечась по комнате, то изваянием застывая у проёма окна. Даниил перебирал в памяти всё, что происходило с ним за последний год в тщетных попытках вычислить момент, когда это началось — как если бы это могло помочь. Удушливая паника накатывала волнами, подступая к горлу. И какова ирония, что у него — человека, так превозносившего важность и силу мозга, — первым сдал именно он. Едва дождавшись, когда время подойдёт к более-менее приличному для посещений, Данковский сорвался в дорогу. О своём предполагаемом безумии, помимо Бурах, он мог поговорить лишь с одним человеком. Им была Юлия. Люричева, если ей предоставить голые сухие факты, была в состоянии выдать заключение не хуже именитых докторов. Если и не предложит готового решения, то непременно натолкнёт на нужные размышления. И ещё Даниил знал, что фаталистка-Юлия не станет ни осуждать, ни задавать лишних вопросов, ни болтать попусту. Но дойти до Невода ему было не суждено. До него оставалось обойти всего-то пару дворов, как из переулочка вышли степняки. Их было человек пять. Даниил почувствовал себя более чем неуютно под их пристальными, но безразличными взглядами, словно он пустое место. — Наша Мать зовёт тебя, буса хүн, — проговорил один из них. — Мать?.. Ах да, Тая Тычик, — Даниил даже не попытался скрыть удивления. — По какому поводу? — Мать желает говорить с тобой. — Хорошо, — ясности ответ степняка никакой не внёс, но они никогда и не стремились выражаться понятно. — Я зайду к ней позже. Где её можно найти? — Сейчас, буса хүн. Мать зовёт сейчас — ты идёшь сейчас. Не подчиниться не было ни единого шанса — от пятерых посреди бела дня не сбежишь. Да и не солидно это как-то. Зачем он понадобился Тычик, да ещё так срочно? Догадки были, точного ответа — нет. Оставалось идти и полагаться, что Тая никаких обид на него не затаила со времён эпидемии. Степняки отконвоировали, иначе не скажешь, Данковского за черту города, в старое поселение. После Песчанки оно и впрямь получило новую жизнь, дав приют немногочисленным выжившим в Термитнике. Шатров стало куда больше. Доносились и голоса женщин, и младенческий плач. Шэхен жил. Мимо Данковского и его конвоя в сторону городских улиц пробежала стайка детей — в этом возрасте никого пока не волновали различия веры. Укладские ребятишки бегали по улочкам, меняли свои сокровища и затевали сложные игры, недоступные взрослым, наравне с городской детворой. Совсем-совсем скоро, оглянуться не успеешь, к одной из таких компаний примкнёт и Любима. С кармашками, полными орешков, изюма и другой драгоценной мелочёвки, с разбитыми коленками и необычайной недетской серьёзностью в почти чёрных глазах. Даниил представил, но будто бы наяву увидел это. Лестница в Небо, верхний пролёт и трое ребятишек, сидящих на ступеньках и безбоязненно болтающих ножками над пропастью. Старшенькая, лет так десяти, Любима и двое её закадычных приятелей помладше — мальчик и девочка. Вот она замечает своего отца внизу и, широко улыбаясь, машет рукой. Двое других деток тоже машут. Даниил машет им в ответ. Троица, резво подрываясь, покидает свои места и шустро, перескакивая через ступеньку, спускается вниз, к нему навстречу… Тая нашлась в самом большом шатре. Степняки откинули полог, пропуская Данковского, но сами внутрь не пошли. За минувшее время Тычик изменилась не сильно: слегка вытянулась, быть может, но детское пухлое личико уже несло на себе отпечаток бремени, взваленного на хрупкие плечи. Да прибавились вплетённые в волосы украшения. Заметив гостя, она оставила какие-то свои несомненно важные дела и обратила всё внимание к нему: — Здравствуй, эмшен, — она поджала губки. — Доброго дня, Мать Настоятельница. Не было никаких сомнений, что всё куда как серьёзно. Даниил ещё тогда поражался, как просто горожане воспринимали особый статус некоторых малолетних девчонок и мальчишек. Взять хоть ту же Ласку на кладбище — никто ведь и не думал ей перечить. Надо бы полагать, не случись Песочной Грязи, она бы и по сей день безраздельно властвовала над мёртвыми. Если бы только не сложила голову от чрезмерного напряжения — что-то такое рассказывала Артемида. Отрицать очевидное было бы глупо: крошечная Тая имела власть над степняками почище Старшины и менху, вместе взятых, а ещё она была в списке особенных детей Исидора, а затем и Артемиды. Для Данковского это всё по-прежнему оставалось глухой дикостью. Но как бы нелепо ни выглядело, приходилось принимать чужие правила, даже если они заключались в подыгрывании семилеткам. — Я рада видеть тебя, эмшен, хоть наш разговор будет и не из весёлых, — а вот говор изменился более значительно, стал взрослее, чем полагалось юной невежественной степнячке. — Могу я узнать, чем огорчил Мать? — его интерес был вполне искренним. — Я не люблю влезать в дела взрослых, которые и сами могли бы договориться меж собой. Но Артемида наш менху, и Уклад со Старшиной велят мне вмешаться, — она притопнула ножкой по мягкому ковру, выказывая своё отношение к этому делу. — Зачем им вмешиваться? Это наше личное, и мы