And This, Your Living Kiss

      Кастиэль был с головой погружён в проверку рефератов первокурсников для своего курса «Обзор мировой литературы» (100-й уровень) — этот крест факультет английской словесности по очереди нёс каждый семестр, — и использовал своё рабочее время с пользой. Он предпочитал держать свою дверь в основном закрытой, чтобы обеспечить некоторую толику уединения, но оставлял несколько дюймов пространства, чтобы показать, что он присутствует. В эту пору в кабинете, как правило, было немноголюдно: промежуточные экзамены закончились, и жизнь студентов возвращалась в привычное русло — мало кто хотел что-то обсуждать. Кастиэль не возражал. У него всегда были работы, которые нужно было оценить, и статьи, которые нужно было написать и опубликовать, чтобы убедить руководство, что они не ошиблись, взяв его на работу. Кастиэль также любил ловко распределять свои часы нагрузки прямо перед уроками, чтобы использовать необходимое рабочее время для подготовки к уроку в последнюю минуту.              Но сегодня он работал над рефератами, и солнечные лучи раннего полудня освещали его стол. Статья не давала ему покоя: он думал, что исследовал Джека Аллена настолько хорошо, насколько это было возможно, но всё вновь и вновь сводилось к музыке. Ссылку на Дэвида Боуи трудно было не заметить, но Кастиэль совсем не был знаком с классическим роком, а потом Билли упомянула, что если Роберт Хейден вырос в Детройте, то не может ли «сизая тьма» быть ссылкой на местную музыкальную сцену его детства? И разве не песня Мадди Уотерса упоминается в «Ночах» Джека Аллена? — но тут появился Дин, который нагло привёл песню Led Zeppelin в качестве любимого стихотворения, в то время как все остальные приводили Фроста, Дикинсон и Китса, — а Led Zeppelin, как известно, черпали вдохновение из американского блюза, не так ли? (Дин, который выглядел таким красивым, почти потусторонним, прислонившись к этой машине-зверю в своей кожаной куртке. И как его потрясающая интуиция тягалась с годами и годами упорной учёбы одногруппников… «У тебя есть типаж, Кэсси», — пропел голосок, раздражающе похожий на голос Габриэля). Кастиэль выдохнул через нос. Ему предстояли ещё часы и часы работы, и он был так занят, что даже не успел открыть «Властелина колец»…              «Пройденный путь: Полное собрание стихотворений Джека Аллена» стояло на ближайшей к его столу книжной полке. Кастиэль посмотрел на чёрный том, корешок которого треснул в двух местах, пёстрые закладки торчали наружу — зачитанная до дыр. С любовью зачитанная. У него чесались пальцы от желания отложить бумаги, снять том с полки и взять в руки. Издание вышло почти два года назад и вобрало в себя три ранее опубликованных сборника Аллена. История пробуждения Кастиэля, его эмоциональная связь с поэтом — всё это было сокрыто от глаз, безопасно и непримечательно, пока было заключено между книжных страниц и покоилось на его полке. Но внутри, внутри!..              Кончики пальцев едва успели коснуться книги, когда до его слуха донёсся разговор на повышенных тонах из соседнего кабинета. Приёмные часы Миссури, как и его, были по вторникам, во второй половине дня, и, похоже, она спорила с каким-то мужчиной. Напрягая слух, он прислушался: годы, проведённые в семье, где постоянно царило напряжение, научили его улавливать малейшие изменения в тоне. Но, кажется, никаких серьёзных проблем не было: в голосах слышалось скорее раздражение, нежели гнев.              — Да сколько я буду повторять? — раздался голос Миссури, приглушённый старыми толстыми стенами.              Ответ был слишком тихим, чтобы Кастиэль мог его расслышать, но тут раздался скрип открываемой двери кабинета Миссури и звук тяжёлых шагов по твёрдому дереву. Почти сразу же шаги стихли за его собственной дверью. Кастиэль перевёл взгляд на дверной косяк — никого не было видно. Через несколько секунд раздался стук.              Кастиэль собрал свои бумаги в аккуратную стопку.              — Войдите.              Дверь медленно приоткрылась, и в проёме показалась голова Дина. Затем робко, как хотелось думать Кастиэлю, последовала остальная часть его тела, и он встал у дверного косяка, слегка сгорбив плечи и запустив руки в карманы; потертый ремень его сумки был перекинут через грудь. Проскользнувшие сквозь большие окна солнечные лучи упали на лицо Дина, когда он вошёл, выхватывая золотые блики из его волос.              — Дин, — Кастиэль не знал, с чего ещё начать. Почему он спорил с Миссури?              — Привет, Кас, — сказал он, сверкнув улыбкой. — Я просто пришёл немного раньше, ничего особенного. Хотел узнать, как дела у Миссури.              Кастиэль знал, что это белая ложь; он прожил в Мейпл-Хиллс достаточно долго, чтобы знать всех горожан если не по имени, то хотя бы в лицо (студенты составляли половину населения, в конце концов), а Дин не был горожанином. Нора с заправочной станции подтвердила это; она сказала, что он приезжает туда только по вторникам и четвергам, чтобы заправить свою шикарную машину, а потом снова уезжает на запад по объездной дороге за город. В зависимости от того, как далеко он жил, быть в кампусе пораньше было, вероятно, не так уж и сложно.              — Хорошо, — сказал он после паузы. — Я могу чем-то помочь?              — Э-э, точно, — Дин потёр затылок и просканировал книжные полки Кастиэля, как он, похоже, любил делать. — Думаю, у меня есть ещё один вопрос. Касаемо дискуссии на прошлой неделе.              Кастиэль наконец-то отодвинул стопку работ и выкинул из головы разговор Дина с Миссури. В конце концов, это было не его дело, а поскольку в последние пару занятий, пока они изучали середину века, Дин был несколько тише обычного, Кастиэль был более чем заинтригован возможностью услышать его мысли по этому поводу.              — Конечно. Пожалуйста, присядь.              Как и каждый раз, когда он приходил обсудить свои работы, Дин осторожно прикрыл дверь кабинета, пропуская в коридор лишь одну полосу солнечного света, и опустился в кресло, стоявшее ближе всего к орхидее, а не к компьютеру. Как обычно, его взгляд задержался на пчеле Клэр.              — Продолжай.              — А? О. Я не… — Дин коротко вздохнул и переместился в своём кресле. — Я просто задумался.              Кастиэль улыбнулся.              — Обычно это хороший знак. О чём же?              — О поэзии, — поза Дина была образцом непринуждённости: он сидел, ссутулившись в кресле, откинувшись на спинку одной рукой. Но другой рукой он держался за конец левой ручки кресла, а его красивое лицо пересекали напряжённые линии. — И боли.              «Поэзия и боль». Кастиэль хмыкнул про себя. Он чуть откинулся в своём кресле, положив лодыжку на колено, и провёл руками по животу. Дин обладал поразительной способностью удивлять его на каждом шагу, и с этими тремя словами Кастиэль почувствовал, как весь объём его академической сосредоточенности обратился к другому человеку. Он ждал.              — Авторы вроде Сильвии Плат, — сказал Дин, когда понял, что Кастиэль хочет, чтобы он развернул тему, — это очень глубокая, исповедальная поэзия. Поэты вроде неё, которые были в депрессии и покончили с собой, или те, кто сошёл в могилу, как Дилан Томас, или лишились рассудка, как Лоуэлл… они действительно страдали. И в их стихотворениях есть красота, понимаешь? — он поднял руку со спинки стула и провёл ей по волосам, в конце концов опустив локоть обратно и упершись виском в ладонь, прослеживая глазами корешки всех книг Кастиэля. — В трагичных стихах и в тех, где они продолжают бороться. И мы читаем и говорим о том, как трагично, что у них была дерьмовая жизнь и они умерли молодыми, и дети в классе говорят, что лучше бы они писали хорошие стихи и умерли рано, чем жили долго и оказались забыты, — он не двинул головой, но взгляд Дина скользнул к глазам Кастиэля, оценивая.              Вряд ли он собирался высказывать своё мнение, когда было ясно, что Дин порывается высказать своё.              — Некоторые люди действительно так считают, — уклончиво ответил он.              Дин нахмурился, и Кастиэль начал волноваться о том, что сделал неверный шаг. Но он заставил себя успокоиться, сохраняя ровное дыхание и прямой взгляд. Дин проглотил наживку.              — Значит, люди празднуют боль. Восхищаются ею. Но потом, — Дин наклонился вперёд, положив кончики пальцев на стол. — Эти поэты, воспевающие социальную справедливость, такие как Деннис Брутус, обращаются к насущным проблемам общества своего времени и получают пули, сроки в тюрьмах, побои. Это высшее призвание — писать об этом. Это — истинная борьба, верно? Более настоящая, чем… борьба любого, например, из нашей группы.              Кастиэль почувствовал, что Дин приближается к сути.              — Это не значит, что ты не можешь учиться у них или искренне наслаждаться их работой.              — Да. Именно, — Дин пожал плечами, откинувшись на спинку кресла. — Об этом все и хотят читать. Об этом все хотят слышать. Например, была бы Мэрилин Монро сейчас хотя бы в половину так популярна, если бы не умерла молодой? Считали бы люди Курта Кобейна богом рока?              Нет, это было не совсем то; Дин был слишком взволнован. Здесь явно было что-то более глубокое.              — Трудно сказать, — рискнул он. Когда это вызвало взгляд исподлобья — Дин явно уловил его подковырку, — Кастиэль сменил тему. — Давай лучше поговорим о Брутусе. Тебе нравится его творчество?              Дин почесал челюсть, размышляя над ответом.              — Да. Нравится.              — Почему оно тебе нравится?              — Не знаю, — сказал Дин. Кастиэль поднял бровь. Дин вздохнул. — Ладно, хорошо, — он закрыл глаза. Возможно, вспоминает какое-то стихотворение? Широкие плечи Дина постепенно расслаблялись и опускались ниже, пока он думал. — «Складки тёплого золота, — начал он. — Мотки шелков. Это освещённое солнцем чувственное сладострастие роскоши потворства, — Дин формировал слова медленно, едва позволяя им срываться с губ, и Кастиэль был заворожён. С сильным внутренним порицанием он заставил себя поднять взгляд от губ Дина, и как раз вовремя: Дин открыл глаза и встретился с ним взглядом, — пышно-спелой плоти», — он одарил Кастиэля короткой полуулыбкой. — Я думал, что все эти разговоры о сноровке лишат поэзию волшебства, но… когда видишь мастера за работой, она становится только лучше.              — Думаю, ты начинаешь понимать, почему я посвятил этому жизнь.              Дин кивнул головой в сторону, соглашаясь.              — Когда читаешь его работы про себя, они полны образов и ритма. Но вслух… никогда прежде я не чувствовал такого вкуса слов.              — Вкуса?              — Ну, я имею в виду… — Дин смутился, глубокий розовый охватил его лицо. — Знаешь, когда ты… произносишь слова, и то, как они ощущаются и звучат, срываясь с твоих… губ? — к концу он уже практически бормотал.              Кастиэль разрывался между порывами улыбнуться и нахмуриться. Он никогда прежде не видел, чтобы мужчина так быстро от угрюмости переходил к чистому очарованию, но смущение Дина было окантовано глубоким стыдом, который было слишком легко заметить. И этого Кастиэль не мог допустить.              — Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал он. — Я никогда раньше не думал выражаться именно так, но опять же, я не поэт. Ты умеешь обращаться со словами, Дин.              Дин искал его взгляд, и Кастиэль позволил ему это сделать; ему нечего было скрывать.              — И это говорит парень, который разносит мои эссе, — пробормотал он наконец.              — Я бы не выполнял свою работу, если бы не помогал тебе развивать свои навыки, — сказал он. Но Кастиэля было не так-то легко отвлечь от обсуждаемой темы. — Так тебе нравится манера Брутуса? Его выбор слов?              — В некоторых стихотворениях он использует крайне простые для понимания выражения, в некоторых — фразы, в которых неожиданно оказываются заключены целые Вселенные смысла, и он постоянно придумывает новые, удивительные слова, и, несмотря ни на что, его поэзия воздействует, — Дин снова пожал плечами. — Я чувствую это, когда читаю её.              — Я заметил, что ты не сказал, что тебе нравится его поэзия из-за жизни, которую он вёл.              Дин открыл рот, потом переосмыслил свои слова.              — Но он писал стихи из-за этого.              Кастиэль развёл руками.              — Или он писал стихи, потому что был поэтом.              — Но это дало ему то, о чём он мог писать.              — Дин, — Кастиэль придвинул своё кресло на колёсиках вплотную к столу. — Будет лучше, если ты скажешь мне, что именно тебя беспокоит. Если это вопрос вдохновения, то у каждого поэта свой ответ.              — Нет, дело не в этом, — Дин скрестил руки и уставился через плечо Кастиэля в окно, где на вершине холма возвышалась часовня. — Просто кажется, что… все поэты только и делают, что страдают, всё время. Даже те, кому было отведено несколько десятилетий, они просто… Я имею в виду, это выбор, который поэты должны сделать? Позволить депрессии и алкоголизму взять верх и убить их, или… бороться с этими внешними силами и почти погибнуть в процессе? Байрон сделал и то, и другое, верно? Он отправился на поиски войн, но в последствии это привело к саморазрушению?              Кастиэль взял время на размышление. Вопрос был не нов, он то и дело возникал на его занятиях. Разница заключалась в том, что Дин не встречался с ним взглядом, смотрел в окно, стиснув челюсти, сгорбившись, словно ответ был очень важен. Кастиэль мог предположить, что поведение Дина объяснялось тяжестью великого сострадания, но в этом было что-то слишком личное, чтобы относиться только к людям, которых он никогда не встречал. В сотый раз Кас вернулся к заверениям Миссури, что Дин обладает необходимыми для данного курса знаниями, несмотря на отсутствие у него формального образования. Он задался вопросом: знал ли Дин поэта, который встретил горький конец? Могло ли это быть именно так? Был ли он на занятиях в поисках ответов, пытаясь понять кого-то, кого он знал? Или, быть может, до сих пор знает?              Независимо от причины, у Кастиэля был свой долг. В большинстве дискуссий он выступал в роли гида и модератора, помогая своим ученикам прийти к собственным выводам. Но в тех редких случаях, когда студент признавался — а сейчас это было очень похоже на исповедь — требовалась честность.              — Нет, Дин, поэты не делают выбор, как и другие люди, которые пьют, страдают депрессией, участвуют в войнах. Для Денниса Брутуса всё было совсем наоборот.              Наконец Дин снова взглянул на него. Кастиэль продолжил.              — Он сказал, что стал бы гораздо лучшим поэтом, уделяй он этому больше времени. Но работа над противодействием апартеиду и прочим несправедливостям в мире была важнее. И именно этому он предпочёл посвятить жизнь.              — И?              — И он не жертвовал жизнью ради поэзии. И всё равно его стихи были прекрасны. Понимаешь?              — Он — уникальный случай, — сказал Дин. — Может быть, он просто был сильным.              — Да, он был сильным, — согласился Кастиэль. — Но это не значит, что нет силы в других, независимо от того, из какой среды они вышли и как долго прожили.              — Но что если после обретения счастья им больше не о чем будет писать?              — Я в это не верю, — ответил Кастиэль, — но если и так, то что с того?              Дин был ошеломлён.              — В смысле «что с того»?              — Идея о том, что поэты и другие творцы непременно должны жертвовать собой и своим благополучием ради нашего развлечения — гнилой романтизм. В таком мраке и борьбе нет ничего благородного или романтичного. Там можно найти честность, общность с нашей собственной борьбой, но никто, будь то человек искусства или нет, не заслуживает того, чтобы его выставляли напоказ, как будто он сам является искусством. Мысль о том, что кто-то не является настоящим творцом, если не испытывает страдания, — это страшная ложь, которую наше общество внушило себе.              — А если это не ложь? — тихо спросил Дин.              — Как я уже сказал, что с того? Возьми Джека Аллена — поэта, которого я цитировал, когда говорил о твоей машине? — Дин закусил губу и кивнул. Кастиэль продолжил. — О нём известно не так уж много. Только что он американец и… что это «он». Он — затворник, довольно замкнутый. Не даёт интервью. Любая коммуникация осуществляется через его агента, а она не разговаривает с людьми, которые просят об интервью. Так что мы знаем о нём только две вещи. Первая: он был невероятно плодотворен. Всего за несколько лет он подарил миру столько прекрасных стихотворений, что их хватило на три сборника, и в каждом из них его мастерство развивалось скачками. И вторая: вот уже несколько лет он ничего не пишет.              Дин сглотнул. Казалось, он слушал.              — К чему ты клонишь?              — Его стихи, будь то написанные о настоящем или о прошлом, по большей части довольно мрачные. Если то, о чём я думаю, правда, то тьма захлестнула его, и он больше не может писать. Но если верна общепринятая теория, и счастье — враг искусству, то он счастлив. И я очень надеюсь, что он счастлив, Дин, — заключил Кас. — И поэтому, вопреки своему убеждению, я предпочитаю думать, что он счастлив. Я бы предпочёл, чтобы он был счастлив, чем написал ещё одну поэму, несмотря на то, что он — мой любимый поэт. Потому что он мой любимый поэт. Я просто благодарен ему за то, чем он поделился.              Кастиэль наблюдал за серией выражений на лице Дина, беспокоясь, что он каким-то образом усугубил то потрясение, которое испытывал его студент. Наконец Дин рассмеялся, тихо, надрывно, и ущипнул себя за переносицу. Он сделал ещё один вдох и посмотрел на Каса.              — Джек Аллен — твой любимый поэт?              — Да, — кивнул Кастиэль, позволяя ему направить разговор в нужное русло. — Я написал диссертацию по его творчеству.              — Чёрт, Кас, — сказал Дин. Он снова засмеялся, затем наклонился и поднял с пола свою сумку. — Спасибо, — ударившись коленом о край стола, он поспешно встал. Пчела Клэр дико прыгала в горшке с орхидеей. — Хорошо поговорили, — Дин вылетел за дверь прежде, чем Кастиэль успел обойти свой стол.              Кас подошёл к двери, чтобы посмотреть, как он уходит. Дин пересёк почти весь коридор, и пока Кас смотрел, как он топал по лестнице, предположительно на второй этаж, где скоро начнутся занятия. Кастиэля не покидало ощущение, что он упустил что-то очень-очень важное.              Он повернул в другую сторону и заглянул в кабинет Миссури.              — Всё ли в порядке с Дином?              Она подняла глаза от экрана своего компьютера.              — С ним всё будет хорошо, Кастиэль. Он ведь не доставляет тебе проблем на занятиях, правда?              — Нет, конечно, нет. Он прекрасный студент.              — Хорошо, — сказала она и вернулась к своему компьютеру. Кастиэль понял, что на этом разговор был окончен. Ему до сих пор было немного не по себе, но у него не было времени размышлять об этом, потому что занятия вот-вот должны были начаться. Он снял книгу с полки. Она подойдёт.              Кастиэль помчался по лестнице на второй этаж и едва успел затормозить перед дверью аудитории. Он всё ещё тяжело дышал, направляясь к дальнему углу, где сидел Дин, глаза которого становились всё шире и шире по мере приближения Кастиэля — он явно нервничал. Но, конечно, Кастиэль никогда бы не стал продолжать столь интимный разговор на публике или предавать доверие, оказанное ему студентом. Он просто протянул книгу.              Дин нерешительно взял её.              — «Река умирает от жажды», — прочитал он. — Что это?              — Махмуд Дарвиш. Прочитай «Суть поэмы». Прочти до конца. Хорошо?              Дин сглотнул и прижал книгу к себе.              — Хорошо.              