как-нибудь сами… — Нет! Не сами! Ты не понимаешь разве, что Артемида не простая степнячка? Ей не можно выбирать абы кого! Так вот оно что. Опять интриги и тонкий дальновидный расчёт. А он надеялся, что хотя бы этого удастся избежать. Сама Артемида-то не была ярой сторонницей беспрекословного следования степным традициям, в особенности, варварским из первобытного прошлого. Она считала, что вольна сама выбирать свою судьбу. У Тычик, а скорее, стариков Уклада, было иное мнение. — И это, видимо, не я? — усмехнулся Даниил, прекрасно понимая, куда клонит девочка. — У нас уже есть ребёнок! — И что? — Тая склонила голову набок, словно он сказал несусветную глупость. — Ты был силён и жив, когда зачал этого ребёнка. А сейчас не живёшь вовсе. Ты как сломанная игрушка, эмшен! Со сломанными игрушками никому не интересно играть. Человек нехороший какой-то тебя сломал, а починить ни менху, ни Хозяйки не смогут. — Постой… — осёкся Даниил, вглядываясь в нахмуренное личико без единого намёка на озорство. — Откуда ты знаешь, что я болен? — Ты не болен. Ты сломан. Приговор, пусть и озвученный маленькой девочкой, не переставал быть приговором. Сломан. Что бы там это ни значило по их степняцким представлениям. Даниил не понимал, как такая кроха разглядела в нём чуть не с первого взгляда то, о чём он сам догадался лишь этой ночью. И Бурах хороша — смолчала, а ведь наверняка увидела. — Чего ты хочешь? Скажешь мне отступиться от них? Забыть об Артемиде? — А сам ты что скажешь? — Не бывать этому. Я не откажусь от них, — на размышления не потребовалось ни секунды. — Другое дело, эмшен! Другое дело! — она вмиг просветлела, одобрительно кивая. — Не понимаю… — Завтра на рассвете я иду в Олоннго. И дозволяю тебе меня сопровождать. Если хочешь себя починить — приходи. Ну, если не забоишься. — Ты мне поможешь? — Я только в Олоннго вход открою и внутрь проведу в обход Старшины и яргачинов. Починить себя ты должен сам, — Тая дёрнула плечиком, вновь мрачнея. — Может, и не получится ничего, потому что ты не хатангэр. И Артемида говорит, что Мать Бодхо больше не с нами. — Ты думаешь по-другому, Тая? — уловил он некоторое сомнение в её голосе. — Я… не знаю! — она растерянно отвела взгляд, становясь похожа на обычную маленькую девочку, которой и должна быть. — Твирь совсем не цвела в эту осень, ни единого стебелёчка. И одонхе не пасут наших бычков. А у невест мёрзнут ножки, хотя раньше совсем-совсем не мёрзли, даже зимой! Но мои глаза видят ту же Степь, что и раньше. Ты учёный человек, много всякого знаешь, скажи — могла Артемида ошибиться? — Любой человек может допустить ошибку, маленькая, — у Данковского духу не хватило разбить детскую надежду и веру в Чудо. — И Артемида тоже. Она хоть и менху, но всё же человек. Тая кивнула. Она сказала напоследок, возле какого входа будет его ждать назавтра и с миром отпустила. Уходя из Шэхена, Даниил чувствовал на себе неодобрительные взгляды степняков. Кажется, они все знали, что затеяла их маленькая Мать Настоятельница, и крайне не поддерживали её в этом решении, однако перечить не смели. Намерение отправиться в Невод истаяло после разговора с Тычик. Бакалавр не подозревал, каким образом сумеет помочь себе с недугом в Олоннго — прошлый его опыт посещения Боен ограничился жестоким избиением мясниками. А Бурах оттуда вернулась мертвенно-бледной, молчаливой и напуганной и долго потом жалась к нему, пряча лицо, но ничего не рассказала. Даниил вернулся в Омут и обнаружил неожиданную гостью. Мишка замерла на берегу помельчавшего прудика, пока не тронутого льдом, и смотрела на водную рябь. Данковский мысленно застонал — видимо, маленькие девочки Города-на-Горхоне решили его извести сами, чтобы избавить от всех иных страданий. — Мишка? — он за несколько шагов обозначил своё присутствие. Девочка обернулась, вновь наградив хмурым взглядом, но без прежней враждебности. И то хлеб. — Тая позвала тебя в Бойни? Не ходи, — без обиняков заявила она. — Почему? Тая мне вроде бы зла не желает. — Она помочь тебе хочет, это правда. Но ты умрёшь. — С чего ты взяла? — Не хатангэр, не часть Уклада. Законов не знаешь, Линий не видишь. Ты даже в это не веришь! В Олоннго нельзя чужим! Ты найдёшь там только свою смерть. — Тая сказала, что я могу найти исцеление там. Мишка, ты ведь тоже видишь, что я сломан? — Вижу! Но сломанным лучше, чем совсем мёртвым. — Ещё вчера ты так не думала. — Извиняться не буду, — буркнула она, опуская голову. — И любить тебя тоже мне не за что. Ты не знаешь, как Артемида по ночам тихо плакала, чтобы мы со Спичкой не услышали. А я знаю! Я слышала! Думаешь, хорошо ей будет, если ты там совсем умрёшь? А Любима — о ней ты подумал? — Уклад нам всё равно жизни спокойной не даст, если я не приду. Да и оставаться в таком состоянии… Я могу быть опасен для вас, Мишка. Понимаешь? Опасен. — Артемида придумает, как всё поправить! — упрямо тряхнула чёлкой девочка. — Она Панацею сделала. И тут что-нибудь наверняка изобретёт. И с Укладом разберётся — они её послушают. Не надо тебе в Олоннго