***

             Поражённый словами Кастиэля, Дин с трудом внимал уроку. Джек Аллен был любимым поэтом Каса? Правда ли это? Знала ли Миссури?              Спустя полтора часа, когда занятие закончилось, Дин аккуратно разместился в центре толпы, чтобы выйти из аудитории, как можно лучше замаскировавшись в том месте, где спрятаться было невозможно. Он поехал домой, маленькая коричневая книжка Каса прожигала дыру в сумке, лежащей рядом с ним на сидении, настолько явно ощущалось её присутствие. Припарковавшись на обочине, Дин даже не потрудился выйти из машины — он тут же схватил книгу и пролистал до самого конца.              «Суть поэмы» была там, как и сказал Кас.              «Путь к смыслу, сколь бы долог и тернист он ни был, — это путь поэта, — читал Дин.       Вопреки любым преградам, он находит дорогу назад.       Что есть смысл? Я не знаю, но мне известна суть его противоположность:       Полагать, что небытие легко сносить.       Страдание — не есть талант. Это испытание таланта, и оно либо побеждает талант,       либо побеждается им.       Весь цвет поэзии — это акт сопротивления.                     Дин позволил книге упасть себе на колени.              Джек Аллен был любимым поэтом Кастиэля. И каким-то образом Кас знал, что именно нужно услышать Дину.              

***

             Следующие несколько недель Дину казалось, будто он пребывает в каком-то сне. Он в равной степени ждал и страшился занятий; вслушиваясь в слова Кастиэля, из раза в раз он поражался тому, что знает его так хорошо и вместе с тем так мало: каким-то непостижимым образом Кас понял, что именно тьма остановила его перо, а порыв, вернувший его к жизни, позволил снова взять его в руки. Он видел это так ясно, в то время как Дин видел всё наоборот.              И всё же Кастиэль написал диссертацию о поэзии Дина. Скорее всего, он увидел в словах Дина что-то такое, чего на самом деле в них никогда не крылось. Должно быть, Кастиэль возвёл фигуру Джека Аллена в некий миф, которого на самом деле не было. Потому что Дин был просто… Дином. Не тем, о ком можно вести «академические дискуссии». Определённо не тем, о ком стоило писать чёртову диссертацию.              И тем не менее, Кастиэль мог так открыто признать, что работы Дина — его любимые, и что ему всё равно, напишет ли он ещё одну поэму, лишь бы Дин был счастлив? Заявить, он может так самоотверженно отказаться от того, что ему нравится, ради чужого блага?              Учитывая переживания Дина по этому поводу, стоило бы предположить, что мысль о вероятном наличии творчества Джека Аллена в учебном плане Каса придёт ему в голову. Вместо этого он был совершенно ошарашен.              На первом занятии после того, как наступила настоящая зима, и снег одеялом укутал пологие склоны холмов, а солнце стало садиться в четыре часа каждый вечер, Кастиэль раздал им пакет стихов для изучения последнего модуля. Привычно расположившийся на дальней парте, Дин получил распечатку последним. Он листал сборку, пока Кастиэль давал вводную лекцию по эпохе современных поэтов.              Дин его не слышал. После Мэри Оливер и Майи Энджелоу был он: Джек Аллен.              — …Джек Аллен.              Дин вскинул голову. Кастиэль включил проектор, и на экране появилось одно из стихотворений Дина. Нет. Боже, нет. Может ли всё стать ещё хуже?              — Дин, прочтёшь нам это?              Сердце Дина упало. Это было личное. Одно дело — публиковать стихи, которые будут читать безымянные, безликие люди. Совсем другое — читать их на публике, говорить о самых интимных моментах жизни с ними, с Кастиэлем. На краткий, ослепительный миг он подумал о том, чтобы притвориться больным и выбежать из аудитории, но его молчание затянулось. Он заметил беспокойство, растущее на лице Каса, почти видел, как на его губах зарождается вопрос. Но Дин не хотел его слышать. И думать об этом тоже не хотел.              Он сел прямее и прочистил горло, сигнализируя о своей готовности. Кас расположился у ноутбука, готовый прокрутить текст вниз на экране. Старательно игнорируя всех остальных в кабинете, Дин с головой погрузился в поэму, к которой не возвращался уже очень, очень давно.                     — Джек Аллен, «Совершенство».              Далёкие ночи в промежутках времён,       В межи пространств;       Дальнобойные пятаки и круглосуточные забегаловки       Из ушедших эпох в свете безжалостных огней,       Неумолимо палящих взор.       Захудалые бары, вобравшие грязное убожество       Дыма, звёздного света и флуоресцентных полос,       Воющие полумёртвым неоном.       Отец зашибся хмелем с последней зарплаты на последней работе,       Прикладывается к бутылке, чтобы забыть маму (но на самом деле забывает, что       Стирание её стирает нас).       Я научился игре в бильярд.       В суете я испытал удачу и получил по морде       За свои проблемы.       Я научился пить пиво, ведь пропойцы думают, что       Пьяные детки — это весело;       Я научился очаровывать барменов, официанток и продавцов на бензоколонках правильным изгибом       Уголков своих губ,       Я научился стрясать монеты с кофейного автомата,       И звоном мелочи заставлять громоздкую махину       Срыгивать дешёвый кофе, затхлый в удушье многочасового сидения в нагретой банке,       Но, заработав деньги, я понял, что       Первый глоток — всегда совершенство.                     Дин сделал паузу, гадая, не обратится ли Кас к кому-нибудь другому с просьбой продолжить, как он порой делал, когда они анализировали длинные стихотворения. Но его профессор просто пролистал страницу и выжидающе посмотрел назад. Дин вздохнул, силясь унять нервы, и продолжил.                     В суете скоротечной смены мест,       Зарабатывая деньги, ты лежишь в ожидании их;       Девушки густо подводят глаза и губы не в стремлении к красоте,       Это — реклама Coca-Cola в алых тонах и       Реклама в синих Мальборо с ментолом.       Но детям не нужна реклама.       Я яростно вгрызался в кожу губ и лупил себя по щекам в надежде, что румянец       Скроет впалость скул.       И способ работал прекрасно, ведь       Они следовали за мной.       Никогда не соглашаясь меньше чем на десять долларов, я позволял мужчинам       Использовать меня в межи пространств,       В тенях, куда путь свету чёрных ходов был заказан;       У ржавых стен толчков на полуистлевшем кафеле,       В кабинах грузовиков, возвышающихся тихими рядами, как металлические памятники       Безвременно почившим.       Но больше всего мне нравилось снаружи, где грязь мягко ложилась на мои колени.       Когда я отдавал всё, всё, чтобы угодить жалким мужчинам,       Жаждущим этого мгновения       Вершины       Мира,       Ведь под покровом тьмы, в сени моих ресниц,       Мужчины могли представить, что я смотрю вверх       На них,       В то время как мой взгляд был устремлён поверх них;       Наблюдая за небом и считая звёзды,       Покачиваясь в грязном ритме, я спрашивал себя,       Есть ли жизнь?       Есть ли жизнь на Марсе?       Мужчины были всегда — им нравилось говорить мне, что       Мой рот — совершенство.       Практика окупается.              Я обращаюсь к тем дням и       Не слышу стука скелетов в своём шкафу,       Не вижу страны, взрощённой карнавалом       Пыльных котлов отцов-бродяг,       Где сладкая вата — единственная сладость,       И она тает во рту со вкусом счастья:       Мимолётная и липкая, пока её не смоет       Одной слезой,       А самый популярный аттракцион —       Весёлая машина пыток, нарезающая круг за кругом       И вверх и вниз       В бесконечных стонах и звуке ломаной колыбельной;       И ты мчишься в её объятиях,       Пока ржущий единорог с отслоившейся       С рога краской не раздавит тебя       Мощью своих копыт.       (Хотя немногие смельцы       Возносятся в ночи, чтобы насладиться видом с вершины       Колеса обозрения. Во всяком случае, то —       Их слова).              Всё, что я вижу — свет нового утра,       И хмельного отца, храпящего за дверью.       А я с гордостью насыпаю миску лучших хлопьев,       Которую можно купить за один доллар,       И Сал улыбается зефиру.       И я шикаю на него, хлебающего молоко ложкой.       По телевизору показывают «Скуби-Ду»:       Кучка детей в большой машине       Колесит по стране, захлёбывающейся тайнами,       Они — хозяева своим судьбам,       И это — совершенство.              Клянусь,       То было совершенство.                     Класс погрузился в привычную тишину. Дин сделал ещё один глубокий вдох и выпустил его как можно медленнее и тише — из груди вырвался дрожащий выдох.              Быть может, у него разыгралось воображение, но в этот раз Кас позволил тишине немного затянуться.              — Есть какие-нибудь мысли? — подтолкнул он, наконец.              — Джек Аллен — девушка? — спросила Алисия.              Дин подавил беспомощный крик.              — Его агент использует в переписке местоимения мужского рода, — ответил Кас. — Почему ты спрашиваешь?              — В переписке? То есть, мы не знаем наверняка?              — Полагаю, что нет. Можешь немного развернуть свою мысль?              — Ну, посудите сами, — сказала она. — Вынужденный ходить по улицам, мать для родного брата. Раздавленный единорогом, привет Фрейду! Всё это довольно женственно. Женщины, подавляемые патриархатом, и все эти бродяги, перекати-поле отцы, понимаете? Кроме того, разве есть имя, звучащее более мужественно, чем «Джек Аллен»? Умоляю. Это именно то простое мужское имя, которое девушка могла бы взять в качестве псевдонима. Та же история, что с Джорджем Элиотом.              — Ни хрена себе, — выдохнул Макс.              — Не только девушки могут заниматься проституцией, — возразил Кевин. — Есть охотники и до мальчиков. Он ведь прямо заявил в самом начале, что девушки «густо подводят глаза и губы», а ему, мальчишке, этого делать не пришлось — это отличает его от них.              Группа разразилась жаркими спорами о жизни Дина, о том, был ли он мужчиной или женщиной.              — Может, он гендерквир? — предположил Макс. — Этот человек цитирует Дэвида Боуи, который широко известен своей андрогинностью и тем, как он играл с полом.              Дин прикусил губу, стараясь не выдать, что он цитирует Дэвида Боуи, потому что иногда это довольно забавно, ну, знаете, о чём ты думаешь, пока занимаешься подобными вещами, ведь иногда песня — это, мать её, просто песня.              Он ощутил внезапную, горячую солидарность со всеми поэтами, которых они читали в начале семестра. Они что, переворачивались в своих гробах? Дин чуть было не вылетел со своего грёбаного стула. Это было всего лишь стихотворение, чёрт возьми! Всего лишь маленький грустный кусочек его грёбаной жизни, твою мать, может, они просто перестанут разбирать его на части?!              — Все ваши догадки очень занятны, — сказал Кастиэль, и это был первый раз, когда он действительно ошибся, потому что, чёрт возьми, нет, ничего занятного тут не было. Три четверти группы сочли его поэзию слишком женственной, потому что его псевдоним был слишком мужским. Да Бога ж ради. — Но, может быть, Джек Аллен захочет сказать за себя?              Дин схватился за край стола и в ужасе уставился на Кастиэля.              Но Кас на него не смотрел. Он гуглил Poetry Foundation и несколько секунд спустя вывел на экран ещё одно стихотворение Джека Аллена.              — Нет, чёрт возьми, только попробуй заставить меня читать это, — прошипел Дин сквозь стиснутые зубы.              — «Ночи в розовом сатине», — объявил Кастиэль. — Думаю, это стоит прочесть мне, так что, пожалуйста, слушайте.                     Я встретил её в баре в Нью-Мексико.       Мне девятнадцать. Удостоверение личности в моём кармане       Делает меня мужчиной (21 год),       Заказываю пиво, как и полагается мужчине,       Не подозревая о своих желаниях.       Но она всё знает.       Да, она знает.              «Мой дом за углом». Розовая помада на её губах.       Я думаю: я мужчина, она это видит       И не сможет устоять.       Наглею и предлагаю час —       Бармен смеётся       И говорит: «Минуты».       Мои щёки розовеют, я вижу алый…       Но она притягивает меня ближе, увлекает в сладкий поцелуй.       Её розовый окрасил мои губы.              Дом в драпировке тяжёлой вуали, бордовая тьма её спальни       Цвета утробы (Я мальчик? Нет…)       Косуха летит на пол, вторя прочему:       Ботинки, джинсы и мои боксёры— голубые.       Нежный розовый — цвет её белья.       Кто в мысли мог вогнать, что джинсы могут скрыть       Такой прекрасный атлас, нежный к нежной коже?       Стоя на коленях, исследую руками её бёдра.       Стягиваю её трусики, мои губы накрывают       Край кружев, ведóмые нежностью атласа.       «Научи меня», — прошу я.       А она хватает меня за голову и ведёт туда, где       Она розовая.              Ночь длится.       Она строит меня, разрушает меня (не       мальчик, ещё не мужчина), берёт всё,       что я способен предложить, и даёт мной желанное.       В апогей моей мягкости, на вершине пресыщения,       Она протягивает мне атлас.       «Я мужчина!» — отталкиваю ткань, но сам отпрянуть       Я не в силах: «Мальчик, ты не знаешь, кто ты».       А она знает, что мне нравится, потому я позволяю ей       Протянуть мне розовые трусики.              Длина моих ног, ширина её       Бёдер… Она была не так уж далека от       Мысли, что мне придётся в пору, и она тянет их       Вверх, влача за космы       Зеркальный образ       Самого начала ночи. Атласная мягкость ткани,       Я млею в ней.       Что за наслажденье!              Свята ночь в розовом сатине!       Святы трусики, свят розовый на члене, свята женщина,       Обнажающая мужчину, делающая его мужчиной!       Свят румянец! Святы царапины!       Святы кружевные лифчики и следы помады в барах!       Свят мужчина, знающий, что нужно носить атлас!       Свят излом и откровения!       Свят розовый!              На следующее утро — поцелуй в щёку.       «Ты — мужчина», — говорит она, — «Я —       Мужчина», — соглашаюсь, ведь есть много способов быть       мужчиной, даже те, что не в силах понять Канзас,       И что с того, что я не самый мужественный мужчина в мире?       Я знаю, кто я.                     На этот раз тишина после стихотворения была явно неловкой. Лицо Дина стало таким горячим, что румянец практически обжигал его щёки. И как он позволил Чарли убедить его, что это подойдёт для публикации?              Наконец, Макс нарушил тишину.              — Горячо-о, — протянул он. Смешки прокатились по аудитории.              Дин ещё ниже опустился на стуле.              — Вывод, класс? — с оттенком сухой иронии спросил Кастиэль.              — Думаю, нам нужно было больше доказательств, — согласилась Алисия. — Хотя он кажется довольно крутым. Он много пишет о гендерных нормах?              — Ни за что, может, хватит? Подобного рода извращения ненормальны для мужчины, — пожаловался Тодд.              — Чувак, — упрекнул Кевин.              — Простите, Кастиэль? — спросила Билли, поднимая руку.              — Да?              — Если ему так неудобно, я бы очень хотела зачитать «Знатока слизней» Шэрон Олдс.              И когда Билли зачитала поразительно яркое сравнение между слизнями и членами, а другие парни в классе покраснели (кроме, конечно, Кастиэля), Дин не был обижен или оскорблён. Он был очень, очень благодарен.              