ходить. — Спасибо за предупреждение, Мишка. Я должен всё обдумать. Она долго смотрела ему в глаза, будто надеясь так образумить, но в итоге сдалась. Перед её уходом Даниил взял с девочки честное слово, что Артемида ничего от неё не узнает. Ох и горхонские детки… Даниил вошёл в Омут, раздумывая, каких сегодня ещё ожидать гостей. Наученный опытом, он знал, что слухи, сплетни и новости в этом Городе распространяются со сверхсветовой скоростью. Не успеешь обронить слово у Горнов — до Стержня уже донесли сверх того и во всех подробностях. Хотя интересовал его, разумеется, только один человек. Придёт ли его отговаривать Артемида, до которой новость обязательно докатится, пусть и не от Мишки? После вчерашнего выпада верилось с трудом. Сам не зная зачем, Данковкий продолжил наводить порядок в оставшихся комнатах Омута. Это дело занимало руки и отвлекало от раздумий. Мишка была очень убедительна, предупреждая об опасности Боен. Но и Тая тоже. Попытаться ли что-то изменить или оставить всё, как есть сейчас, в слепой надежде на Бурах и её изобретательность? С обречённой отчётливостью Даниил понимал, что не сможет остаться в стороне, дожидаясь чьей-то милости или помощи. Не после того, как в своей одинокой мёртвой квартирке, пусть и с толчка Андрея Стаматина, но принял решение двигаться вперёд. Его собственное спасение было только его делом и ничьим больше. Он пойдёт в Бойни и вынесет все испытания, каким его захотят подвергнуть степняки. С твёрдостью принятого выбора пришла и какая-то спокойная опустошённость. Данковский не боялся наступления грядущего дня, осознавая, что он делает всё это ради себя лишь в малой степени. Ради Артемиды. Ради Любимы.***
…Снилась бескрайняя Степь. Она не имела ничего общего с той, из которой Даниил вернулся накануне. Эта была живая и дышащая влажным теплом, мешавшимся с пряным ароматом твири. О, этот запах нельзя было позабыть или спутать с другим, если довелось вкусить однажды. Он наполнял лёгкие до предела и пьянил, дурманил голову. Ни одни столичные зелья не выдерживали никакого сравнения с воздействием твири. Зима будто бы отодвинулась, уступая ещё ненадолго право главенства возвратившейся ранней осени. Закатное солнце красило всё видимое пространство рыжими сполохами до самого горизонта. Степь цвела и полыхала, радуя глаз и дух. Вдалеке Даниил заметил одинокий силуэт танцующей невесты. Она покачивалась в такт музыке Земли, слышимой ей одной. Как и прежде, это зрелище не могло не завораживать. Едва ли прикрытая коротким изорванным платьем стройная женская фигура сама была как стебель твири, обласканный степным ветром. На участках обнажённой кожи виднелись бурые символы, значения которых Данковский так и не удосужился узнать, а теперь остро об этом сожалел. Кровь или соки трав? А так ли важно?.. И только подойдя ближе, он осознал, что эта твириновая невеста — Бурах. Или… не вполне Бурах. В её глазах, насколько он мог видеть в закатных лучах, сплошь разлился первобытной чернотой зрачок, затмивший всю радужку. В них поселилось дикое, невиданное прежде выражение. Артемида поманила его, изящно вплетая движение в непрекратившийся танец, и сама шагнула навстречу. Их разделяло всего-ничего, но и этого ей показалось недостаточно. Женщина прильнула к нему близко-близко, обдавая жаром разгорячённого тела и запахом трав. Артемида вскользь провела по его волосам и щекам самыми кончиками пальцев, даже не касания — лишь тени касаний. Даниил не знал, что происходит, но боялся не то что коснуться в ответ — вдохнуть лишний раз, чтобы не спугнуть необычайное видение. Он был абсолютно околдован. Его прошила дрожь, когда Бурах, не разрывая зрительного контакта, со всей силы прикусила нижнюю губу до выступившей крови. Набухшая алая капля вызвала жгучее желание — немедленную потребность! — узнать её вкус. Артемида опалила своим дыханием его губы, предлагая взять желаемое. Данковский не устоял перед таким соблазном. Он едва ли не со стоном облегчения приник к ней, сцеловывая кровь, чувствуя пряный вкус. Всего одна капля, но показалось, что она обожгла всё внутри, будто он глотнул от души злого твирина. Даниил не воспротивился, когда Артемида поступила так же и с ним, слизывая и вкушая его кровь. Это было дико. Странно. Пугающе. И вместе с тем — естественно, правильно. Ноги перестали держать, сознание путалось. Данковский, не удержавшись, упал перед Бурах на колени, пытаясь отдышаться. Кружило голову. С лёгкой безумной усмешкой Артемида стёрла пальцем скопившуюся в уголке своего рта кровь и вычертила ею какой-то знак на лбу Данковского. Её безумные глаза лихорадочно горели. Она что-то говорила — он видел, как шевелились тронутые алым губы, но не слышал ни звука. Всё поплыло и померкло… Даниил распахнул глаза, разом скидывая оковы сна. Он лежал в своей постели, насквозь взмокший и с отчётливым вкусом крови во рту. Лежать и дальше в липшей к телу рубашке было не слишком приятно. Огонь в камине давно прогорел, остались лишь едва тлеющие угли. Данковский облизал пересохшие