***

             От Чарли не было никакой пользы, когда Дин позже навестил её в новой квартире; ему не хватило смелости поднять этот вопрос с Сэмом — Дин вдруг понял, что раз брат читает его стихи, то знает, что ему вроде как, иногда, может быть, нравится носить трусики. Как будто день мог стать ещё хуже.              — Да всё хорошо, Дин, — сказала Чарли после того, как просмеялась. — Кроме того, что плохого в том, чтобы быть женщиной? Наша команда тоже классная.              — Ничего! Я знаю это. Просто иногда это…              — Заставляет тебя чувствовать себя киской? — предположила она.              Он вздохнул.              — Я просто не хотел, чтобы всё моё грязное бельё выносилось на всеобщее обсуждение. Я чувствовал себя очень… незащищённым.              — Господи, — Чарли резко откинулась на спинку дивана. — Я столько всего могу ответить на это, но в любом случае будет ощущение, будто я пинаю щенка. Как бы там ни было, до конца курса осталась всего пара занятий, верно? Потерпишь этих людей несколько последних дней, и всё, да к тому же они и не догадаются, что это ты, так что… вот.              — Сдам ещё одну работу и уйду. Я не буду писать итоговую работу.              — Напишешь о Джеке Аллене?              — Отвали, у вас с Сэмом одинаково плачевное чувство юмора. Нет. Понятия не имею, о чём. Я не могу сейчас думать.              — Как насчет Кэрол Энн Даффи? — предложила Чарли. — Читал её?              — Нет.              — Она потрясающая. У меня есть пара её книг, могу одолжить, если хочешь. Уверена, ты оценишь.              — Конечно. Я доверяю твоему вкусу.              — Так и должно быть, юный падаван, так и должно быть.              

***

             За три занятия до конца семестра группа сдала свою последнюю работу. Завершающая неделя занятий, согласно плану, была посвящена экспертной оценке и пересмотру итоговой работы, к которой студенты уже должны были приступить. Но Дин этого не сделал.              Он дождался, пока аудитория не опустеет, и подошёл к столу, где Кастиэль собирал свои вещи. Тёплые тона комнаты золотым рефлексом ложились на его кожу. Но Дин этого не заметил. Он смотрел на силуэты их отражений в оттенённых цветами раннего вечера окнах и ждал, когда Кас поднимет глаза.              — Дин, чем я могу помочь?              — Просто хотел сказать, что это был мой последний урок. И… спасибо. Я многому научился.              Лицо Кастиэля опустилось, заметно опустилось, и у Дина перехватило дыхание. Но Кас быстро скрыл это за своей профессиональной маской.              — Ты не будешь сдавать итоговую работу?              — Нет. Извини. Я всё равно получу зачёт, профессор? — слабо пошутил он.              — Конечно получишь, — сказал Кастиэль со всей неизменно присущей ему серьёзностью. — И спасибо тебе, Дин. Я рад, что ты посетил мой курс, и мне нравились твои эссе. И наши дискуссии.              Дин опустил голову при воспоминании об их последнем разговоре.              — Я тоже, — сказал он. А потом чуть не рассмеялся. Разве не то же самое он сказал ему после их первого совместного занятия? Впрочем, это не имело значения. После того, как зайдёт солнце, Дин оставит мир высшего образования позади, и, вероятно, теперь он очень редко будет видеть Каса, если они вообще когда-нибудь встретятся. Но ничего не попишешь.              «А на главе твоей святой елей…»              Он почти сказал это. Но из всех людей мира Кастиэль наверняка узнал бы эти строки. Поэтому Дин промолчал.              — Прощай, Кас, — сказал он вместо этого.              Кастиэль сглотнул.              — Прощай, Дин.              Дин ушёл. Он представлял, надеялся, что Кастиэль хотя бы посмотрел ему вслед.              