губы и понял, что одна из них болит, как если бы её разбили или… прокусили. Кем бы ни являлась Бурах в его сновидении, она оставила ему напоминание о себе и наяву. Усталый тоскливый вздох сорвался сам собой — стоило только оказаться в Городе-на-Горхоне, как вокруг начало происходить нечто очень похожее на лихорадочный бред. За окном едва ли брезжил хмурый рассвет. Совсем скоро юная Мать Настоятельница будет ждать его у входа в Бойни. Он решил больше не ложиться — не увидел смысла домучивать несчастную пару часов. Да и над увиденным во сне стоило поразмыслить, пока есть время. Тот, кто принял облик Бурах, пытался что-то до него донести. Что именно? Хотелось бы Данковскому это знать. Сборы были недолгими — его предупредили, чтобы ничего с собой не брал, — как и дорога до Бычьего Зёва. Тая Тычик уже ждала его возле тяжёлых ворот. В подбитой мехом тёплой курточке, но совершенно босая. Ужаснувшись подобному — сам Данковский отчаянно мёрз даже в пальто, — мужчина воскликнул вместо приветствия: — Тая, ты же застудишься! — А вот и нет, — она едва удержалась от того, чтобы показать язык. — Мои ножки Земля греет. — Артемида знает, что ты вот так расхаживаешь? Не май же месяц, право слово! Не дожидаясь ответа и не отдавая себе отчёта, он подхватил девочку на руки. Ну, невозможно было спокойно смотреть на босоногую девчонку на студёной земле. Тая только захихикала, обвивая его шею, чтобы удобнее держаться, и доверительно сообщила: — С того дня, как из Коробки вышли, никому не велела себя на руках носить. Я же Мать Настоятельница — я вести за собой должна. А как вести, когда тебя несут? Смех один. — Тогда прояви милость, Мать Настоятельница, и не гневись, — Даниил прижал её крепче к себе, пытаясь поделиться теплом. — Тебе дозволю, эмшен. Вот так, с девочкой на руках, он и вошёл в Бойни, с усилием толкая створку. Внутри царил полумрак, слабо рассеиваемый светильниками, а вскоре закончились и они. Кое-где трещали и больше чадили факелы. По рассказам Бурах, где-то неподалёку находились жертвенный алтарь и огромная яма, куда сотни и сотни лет сливали живую горячую кровь священных авроксов. Кольнуло праздное любопытство — посмотреть бы хоть одним глазком, как выглядело место, открывшее секрет Панацеи. Но повинуясь указаниям Таи, они уходили всё дальше вглубь Боен. В переплетениях одинаковых, казалось бы, проходов Даниил давно потерялся и полагался лишь на знания Тычик. Наверняка он мог сказать лишь одно — они спускались всё ниже, по ощущениям, преодолев уровень земли. И что было странно, так никого и не встретили на пути, хотя Данковский отчётливо слышал человеческие голоса и мычание быков. Тая велела остановиться у светлого пятачка, освещаемого факелом, лишь тогда, когда до них перестали доноситься и отголоски чужих голосов. Тишина в этом месте давила на уши. Впереди щерился тьмой ещё один проход. Даниил отпустил Таю, вглядываясь в темноту. — Иди, эмшен, — она указала на проход. — И что я должен там сделать? — растерялся Данковский. — Какой-то ритуал? — Не знаю, — Тычик пожала плечами. — Что придётся. Я тебя подожду. И вот ещё — отдай-ка мне свои рукавички, я их поберегу для тебя пока что. Эта просьба пусть и была удивительна, но не более всего того, чем он собирался заняться. Покорно стянув перчатки, Даниил передал их Тае, которая и бровью не повела, увидев изувеченную кожу. Ступать в кромешную тьму без источника света было жутковато, но Бакалавр не мог повернуть назад на самом пороге. Знать бы ещё, на пороге чего… Он медленно продвигался вперёд, опасаясь напороться на стену или что-то похуже. Пока не почувствовал лёгкий, но весьма уверенный толчок в спину. Лишний бездумный шаг, чтобы удержать равновесие, но под ногами не нашлось тверди. Падение вышло коротким, а сердце успело сделать в груди кульбит. Данковский поднялся, растирая ушибленную руку и по-прежнему не видя ни зги. Тьма здесь, внизу, чувствовалась осязаемой и плотной, бархатной на ощупь. Впереди мелькнул крохотный огонёк — вспыхнул и тут же погас. Как будто зажигалка. Он пошёл к этому источнику света, уже глубоко сомневаясь в успехе всей затеи. Закралась низкая гадливая мыслишка — а что если Укладские старики просто решили избавиться от неугодного им Бакалавра? Тычик же прямым текстом заявила, что он Артемиде не ровня. Думать, что девочка, так доверчиво жмущаяся к нему менее часа назад, была способна намеренно привести его на смерть, не хотелось. Но Тая могла ведь и не знать ничего, будучи свято уверенной в правдивости древних легенд. Занятый непрошенными и невесёлыми мыслями, Даниил не ожидал, что огонёк вновь вспыхнет практически перед ним. Его и впрямь создавала зажигалка. Да какая! Данковскому она была знакома до последней щербинки и царапинки на блестящем металле. И как ей не быть знакомой — с витиевато гравированными литерами «Д» по обеим сторонам? Милый сувенир от коллег по Танатике, уставших слушать ворчавшего Данковского, вечно теряющего спичечные коробки. Она вместе с некоторыми другими вещами навеки сгинула в