***

             Впервые за долгое время во вторник Дину не нужно было идти на занятия; его охватила меланхолия. Он скучал по поэтическим дискуссиям, но в основном он просто скучал по Касу. По возможности видеть его. Слышать его голос.              Когда Джек ушёл в детский сад и Дин остался в полном уединении, а сильный декабрьский снегопад не позволял ему покинуть дом, он неотвратимо обнаружил себя с тетрадью и карандашом в руках. И впервые с тех пор, как он снова начал писать, он не оглядывался назад. Теперь он был пробуждён, смотрел на мир вновь широко распахнутыми глазами, но…              «Почившему удел в могиле тлеть», — писал он.              Он писал и писал.              Писательский угар делал Дина плохой компанией. Для Джона Винчестера, который был слишком погружён в свои собственные проблемы, это не имело ровным счётом никакого значения, однако Сэм и Эйлин охотно оставляли его в покое, и даже иногда отвлекали Джека, если не считали, что Дину действительно пора сделать перерыв. Острая необходимость не покидала его до Рождества, его первого настоящего Рождества за… он даже не мог вспомнить, как давно.              Обычно Дин уезжал на праздники и дни рождения. Он не хотел никого видеть, потому что праздники были уже не те. Однако этот год показал ему другой путь: путь, который включал Сэма и Эйлин, и дико счастливого Джека, с удовольствием жующего положенную ему нугу, и Чарли тоже, и подарки, присланные Сингерами, под ёлкой. Настоящей чёртовой ёлкой, пахнущей зимой и свежей хвоей. По всем правилам, он должен был быть счастлив, но…              Накануне Нового года Дин устроился на неполный рабочий день в ремонтную мастерскую по соседству — денег хватало, чтобы помогать содержать дом, но при этом иметь возможность присматривать за Джеком каждый второй день. Спустя пару недель, когда он освоился с новой рутиной, боль в груди уменьшилась до гула. Но она никогда не проходила полностью, постоянное «а вдруг», «а вдруг», «а вдруг» настойчиво шептало с каждым ударом его сердца.              Он почти даже с нетерпением ждал своего дня рождения. Почти.              В тот день он заканчивал в мастерской, мечтая о тихом вечере в компании брата, невестки и племянника. Эйлин поклялась, что будут гамбургеры и никакого шума, но оказалась грязной лгуньей.              Потому что, переступив порог, Дин обнаружил практически вечеринку. Там была не только Чарли, но и Миссури, Пейшенс, Джоди, Донна, девочки, и даже Кевин. Самым удивительным было то, что и Сингеры, и Тёрнеры прилетели из Южной Дакоты. И все они до единого чертовски шумели.              По крайней мере, там правда были гамбургеры.              Признаться, сердце Дина немного согревали препирательства с Бобби на заднем дворе над грилем, место для которого по особому случаю разгребли лопатой. В тот вечер погода была тихой и безветренной, поэтому все закутались в пледы и уютно устроились за столиком в патио или на раскладных походных стульях, а Чарли гонялась за визжащим Джеком по всему саду — оба они спотыкались в сугробах. Сэм разжёг кострище, и аромат горящих дров и мокрой хвои облаком нависал над садом.              Когда все бургеры были съедены, Эйлин отправилась в дом, чтобы сварить крепкий ирландский кофе для всех желающих. Когда она вернулась, Сэм подхватил уже засыпающего на ходу Джека и подошёл к Дину.              — Пожелай дяде спокойной ночи, — сказал он.              — Спокойной ночи, дядя Дин, — Джек вытер нос рукавицей.              — Сладких снов, приятель, — улыбнулся Дин и обнял его.              Когда вся компания перекочевала обратно в дом, Дин прикрыл глаза и расслабился в своём кресле, позволив разговору окутать себя, будто одеялом: он дорожил звучанием этих голосов, столь горячо им любимых. Было холодно, но вместе с тем уютно: кружка кофе в руках, треск поленьев в камине. Почти идеально.              Затем раздался звонок в дверь, и яркая вспышка лампочки заставила его открыть глаза. Эйлин собралась встать, но Дин махнул ей рукой. Он вышел в коридор и обнаружил Сэма на краю лестницы, рядом с ним стоял Джек в пижаме и потирал сонные глазки.              — Я открою, — сказал Дин, и Сэм с благодарностью исчез с лестничной площадки.              Распахнув входную дверь, Дин увидел мужчину, закутанного в длинное тёмное пальто, синий шерстяной шарф и шапку. Он узнал бы эти глаза из тысячи.              — Кас?              Кастиэль поднял руку в чёрной кожаной перчатке и стянул шарф. Из его рта вырвалось облачко пара.              — Здравствуй, Дин. С днём рождения.              Долгое мгновение Дин стоял, как идиот, удивлённо моргая.              — Спасибо. Проходи. Пожалуйста, — он отступил назад, чтобы освободить проход. Кастиэль вошёл в дом с порывом холодного воздуха и лёгким шлейфом одеколона. Он топнул ногой, но Дин не дал ему наклониться, чтобы снять ботинки. — У нас тут костёр на заднем дворе. Хочешь пройти поздороваться?              Кас кивнул.              — Надеюсь, ты не против, Дин, — неуверенно и тихо сказал он. Это сильно отличалось от привычной непринуждённости и грации, присущих ему во время занятий. Они пересекли кухню и прошли во внутренний дворик, снова угодив в колючие объятия мороза.              — Конечно нет. Я рад тебя видеть.              Компания шумно поприветствовала его, несколько зимних шарфов развевались на ветру. Дин представил Кастиэля Сингерам и Тёрнерам, и с некоторым замешательством наблюдал, как Бобби и Руфус начали проверять на прочность знания эксперта, будто это он был учеником. Дин сидел, откинувшись на спинку кресла, и не мог сдержать улыбки при виде того, как все самые дорогие ему люди принимают другого… важного ему… человека.              Из задумчивости Дина вывело настойчивое прикосновение к локтю. Повернувшись, он увидел Кастиэля, на его шапке и плечах сидели крупные снежинки, а в глазах читалось что-то похожее на вопрос.              — Должно быть, я пропустил часть с подарками, — сказал он.              Дин почувствовал, что снова краснеет, и надеялся, что тени скрывают это. Он наклонил голову, но тут же снова поднял её, пожав плечами и улыбнувшись.              — Была сразу после ужина.              Кас улыбнулся в ответ, хотя на этот раз в его улыбке была искорка веселья, словно он понял, насколько Дин был взволнован и как сильно пытался это скрыть.              — Могу я подарить тебе свой?              Рука Дина замерла на полпути к его голове в прерванном порыве провести пальцами по волосам, прежде чем он вспомнил, что на нём перчатки и новая шапка.              — Ты не обязан был, правда, я имею в виду, просто потому что тебя пригласили…              — Дин, — сказал Кастиэль, тихо, но всё ещё с той властностью, которая в миг заставила его замолчать. — Я хотел.              Дин посмотрел в его глаза, голубые, широко распахнутые и совершенно искренние; он облизнул губы и кивнул. Кас расстегнул первые две пуговицы своего пальто, обнажив намёк на мягкий свитер, и потянулся рукой в перчатке во внутренний карман. Он достал небольшой прямоугольный подарок, завёрнутый в лакированную чёрную бумагу, украшенную одним из тех блестящих серебряных бантов, которые на самом деле больше походят на сверкающую мишуру. На лицевой стороне была приклеена маленькая серебряная открытка с красивой надписью «С днём рождения!». Размер открытки позволял открыть её даже в перчатках — сверху донизу внутренняя её сторона была исписана аккуратным почерком Каса. Надпись гласила:                     Дин,       Сказать, что мне было приятно видеть тебя своим студентом, было бы преуменьшением. Ты не только поддерживал живую и интригующую дискуссию на занятиях, но и всякий раз, когда мы говорили один на один, мне приходило в голову, что я годами не вёл таких потрясающих поэтических бесед. Для меня честью стало знать тебя как коллегу, ровесника и, я надеюсь, друга. Пожалуйста, прими этот подарок — стихи, написанные человеком, который напоминает мне тебя: человеком, вопреки всем невзгодам способного хранить в своём сердце сострадание, свет добродетели и богатство души.

      С наилучшими пожеланиями отныне и всегда,

      Кастиэль.