комиссарских застенках. Узнавание принадлежавшей ему вещицы мелькнуло вспышкой — куда больше интересовал тот, в чьих руках она находилась. Мужчина примерно одного с ним возраста, широкоплечий и наголо бритый. Его лицо казалось смутно знакомым, но припомнить имени Даниил не мог. — Меня звали Савва, — бесцветным голосом, лишённым и намёка на жизнь, произнёс он. — Зачем ты убил меня? Когда тот заговорил, Данковский понял, что не смог бы вспомнить его имени ни при каких условиях — трудно отыскать в памяти то, чего в ней нет. Но самого мужика он вспомнил. Как сейчас он игрался с зажигалкой, тогда в его руке порхали чёрные бусины чёток. Один из его несостоявшихся палачей. — Меня звали Фёдор, — в скудный пятачок света вышел ещё один невозможный гость. — Зачем ты убил меня? — Меня звали Ефим, — третий, самый молодой, едва ли разменявший двадцать лет, не заставил себя долго ждать. — Зачем ты убил меня? Сейчас их лица не выражали ничего: ни злости, ни скорби, ни ненависти, — как и голоса. Но Даниил помнил, пожалуй, слишком хорошо, как они же плевались ядовитыми смешками и отпускали грязные комментарии по поводу того, что собираются сделать с «хорошеньким столичным мальчиком», чтобы развязать ему язык. Их привели к нему в одиночную камеру поздно ночью так, что никого из конвоя нельзя было ни увидеть, ни расслышать. И намерения свои они обозначили кристально ясно. Любым способом принудить к сотрудничеству со следствием, в котором Даниил не видел никакого смысла, как и в бесконечных допросах. Он с самого начала выложил всё, что знал о природе болезни, поразившей Город-на-Горхоне, о предпринятых им мерах во время эпидемии, о сделанных выводах. Этого было мало — следователь раз за разом оставался неудовлетворён его ответами, и всё начиналось по-новой. А повесить на Даниила пытались ой как многое. Те трое скалились и в красках расписывали, что будет, если Данковский продолжит упираться. Он их почти не слушал, не сводя глаз с заточки, которую вертел меж пальцев один из них. Так, припугнуть впечатлительного умника. Трое дюжих молодцов не ждали от учёного докторишки, заморенного голодом, ничего, кроме криков и мольбы о пощаде. Их бы никто не услышал. По счастливой случайности или безалаберной оплошности караула в коридоре, где располагалась одиночка, никого не должно оказаться аж до самого утра. Им дали почти полную волю: делайте с ним, что угодно, только не до смерти, чтобы как шёлковый подписал любые признания. Это они умели и делали с большой охотой. На утро пришедший забрать заключённых доверенный конвоир подивился тишине в камере. И даже было подумал, что троица слишком увлеклась, таки не уследив, чтобы учёный остался в живых. Криков-то начальственных будет… Он отпер тяжёлую дверь и сунулся внутрь, чтобы тут же ошалело распахнуть глаза. Бакалавр сидел на нарах, уставившись в стену — его в этой позе можно было застать почти всякий раз. А трое здоровых мужиков валялись на полу. Мёртвые. Запах и лужи подсохшей крови говорили об этом куда как красноречиво. Конвоир сперва припомнил, где у него револьвер, а только потом окликнул: — Данковский! Что здесь, мать его, произошло?! — голос, должный быть грозным и суровым, звучал жалко. — Не поделили чего-то они, — бесстрастно отозвался Бакалавр, будто только сейчас замечая и трупы, и вошедшего. — Подрались. У того курчавого при себе нашлась заточка, вон валяется. Она, окровавленная целиком, и впрямь валялась на полу рядом с трупами. Конвоир, повидавший за свою службу немало убийц, ощутил, как по спине побежал холодок. Не мог же этот тощий и бледный доктор их так? Троих в одиночку! Взгляд невольно метнулся к его рукам, но те были чисты. Следователь, узнав о ночном инциденте, только зубами скрипел — доказательств вины Данковского не было никаких. А любой судья, лишь глянув на измождённого мужчину, высмеял бы все обвинения. Как и доносы из самого Города-на-Горхоне, в которых учёный Бакалавр представал потрошителем, перебившим народу чуть ли не больше, чем вылечил. Следователь, быть откровенным, и сам не особо верил переданным материалам от Инквизитора. Какой из книжного червя Данковского террорист и убийца? Курам на смех! Но сверх жалованья ему платили не за то, чтобы он думал своей головой. Теперь трое несостоявшихся палачей стояли перед ним, глядя бессмысленными провалами глаз и требовали ответа. Зачем он их убил? Потому что не мог иначе? Мог. Выбив из чужих рук заточку, Данковский вполне мог их просто вырубить — покалечив, да, но не лишая жизни. Не стал. Были ли у них родители, жёны, дети? Те, кто ждал их освобождения и возвращения домой? Он не знал и никогда уже не узнает. Да и не задавался он этим вопросом. До того, как с головой уйти в научные изыскания и оставить практику, Даниил всё же какое-то время провёл в ассистентах почтенного хирурга Бурденко. У них на столе умирали люди. И каждый раз было тяжело принимать чужую смерть. Может быть, это окончательно и двинуло Даниила на путь борьбы не с болезнями, а со смертью вообще? Город-на-Горхоне за жалкие двенадцать дней заставил его прочно и навсегда переступить порог ценности чужой жизни. Особенно, если эта чужая жизнь угрожает сохранности твоей собственной. Горхонские улочки тогда были далеко, как и чумное беззаконие, творящееся ночной порой и развязывающее руки, а вот взявшийся, казалось бы, из ниоткуда инстинкт выживания — остался при нём. Даниил вспомнил, как Артемида рассказывала о схожем сне. Ей тоже явились убитые на станции люди, принявшие её за шабнак. Чудовищная ошибка, приведшая к лишним ненужным смертям. Бурах сожалела о том, что отняла их жизни, ибо не ведали они, что творят, напуганные убийством Исидора. Даниил не жалел. Эти трое прекрасно осознавали свои поступки. Скольких они «убеждали» до Данковского? И скольких бы это коснулось после него? Но память подкинула не только рассказ Бурах, а ещё и его мысли в ту самую ночь. Боль от потери Многогранника была сильна, как и злость на Артемиду за её решение, однако Даниил успел и порядком остыть. Он вдруг очень ясно вспомнил о своём твёрдом намерении вернуться в Город-на-Горхоне сразу же после освобождения — не могли же его держать под стражей вечно? — вернуться к Бурах, которую он, несмотря ни на что… Почему тогда он остался прозябать в Столице? Почему?.. Молчаливые призраки убитых заключённых отошли на второй план. Даниил едва ли помнил о них, полностью погружённый в собственные мысли. От непосильного умственного напряжения в голове будто что-то лопнуло. Расплывчатые мутные образы, принимаемые за отголоски кошмарных снов, обрели небывалую чёткость. Лилич. Когда сделалась очевидна бесполезность допросов приставленного следователя, Инквизитор взялся за него сам. И доселе молчавшая память говорила, что искалеченные руки были далеко не главным подарком Лилича. Он что-то сделал с ним. Так, как это умеют Инквизиторы. И скрыл своё вмешательство, загасив его опаляющей болью от пыток. — …Артемида справлялась о вашем здоровье, Данковский, — улыбка на лице Лилича могла быть принята даже за искреннюю. — Она приезжала? Нет, конечно, нет, — Даниил вскинулся, пристально глядя на Инквизитора. — Вы были там. — Разумеется, был, — улыбка стала ещё шире. — Как же я могу не навещать свою невесту, пока меня не отпускают государственные дела? — Невесту?! — Невесту, Данковский. Не далее, чем в конце весны, Артемида станет моей женой. — Ложь. — Зачем мне лгать, Даниил? Ради чего? Или вы думали, что она вас станет дожидаться? Смиритесь, Даниил. Артемида выбрала не вас. Смиритесь и отпустите. Вы ей не нужны. Смиритесь и забудьте. Зачем вы ей — без имени, без связей? Смиритесь… Вот, значит, как? Стало быть, никакого безумия нет и в помине? Он здоров, но действительно был сломан с подачи Инквизитора. Данковский ощутил поднимающуюся изнутри ярость — не слишком ли задолжал ему Лилич? — Я уж думал, что так и останусь заперт. Даниил вздрогнул и обернулся на новый раздавшийся из-за спины голос, полный холодной насмешки. Неровный свет зажигалки позволил разглядеть говорившего. Из мрака недр Олоннго вышел человек с его собственным лицом! Это отчего-то удивило гораздо сильнее, чем убитые им сидельцы. Впрочем, отличия нашлись довольно быстро. На нём не ставила печать смерти Песчанка. Он не потерял ни Танатики, ни Многогранника, ни любимой женщины. Не его пытали в допросной Инквизитора. Даниил смотрел на себя такого, каким он был чуть больше года назад — до получения проклятого письма Исидора Бураха. Даже щёгольский и безвозвратно утерянный «змеиный» плащ оказался на месте. — Если бы не знал наверняка, что ты — это я, в жизни бы не поверил, что смогу быть таким слепым дураком, — безжалостно припечатал он. — Воистину жалкое зрелище. — Ты?.. — не сразу нашёлся Данковский. — Что с тобой стало? Позволил кому-то сбить себя с пути? Ты ли это, Даниил? — его слова хлестали крепче пощёчин. — Поверил чужим словам, не удостоверившись в их истинности лично. Смирился. Разве смирение — твой путь? Vivere militare est! — Vivere militare est, — вторил ему Бакалавр, признавая правоту двойника. — Танатику ты уже не вернёшь, как и Многогранник — отпусти их. А вот твоя семья ещё ждёт тебя. Слово, столь непривычное для его лексикона, резко обожгло слух. Семья. И как-то само собой к образам Артемиды с Любимой на руках прибавились и Спичка с Мишкой — куда же без них? — но не только. Андрей и Ева. Пётр вместе с Лаской. Не просто близкие люди — его Приближённые. Как там Бурах называла это? Таглур? Люди, связанные одной судьбой. До противной слабости в коленях ужаснула мысль, что он может не увидеть гордо расправленных плеч Петра, как закончат строительство больницы и школы. Не узнать, как Ласка, Спичка, Мишка и сотни других ребят закончат эту самую школу, открывая для себя столько новых путей, сколько не смог бы предложить и Многогранник. Как они станут новыми вехами в жизни Города — умными, сильными, смелыми и готовыми создавать новые Чудеса. Что без него пройдёт шумная — а как иначе? — свадьба Андрея и Евы, до которой, думается, оставалось совсем немного. Что Любима