                    Дин поднял глаза от открытки, смешок застрял у него в горле: думать, что он хоть в чём-то был ровней Кастиэлю, было просто смешно. Но Кас лишь ободряюще кивнул ему. Дин отцепил открытку с лицевой стороны и спрятал её в карман. Затем он быстро снял обёрточную бумагу и обнаружил, что Кастиэль подарил ему книгу.              Книгу Дина.              Этого экземпляра у Дина не было: это была нетронутая копия «Пройденного пути», собрания сочинений Джека Аллена, и он не хотел иметь с ней ничего общего. Единственное, за что Дин был благодарен этой книге — она помогла ему вернуть Чарли в свою жизнь. Тогда она впервые заговорила с ним после ссоры. Издательство предложило приличную сумму за тираж, до чего ему, в общем-то, не было никакого дела, но Чарли загорелась этой идеей — тогда Дин согласился (в основном из мук совести) и сказал, что она может делать со стихами всё, что сочтёт нужным.              Дизайн обложки был явной данью уважения стилю «City Lights», в котором были изданы первые сборники Аллена Гинзберга — с чёрной окантовкой, — но достаточно уникальным, чтобы Дин чувствовал книгу своей. Он не заслуживал Чарли Брэдбери. Нужно будет поблагодарить её позже. А сейчас…              — Спасибо, Кас, — он был не в силах скрыть эмоций: прошлая доброта Чарли, нынешняя доброта Каса, и, главным образом, то, как каждый раз, когда в Дине возрождалась надежда примириться со своими чувствами к Касу, тот просто должен был появиться и вновь возвести Джека Аллена на пьедестал. И реальность, что Дин никогда не сможет соответствовать этому пьедесталу.              — Не за что, но… ты в порядке? — Кастиэль выглядел обеспокоенным и растерянным, а Дину и без того уже было нехорошо. Он хотел рассказать всё, но не мог, просто не мог.              — Да, просто ты… попал в точку.              — А, — сказал Кас, несколько успокоившись. — Значит, тебе понравились его стихи, которые мы читали на занятиях. Мне было интересно, но ты никогда не говорил.              — Хех, вот это были дискуссии, — уклончиво ответил Дин.              Кастиэль улыбнулся, глаза его заблестели.              — Да.              Дин огляделся по сторонам. Гости были увлечены разговором друг с другом, поэтому он решил рискнуть.              — Может, ты расскажешь мне, почему он так много для тебя значит? Джек Аллен, я имею в виду? Я пойму, если это слишком личное, но я больше не твой студент, так что…              — Нет, всё в порядке, — Кастиэль посмотрел вниз, сжимая челюсть в глубокой задумчивости. Но через мгновение встретился взглядом с Дином и кивнул. — Хорошо.       Я вырос в очень консервативной, очень религиозной семье. Все клише были в силе: детей должны были видеть и не слышать. Мы должны были быть образцами послушания и — главное — покорности. И даже после того, как несколько моих старших братьев и сестёр взбунтовались, я всё ещё не видел света, — он покачал головой. — Нет, не так. Скорее я был растерян, обижен, и просто очень, очень подавлен. Были вещи, о которых я смутно догадывался, но не пускал в свои мысли. Например, что я, возможно, не натурал, — он сделал небольшую паузу, чтобы оценить реакцию Дина. Это был головокружительный, мать его, внутренний крик, вот что это было, но Дин кивнул, позволяя Касу продолжить. — Я поступил в колледж, на котором настояли родители, изучал экономику, как они того хотели. И я посещал обязательные занятия по английскому языку, когда профессор дал нам задание взять свежий литературный журнал и рассказать о каком-нибудь произведении, прочитанном в нём. И там я нашёл его, — Кас с нежностью взглянул на книгу в руках Дина. — В нашей библиотеке случайно оказался его первый сборник, и к тому времени, когда я писал аспирантскую работу — совсем, кстати, не по экономике — у меня на руках уже были все три его сборника. Стояли в шкафу, — Кас хитро взглянул на Дина. — В отличие от меня.              Дин разразился удивлённым смехом.              Кастиэль покраснел, но выглядел вполне довольным собой.              — Вопрос о моей сексуальности — лишь одна из многих причин. То, как он справлялся с тяготами и лишениями, было настолько… праведным и открытым, что это не просто пробудило меня, за этим крылось нечто гораздо большее. Он показал мне, как жить. Он как будто научил меня… свободе воли.              Возможно ли это? Как Дин мог оказать подобное влияние на человека, которым Кастиэль стал сегодня? Не может быть, чтобы он в свои двадцать с хвостом и практически без гроша в кармане, постоянно работающий и ухаживающий за своим больным отцом, мог изменить такого потрясающе умного, великолепного, удивительного Кастиэля парой дерьмовых стихов.              Но доказательства лежали в его руках.              Он понятия не имел, как реагировать на нечто столь грандиозное, как вообще объяснить, почему это так важно для него, не без того, чтобы между ними не опустился последний занавес. Более того, теперь он понимал, что эта фантазия, этот Джек Аллен, образ которого Кас выстроил в своей голове, был слишком дорог ему. Дин был не в праве забирать это у Каса, особенно в этот момент, когда он был более открытым и человечным, чем когда-либо прежде.              И тут, к счастью, Чарли ударила его по руке и спросила, видел ли он новый трейлер Марвел. Мимолётно улыбнувшись Касу, достаточно, чтобы показать ему, что он услышал и понял, Дин позволил себе отвлечься.              Но книгу из рук так и не выпустил.              

***

             Как оказалось, это был не последний раз, когда Дин и Кас видели друг друга. Когда Чарли в конце концов выпытала у Кастиэля, что он не смотрел «Властелина колец», она организовала несколько ужинов у Миссури, в последствии превратив их в вечера кино. У них не было другого выбора, кроме как вращаться по орбите, всё ближе и ближе друг к другу, но каждый раз, когда Кас подходил слишком близко, Дин вспоминал, как много Джек Аллен значил для Каса, и отстранялся.              Каким-то образом, его определение «слишком близко» становилось все более и более узким. Вскоре Дин по глупости стал соглашаться на небольшие походы в горы — которые, по правде говоря, ему не очень нравились, за исключением, может быть, вида Каса в шортах и возможности сидеть с ним наедине на смотровых площадках над живописными пейзажами Новой Англии. И подтрунивать над его самодельной походной смесью.              — Ты самый что ни на есть новоанглийский, — шутил Дин.              — Чепуха, — отвечал Кас. — Я ем мюсли точно так же, как и ты, только поливаю их кленовым сиропом.              Но лучше всего было, когда они возвращались в Мейпл-Хиллс голодными и вместе устраивались за маленькими столиками в ещё более маленьких ресторанчиках городка.              Именно в один из таких весенних вечеров они вышли из местного индийского ресторана — Кастиэль ел засахаренный кардамон, который хранился у кассы, — и оказались на берегу реки. Низкое опустившееся солнце тянуло по воде оранжево-золотые нити света.              — Ты когда-нибудь был на пешеходном мосту? — спросил Кас.              — Нет. Там есть пешеходный мост?              Кас улыбнулся.              — Пойдём, — сказал он и повёл его в противоположном направлении от своей квартиры. Они миновали банк и вышли на узкую улочку, преодолев резкий спуск, который зеркально отражал водопад. Через пару небольших кварталов Кас повёл их обратно к реке, где старые здания расступались, открывая взору деревянный мост, низко нависший над водой.              Заинтригованный, Дин вышел на его середину и обнаружил, что с моста открывается чудесный вид на водопад, большой кирпичный мост, перекинутый над ним, и стоящее рядом с ним колесо старой ветряной мельницы, которая когда-то снабжала энергией этот маленький городок. Это было великолепно. Достойно поэмы.              — Спасибо, Кас, — сказал он, не отрывая взгляда от пейзажа. — Благодаря тебе я вижу мир в новом свете.              Ещё с минуту он впитывал в себя виды, простирающиеся перед ним: иву на левом берегу, вечно плачущую над водой, воробьёв, свивших гнездо на карнизе одного из зданий, пенящуюся и искрящуюся воду, радостно плещущуюся под ногами; Кас потянул его за руку, и Дин позволил ему отвлечь себя от видов.              Кас осторожно повернул его и прижал спиной к деревянным перилам. Одну руку он запустил под кожаную куртку Дина и обхватил его за талию, а другой погладил по затылку. Кастиэль придвинулся ближе, так нежно прижался своей грудью к его… Его губы были в одном вздохе от губ Дина, тёплые, с насыщенным ароматом кардамона, и Кас прошептал:              — Дин…              Дин выдохнул его имя, дрожа.              — Кас, — взмолился он.              Услышав мольбу о пощаде в его голосе, Кас отстранился.              — Мне жаль. Мне так жаль, я думал… но я ошибался, — лепетал он. — Прости меня, Дин, пожалуйста.              Дин не мог вынести вины в звуке его голоса. Он притянул Каса обратно и крепко обнял, хотя тот был скован и не отвечал ему взаимностью. — Позже, — прошептал Дин ему на ухо. — Чуть позже.              Кас обмяк в его объятиях. Медленно и осторожно обнял в ответ. Потом тоже задрожал.              

***

             Следующим вечером, когда Кастиэль уже собирался покинуть свой кабинет, будучи не в состоянии проверить больше ни одной работы, ему на телефон пришло сообщение. Он достал мобильник из кармана и увидел, что оно от Дина.              Дин.              В мыслях вновь промелькнула картинка, как Дин с таким очаровательным удивлением смотрит на него на мосту, купаясь в свете закатного солнца, водопад шумит за его спиной — но… «чуть позже».              «Чуть позже» может означать… сейчас, не так ли?              Кастиэль застыл в дверях, размышляя, стоит ли ему прочитать сообщение сейчас или сделать это по возвращении домой.              Да кого он обманывает? Он разблокировал телефон.              Ты в своём кабинете?       Могу я зайти?              Не обратив внимания на соскользнувшую с плеча сумку, Кастиэль поспешно напечатал ответ.       

Собираюсь идти домой Встретимся там?

             Затаив дыхание, он ждал ответа. К сожалению, Дин настроил телефон так, что Кас не мог видеть, набирает ли он текст.                     Я на стоянке, где обычно паркуюсь       Могу подвезти

Да 5 минут

             Кас убрал телефон и второпях закрыл дверь своего кабинета. Он был единственным человеком, оставшимся в корпусе, не считая одной вечерней группы, а потому Кастиэлю не составило труда быстро спуститься по лестнице, а затем по ступенькам крыльца. Прохладный весенний воздух обдувал его, и мысль о том, что Дин находится так близко, опьяняла. Он практически взлетел на холм от корпуса словесности, миновал часовню и спустился с другой стороны. Кас быстро преодолел только начавшую зеленеть после зимы дорогу и вскоре оказался на дальней стоянке, где, конечно же, ждала «Детка» Дина, двигатель машины приветственно урчал. Обещание силы и тепла.              Заметив приближение Каса, Дин перегнулся через сидение и вручную разблокировал пассажирскую дверцу. Не теряя времени, Кастиэль открыл её и опустился на кожаное сидение.              — Привет, Кас.              — Здравствуй, Дин.              Они улыбнулись друг другу, и только когда Дин прочистил горло и переключил передачу, Кас подумал, что, возможно, их взгляды были немного слишком долгими.              Импала быстро преодолела расстояние между кампусом и городом. Дин направил машину в переулок за старым зданием — домом Кастиэля, — где, как он знал, была разрешена парковка. Заглушив двигатель, он заметил, какой тихой была эта ночь. Выйдя из машины, Дин прихватил пакет, который Кас заметил впервые. Это было похоже на какой-то межведомственный офисный конверт, и он был очень полным. Касу показалось, что он выхватил имя Миссури как самого последнего получателя.              Но он не сказал ни слова, просто повёл Дина вверх по задним ступенькам, ароматы кафе витали вокруг них.              Квартира была уютной, к тому же в относительном порядке, подумал Кастиэль. Дин, по крайней мере, не выглядел обеспокоенным из-за пары тарелок в раковине — он тут же направился к окну, выходящему на небольшую речку, лентой пересекающую город, как делал всегда.              Кас облизнул губы.              — Хочешь что-нибудь выпить? — спросил он.              — Нет. Я… — Дин резко развернулся, сжимая в руках конверт. — Мне нужно тебе кое-что сказать. Просто дай мне сказать, потому что я должен сказать это сейчас, иначе, возможно, не смогу, хорошо? Я пишу стихи.              Кастиэль открыл было рот, но потом вспомнил, что Дин просил дать ему слово. Поэтому он кивнул. Это было так важно? Если он просто хотел, чтобы Кастиэль прочитал его работу…              — Я пишу стихи с шестнадцати лет, с тех пор, как попал в класс английского в летней школе доктора Моусли в Су-Фоллс, Южная Дакота, — голос Дина дрожал, но все линии его тела кричали о решимости. — Она была первой, кто поощрил меня посылать свои работы в различные журналы. Через год или около того я выиграл конкурс, организованный USD.              Это звучало знакомо, но что…              — Но я не хотел, чтобы моё имя там светилось. Я не хотел, чтобы кто-то знал. Ну, Миссури знала. Поэтому она посоветовала мне взять псевдоним. А я в то время очень увлекался битниками, так что…              — Нет, — выдохнул Кастиэль.              — Ты можешь спросить у неё, — сказал Дин. — Я клянусь. Чарли и Сэм тоже знают. И Эйлин. Я просто… просто хотел, чтобы ты знал. Потому что у меня было ощущение, что я лгу тебе, когда… просто прочти это, — он протянул коричневый конверт. — Теперь, когда ты знаешь, прочти это.              Кас замер, его плащ свисал только с одного плеча. Медленно, он позволил ему упасть на пол. Он сделал шаг ближе к Дину, два.              — Теперь, когда я знаю что, Дин?              — Не заставляй меня произносить это вслух.              — Какой у тебя псевдоним? — Кастиэль должен был услышать эти слова прямо из его уст. Потому что, будь это какой-то жестокий розыгрыш, то Дин, по крайней мере, должен иметь смелость сказать это ему в лицо. А если нет…              Дин одарил его печальной улыбкой, словно понял, о чём думает Кас.              — Джек Аллен, — сказал он. — Мой псевдоним — Джек Аллен.              Это не имело абсолютно никакого смысла, и слишком много смысла одновременно. Как мог человек, столь далёкий от писательских программ, литературных кругов и других поэтов, получить такой большой тираж благодаря лишь силе своей работы? Но Миссури настаивала на том, что Дин обладает необходимой квалификацией для курса Кастиэля. Уверенность, с которой она вступала с ним в дискуссию по поводу диссертации, не имела никакого отношения к её эксцентричности. «Так мало мы ценим здесь, в наших башнях из слоновой кости», — сказала она тогда.              Дин приблизился, всё ещё предлагая конверт.              Кастиэль взял его. Руки у обоих дрожали.              Он развязал потёртый красный шнурок и распаковал связку. Внутри лежала толстая пачка бумаг. Он провёл большим пальцем по её краям, быстро пролистывая: стихи. Десятки и десятки стихов.              Он взял первую страницу.                            «Воскрешение Лазаря»              Оковы сна разрушив пробужденьем, «Почившему удел в могиле тлеть», — то мысль моя была.       Болезнен вздох: пронзёны болью члены;       В тени́ свинца и смертоносного крыла       Страданья вековые возведёны стены.              Искусно тканый саван мертвеца, сокрывший буйство разума и тела,       Проистлевал во днях забвенья о́т ночи к ночи́.       Конца не знает мука пробужденья, и геенны пасть умело       До дрожи пробирает, сухожилья рвёт с кости́.              За треском нервов, бурным рёвом крови, я слышу скрипы собственных зубов;       Пробивши вязкую гниль дерева во гробе, готов я искупить всю тяжесть непростительных грехов       И рваной плотью кулаков вымаливать прощенье. Вдохнувши тленный и зловонный смрад могил,       Вгрызаюсь в мерзость почвы, хая Провиденье за этот неприветливый удел, что домом был моим.              Исполненный к поверхности непримиримой волей, в объятьях строк поэта птицей мчу;       Крепки надёжные объятья, сердце в страхе стонет; в отчаяньи, что мочи есть, неистово кричу; то — вопль, где ужасу неведомы пределы       В стремленьи праведнику в очи зреть. Но сожаленьям кончились вверённые наделы —       Почившему удел в могиле тлеть.                            Кастиэль ошеломлённо выдохнул, не подозревая, что задержал дыхание.              — Это?..              — Для тебя, — подтвердил Дин едва слышным шёпотом.              Кастиэль прочитал следующее стихотворение, и следующее.              «Я там стоял…»       «Отчаянно нуждаюсь…»       «Я выбираю быть с тобой…»              Любовная поэзия. Единственный жанр, в который Джек Аллен никогда не окунал перо.              — Почему… почему ты говоришь мне это сейчас? — сказал Кастиэль, игнорируя стоящие в глазах слёзы. — Почему ждал так долго?              — Потому что… то, как ты говорил о Джеке Аллене, это был не я. Я не хотел разрушать этот образ, но… я просто не мог больше скрывать это от тебя, — он засмеялся. В его взгляде было что-то отчаянное. — Я не лучший пример для подражания.              — Это не так, — сразу же возразил Кастиэль. — Ты изменил меня, Дин. Ты изменил ход моей жизни. Я не могу… — он покачал головой, будучи не в силах оторвать взгляд от Дина, его глаз, губ, линии носа и скул. Столько раз он представлял себе, каково это — встретить Джека Аллена, но никогда не мог вообразить себе такого. — Я в долгу перед тобой. Как я могу отплатить?..              — Разве ты не видишь, Кас? — он жестом указал на стихи. — Ты тоже меня изменил, ведь ты был прав: я бросил перо, потому что тьма завладела мной, но ты вернул меня к жизни. И я снова пишу, потому что я жив. Потому что, может быть, не сейчас, но однажды, я смогу стать счастливым. Я мог бы стать счастливым, — он сглотнул, — с тобой.              Медленно, Кас отвернулся и мягко опустил стихи на поверхность стола. Он позволил моменту растянуться, повиснуть над ними, позволяя ему застыть в безвременье, между тем, что было, и тем, что будет. Почувствовав себя достаточно смелым, он обернулся. Дин всё ещё был там, смотрел на него, ожидая.              Кас не мог заставить их ждать дольше.              В три длинных шага он преодолел пространство между ними, Дин протянул руки, чтобы притянуть его ближе, и они сошлись в поцелуе.              Сначала их движения были спешными и неуклюжими; Дин смеялся ему в губы от облегчения и робкой, несмелой радости. Кас прошёлся поцелуями по его челюсти, пока и его смех не вырвался наружу, а затем обхватил затылок Дина, на этот раз втягивая его в глубокий и умопомрачительный жар нового поцелуя. Они нашли свой ритм, обрели друг друга, и это было великолепно и захватывающе, и они были свободны.              Они были живы.              

I swear your love would raise me out of my grave, in my flesh and blood, like Lazarus; hungry for this, and this, and this, your living kiss.

— Carol Ann Duffy

      

      КОНЕЦ