сделает свои первые шаги и скажет первые слова не под его отцовским присмотром. Что Артемида будет уходить в Степь, не оглядываясь, так и не услышав главного… Двойник одобрительно усмехнулся и шагнул навстречу, бесследно истаивая, словно утренняя дымка над водой. Трое убитых, замерших до этого истуканами, пришли в движение. Сразу стало ясно — живым они его не выпустят, намереваясь стребовать равноценную плату в счёт своих отнятых жизней. Свет зажигалки погас, погружая пещеру Олоннго в первородную тьму. Даниил, отпрянув с прежнего места, приготовился защищаться. Сдаваться вот теперь, когда всё встало на свои места, было бы глупо и недостойно. Там, наверху, где светило солнце и гулял свежий ветер, ждала его семья. И никакие призраки прошлого не помешают ему к ним вернуться, пусть даже придётся снова покончить с ними. Один против троих? Не ново. К счастью, его противников тоже ограничивал непроницаемый мрак, да и действовали они бестолково, наваливаясь все разом и больше тормозя друг друга. Пропустив пару ударов, Даниил почувствовал, как глаз заливают тёплые струйки, стекая дальше по щеке. Отвлёкшись на то, чтобы их смахнуть — пусть зрение и было бесполезным в данный момент, кровь всё равно мешала, — он поплатился ещё одним пропущенным куда-то в живот. Со злостью в сознании вспыхнуло, что Бурах справлялась со здоровыми яргачинами, выходя живой из Круга Суок. Чем он, чёрт возьми, хуже… Додумать эту мысль ему не дали, жёстко пиная в голень и сбивая с ног. В обычной драке это ознаменовало бы неминуемый конец. Чего стоит втроём запинать до смерти лежащего на земле? Но темнота сыграла на руку — Даниил успел откатиться в сторону, чтобы его хоть ненадолго потеряли. Лоб обожгло острым всполохом боли, как от калёного железа. Бакалавр сперва даже решил, что со всего маху налетел на какой-то каменный выступ. Но нет — вокруг было пусто. Однако лоб горел так, что слёзы наворачивались. Даниил, сдерживая болезненный стон, чтобы не выдать себя, опираясь на руки, через силу попытался встать. Под ладонью нащупалось нечто, что вполне сгодилось бы для защиты. Времени на раздумья особо не оставалось. Он подхватил это нечто, сжимая и кривясь от неприятных ощущений в разбитых накануне костяшках. Благородство и честность остались там, на выжженных горхонских улочках вместе с трупами мародёров. Что бы он ни подобрал, оно поможет отстоять свою жизнь — остальное не имело значения. На первый же раздавшийся рядом шаг, Даниил ответил взмахом чего-то. Оно легко вошло в чужое тело, словно раскалённый нож в масло, и так же его покинуло. С характерным звуком осело грузное тело. Сиплое угасающее хрипение сообщило, что удар не пропал даром, став фатальным. Остались двое. С ними вышло не так легко и быстро. Даниил успел получить ещё несколько раз, прежде чем сумел как следует всадить нож — это ведь был нож? — в чужое тело. Непослушные немеющие руки не добавляли ловкости и никак не помогали. Последний налетел, снова пытаясь сбить Бакалавра с ног. У него почти получилось, но каким-то чудом Даниилу удалось устоять, припав на колено, беспорядочно отмахиваясь найденным оружием. Пронзительный вскрик, и всё смолкло. Данковский замер, вслушиваясь, но больше ничьих шагов не слышал. Ничего вообще — только своё собственное сорванное дыхание. И то ли глаза смогли притерпеться ко мраку, то ли в пещере просветлело, но Бакалавр различил очертания трёх тел, распростёршихся на камне. Они мало его интересовали. Куда больше он желал разглядеть внезапную находку, оказавшуюся так кстати. Это был совсем не обычный нож, который мог обронить кто-то из мясников в незапамятные времена, как он сперва подумал. Тонкий, с длинным изогнутым лезвием — такой носила при себе Артемида, называя Перстом менху. Какая бы сила ни обитала здесь, во мраке недр Олоннго, она встала на его сторону сегодня. Уже не было сомнений, что в пещере становится светлее. Даниил мог видеть, не напрягая глаза. Перст менху в ладони вдруг раскрошился, осыпавшись сухой глиной. Как и тела его противников обернулись кусками глины. Только вот кровь из них вытекала вполне настоящая… Низкий гул, отозвавшийся вибрацией под ногами, вывел из задумчивости. Он более всего походил на глухой и медленный удар огромного сердца. Данковский поспешил пойти вперёд по проходу, не решаясь и дальше испытывать благосклонность той силы, что сохранила ему жизнь. Извилистый, но не ветвящийся ход, уводил всё выше. Впереди же становилось светлее. Донеслись голоса мясников. Даниил выбрался в верхнюю часть Боен из узкого лаза. И только сейчас он понял, что его знатно перетряхивает от увиденного и сделанного внизу. Ноги держали плохо, поэтому он сполз на пол у стены, испытывая странное безразличие к тому, что Старшина и мясники вряд ли будут дружелюбны, обнаружив чужака в святая святых. Все пропущенные удары начинали наливаться горячечной тяжестью — отступал адреналин, заставлявший не обращать внимание на боль. Данковский смотрел на свои руки, сплошь покрытые кровью и грязью, до конца не веря, что выжил. Тая, будто бы знавшая когда и где поджидать, подошла и без какой-либо брезгливости накрыла его ладони своими, крошечными в сравнении. — Ты сумел, эмшен. — Кто это был там, внизу? — Даниил взглянул в совсем не детское в факельном свете лицо. — Они как… — Живые? — Тычик загадочно улыбнулась. — Не важно, кем они были. Важно, что ты понял, когда смог одолеть их. — Что я жив. Что я сильнее. И это была сущая правда. Довольный детский смех пролился бальзамом на душу, отскакивая от стен Боен, поднимаясь куда-то вверх. Тая потянула его за руки, уводя прочь. Когда-то Даниил жаждал попасть в Бойни и узнать секреты этого места. Теперь он надеялся, что судьба больше никогда не заставит его сюда вернуться. Они покинули Олоннго тем же путём, что и пришли, так никого и не встретив. Тая сдержала своё слово. Даниил зажмурился от яркого солнечного света — в полумраке Боен и тьме того места, где он побывал, глаза совершенно отвыкли. Глотнуть холодного свежего воздуха показалось настоящим счастьем. Он и вдохнул полной грудью, чувствуя, как что-то неуловимо изменилось. Дышать стало легче. Исчез из груди неосязаемый плотный комок. Если бы не внезапное освобождение, его можно было продолжать не замечать — так он стал привычен. Тая бросила на Бакалавра лукавый взгляд, словно всё-всё понимала. А, может, так оно и было, не зря же Уклад оказывал ей такой почёт. Не успели они сделать и десятка шагов прочь от Боен, как Бакалавр различил отчаянно торопящегося к ним навстречу человека. Бурах в пальто нараспашку, под которым виднелась только тонкая сорочка, едва ли не бежала. Её щёки раскраснелись от утреннего морозца и быстрой ходьбы — или бега? — и перепутались неубранные светлые волосы. Она выглядела так, будто сорвалась прямо из постели. Заметив вышедших из Боен Данковского и Тычик, она споткнулась и всё же сорвалась в откровенный бег. Тая удостоилась лишь быстрого гневного взгляда. Девочка выпустила руку Даниила, отступая в сторонку. Данковский не знал, что сказать. Он представлял, как выглядит — избитый, растрёпанный, покрытый кровью и грязью. Но слов и не понадобилось. Если какие и были, они все застряли в горле, как только он оказался в крепких объятиях Артемиды, а слуха коснулось чуть слышное на выдохе и очень похожее на всхлип: — Даня… живой… Он с неким запозданием и нерешительно обнял женщину в ответ, опасаясь запачкать и её сорочку. Однако Бурах такие мелочи вовсе не волновали. Тычик пару раз хлопнула в ладоши, но задерживаться со скучными взрослыми не захотела. Дальше они, наверное, могли и сами разобраться. А у её маленького величества были ещё важные дела на сегодня — в Замке Двоедушников затевалась какая-то новая забава, которую ну никак нельзя было пропустить. Артемида отстранилась, но из объятий его не выпустила. Она тихо произнесла: — Зачем ты туда пошёл, ойнон? — Тая сказала, что я сломан. Она помочь хотела. Ты ведь это тоже увидела во мне, верно? — Да и что с того? Уж разобрались бы со временем, как всё поправить. — Я за себя не отвечал и мог подвергнуть вас опасности. Я бы никогда не согласился на такое. — Ты мог не вернуться! К чему такой риск? Даже мне было нелегко спуститься в недра и вернуться оттуда, а ты… Мы бы придумали что-то другое! Но нет — Бакалавру Данковскому как всегда неймётся голову в петлю засунуть! — Но я вернулся. Я сделал это. А ты отчитываешь меня, как маленького мальчика, — он усмехнулся. — Волновалась обо мне? — этот вопрос показался куда более важным, чем всё остальное. — Вот ещё! — она отрицательно помотала головой, лишь крепче стискивая его воротник, и бессильно выдохнула. — И угораздило же меня такого, как ты… — Тёма, — позвал Даниил, ловя её всё ещё испуганный взгляд. Артемида замерла. Испуг в светлых глазах сменился изумлением. Тёмой её называла, по рассказам отца, лишь мама, когда была твёрдо уверена, что ждёт мальчика. Артемия. Исидор, конечно, знал, что на свет появится девочка, но хранил это в тайне от любимой жены. Зачем лишний раз волновать? К тому же, Артемида звучала ничуть не хуже — и так благородно, по-столичному, как если бы девочке было уготовано большое будущее… За долгие дни дороги Данковский не раз представлял себе этот разговор. Как всё могло бы сложиться при наилучшем исходе. Так и эдак перебирал и подбирал слова, чтобы как можно точнее донести до Бурах то, что было у него на душе. Все заготовленные речи, полные проникновенных смыслов, в этот миг показались бесцветными и пустыми. Ненужными. — Mea vita et anima es. Тёма, я так тебя люблю, — простые слова, которые следовало произнести очень давно, дались невероятно легко, лишь подтверждая их правильность. Данковский сократил разделявшее их расстояние, подтверждая своё признание поцелуем и крепкими объятиями. Даниил чувствовал её горячие слёзы и руки, отчаянно тянущие его ещё ближе. Да пропади пропадом все Чудеса и Чудовища, если не исполнялась в этот миг его Мечта и он не был абсолютно счастлив.«Ты знаешь, кажется, в нас огонь. Я вижу под кулаком — ладонь. День предельно ясный В золотом…»